Бурмин выключил мотор, вышел из машины. Позади, там, где маячил прибрежный поселок, стрекотали пулеметы, звонко тюкали пушки, а здесь, на пустыре, и вокруг было тихо и безлюдно, похоже, что этот кусочек земли противник обошел. Из танка вылезли и Бугров с Гаджиевым. С минуту они смотрели на Бурмина, как на диковинку, не зная, что сказать этому хмельному от боя человеку.
— Орудие заклинило, нельзя вести прицельный огонь, — робко доложил Бугров. — Придется пешком выбираться отсюда.
— Я — танкист, мотор работает, в машину!
И опять Григорий Бурмин слился с танком. Обогнув кружным путем горевшие сады, он вывел машину на равнину, жадным взором окинул пространство. В поле зрения попалась дымящаяся походная кухня, возле которой толпились немцы. Он мог бы их обогнуть, проскочить небольшой лощиной, но пронеслась мысль о том, что «враг спокойненько ужинает», в то время как он, Григорий, задыхается в нагретом танке, задыхается потому, что думает о тех, кто сейчас осваивает узел сопротивления, чтобы здесь окончательно остановить врага. Григорий направил танк на таран, влетел в живую гущу, легко, словно консервную банку, сплющил кухню и помчался дальше, оставляя за собой кровавую рябь следа. Но Бурмин этого не видел, он лишь догадывался, что проехался прочно, что под гусеницами ничто не