торыми угадывается безбрежная водная ширь. Шесть лет он, Басов, служит у берегов этого Тихого, а по существу, вечно беспокойного океана. «Беспокойного, — вслух произносит Сергей. — Да, Максимов тоже с виду тихий, а вот обскакал на учениях. Да что я в самом деле? Алешка да Алешка!» — упрекает он себя.
Выйдя из класса, Басов увидел сидящего на скамейке Рыжова.
— Почему здесь? — подойдя к солдату, спрашивает Басов.
— Отдыхаю, товарищ майор. Только что сменился, дневальным по роте стоял.
— Дневальным? Та-ак… А что это у вас за книга?
— Рассказы о фронтовиках, рядовой Орлов из девятой подарил. Он мой земляк, товарищ майор.
— Из одного села?
— Из одного.
— Разрешите-ка посмотреть. — Басов берет книгу, листает и тут же передает ее солдату.
— Ну-ну, читайте, это хорошо.
— Тут, товарищ майор, о моем отце написано. А книжку капитан Максимов разыскал.
— Об отце?
Первые строчки очерка Басов читает бегло, не видя знакомой фамилии: солдат, наверное, что-то напутал. Но вот…
«Василий смотрел на искалеченные ноги Ивана Рыжова сначала тупо, как в тумане, потом с ясным четким сознанием. И чем больше эта ясность овладевала им, тем глубже он понимал: никогда и ничем не сможет оправдать свою вину перед этим человеком. Он виноват!»
Майор наконец отрывается от книги, долго молчит. Нет, он не думал, что отец Рыжова — герой. А что он может сказать о сыне, вот об этом Иване Ивановиче? Плавать не может — это-то он точно знает. А вот Максимов и тут успел.
Басов пытается продолжить разговор с солдатом, но чувствует, что беседа не клеится. И когда в воротах показываются машины, возвращающиеся от шефов, он облегченно вздыхает.
Из кузова головного грузовика выпрыгивает Максимов. Лицо у него немного усталое, но глаза с живинкой.
— Алешка, что же ты не сказал мне, что едешь к шефам? — упрекает Басов капитана.
— Учи рыбу плавать, — смеется Максимов.
— А-а, какая там рыба! — Басов отводит Алексея в сторону. — Ты вот эту книжку читал?
— Читал.
— И знаешь, что Рыжов — сын?
— Знаю…
— Эх, Максимов, Максимов, сосед ты мой правильный, что же ты молчал? — вздыхает майор. — Понимаешь, что-то у меня муторно сегодня на душе. Всегда, с самого начала службы все ясно было, а вот сегодня сомнение одолевает…
И, о чем-то подумав, он заключает:
— Кое-чему ты меня все же научил, сосед Алешка!
ВЗРЫВ
Утром, едва появились на небе первые мазки рассвета, на КП к майору Бурмину пришел политрук Бугров.
— Молчат? — спросил он, всматриваясь через проем каменной стены в мглистую даль, изорванную во многих местах пожарами. — Командарм принял решение: создать узел сопротивления. — Бугров вытащил из сумки карту и, подсвечивая фонариком, показал на красный кружочек: — Вот здесь… Я ведь теперь, Гриша, порученец у командарма, в курсе всех дел. Сюда стягиваются артиллерия, бронебойщики. Так что, Гриша, назад можешь не оглядываться, твой тыл надежен… В крайнем случае есть куда отойти.
— Отойти? Нет, Саша, хватит, не могу…
— Ну-ну, смотри сам, но есть такой приказ.
— Хватит, говорю, отходить! — выкрикнул Бурмин. — Вчера они листовки разбрасывали с самолета. Сукины сыны, что пишут?! Улепетываете, как зайцы, мол, в панике и страхе бежите. Вот брехуны!
— А что ты думаешь, Гриша, — подхватил Бугров. — Кончится война, и какой-то недобитый фашист напишет о нас: бежали, как зайцы, обросшие, с бородами до колен и разутые. — Он достал суконку, старательно почистил сапоги. — Как сороки застрекочут…
Бурмин схватил телефонную трубку и, мигая вдруг вспыхнувшими глазами, потребовал:
— Шатров, что там у тебя? Так… Понятно… А у соседей справа? Тоже? Без шума наш тыл обеспечен.
Бросил трубку и — к Бугрову:
— Ты у меня в батальоне останешься или к себе пойдешь? Сейчас начнется, и ты посмотришь, как Бурмин драпает. Взрыва душа просит. Взрыва! Останешься?
— Останусь, Гриша.
— Хорошо. У меня есть танк, трофейный. Поработаем напоследок, Саша? — предложил Бурмин. — Еще не разучился стрелять из орудия? В танковом полку, помню, стрелял хорошо.
— Что ты предлагаешь?
— Я ведь не намерен оставлять этот рубеж. Хочешь, покажем сорокам, как мы драпаем? — Лицо Бурмина сделалось землистым. — Гаджиев, что там, почему не докладываете?! — крикнул он лейтенанту, наблюдавшему за боем через пролом стены. — Санечка, комиссар ты мой сердешный, скоро начнется.
«Ну, завелся комбат, — подумал Бугров, — теперь не остановишь. Сегодня он какой-то особенный. Придется задержаться здесь».
Через час после начала боя над землей, еще зябкой от холодной росы, повис тяжелый желто-черный полог пыли и дыма. Его рвали снаряды с треском и грохотом, дырявили взрывы бомб, полосовали пулеметные очереди, но пробоины и окна тут же вновь оплывали, затягивались, и желтый полог не пропускал ни солнечного луча, ни струйки свежего воздуха. Это была жаровня, в которой люди, обливаясь потом и кровью, молотили друг друга, не зная ни страха, ни усталости. Немцам нужно было выйти к берегу, выйти для того, чтобы увидеть край земли, той земли, которая за дни наступления показалась им бесконечной, выйти на этот край, чтобы вздохнуть наконец без тревожного ожидания смерти, которая так густо вихрилась на их пути…
Посланный в роты для уточнения обстановки, лейтенант Гаджиев возвратился только в полдень. Лейтенант как бы выдавился из черно-желтого массива белозубым чертиком, весь продымленный и пропитанный гарью. Он доложил:
— Капитан Шатров просит поддержки. Он со своей ротой все еще в садах. Ему требуется поддержка, иначе немцы обойдут нас слева.
Бурмин бросил взгляд на танк, приткнувшийся к заводской каменной ограде. Резервы были исчерпаны, остался только этот трофейный танк. Бурмин крикнул водителю, чтобы тот заводил. Из башни до пояса высунулся рыжеголовый боец, с досадой в голосе бросил:
— Нет же его, товарищ майор, еще вчера раненного отправили.
— Да-да, Сазонов ранен, — вспомнил Бурмин. — Как же быть? Гаджиев, где твоя гвардия?
— Там! — махнул рукой лейтенант в сторону садов, объятых огнем: тягучее пламя свисало с веток, кровавыми каплями падало на землю, с треском пожирало остатки плетня.
— Там разведчики, — повторил Гаджиев.
— Понятно! — Лицо Бурмина стало совсем черным. — Саня, так как, стрелять из танка можешь? — Он схватил бурку, подбежал к танку. Теперь, после Сазонова, только он мог управлять трофейным танком. — Бугров, и ты, Гаджиев, садитесь! Шатрова поедем выручать… Бежать не будем, Санечка, — сказал Бурмин, когда Бугров занял место наводчика, а Гаджиев устроился возле пулемета. — Не мазать, бить только наверняка, — выговорил Бурмин жестким, приказным голосом.
Бугрову стало не по себе: «Понесет его сейчас безумная натура, никакая вожжа не остановит».
Танк крутнулся на месте и, ревя, сиганул через кювет, ходко пошел, огибая огненный омут садов. Длинные жилистые руки Бурмина сразу срослись с рычагами управления: он, как бы неся тяжелую машину, вертел ею с упоением и страстью, бросал танк на такие препятствия, на которые в условиях тактических учений никогда не осмелился бы послать.
Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы.
— Гаджиев, Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь!
Но они уже стреляли, и Бурмин видел, как гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывали руки, падая то сразу плашмя, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.
Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он сможет спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он погнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом. Немцы бежали спереди и сбоку, недоверчиво оглядываясь на свой танк. Бурмин видел их лица, искаженные страхом и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами, все пытался сцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и немец, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.
Вражеская пехота все же залегла, и танк снова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.
— Григорий! — кричал Бугров. — Поворачивай. Сумасшедший, куда прешь?!
Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.
— Санечка, смоли!
Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк перепрыгнул через щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк: орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю, и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, не задерживаясь там, повел машину в очередной таран, теперь уже на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.
— Гаджиев, огонь!
Пулемет дал короткую очередь и тут же захлебнулся.
— Кончились боеприпасы, — сообщил Бугров. — Гони под гору! Григорий, не теряй разума!
Хоботок вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «Касательный» — и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие. Оно, став на дыбки, свалилось набок, потом, перевернувшись раза три, легло на «спину» и шибко засеменило резиновыми лапками. Григорий дал крутой разворот, намереваясь расплющить орудие, подергивающее короткими ножками, но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по покатому лбу танка. Григорий налег на правый рычаг, и танк ринулся в сторону. Он шел ходко, и оттого, что машина бежала, утрамбовывая под собой землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницу, что «бегунки» исправно бросают траки и мотор по-прежнему несет стальную махину. И оттого, что все было в порядке, ему страшно захотелось вернуться и начисто докончить, разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил правую руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны. Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил на захламленный пустырь.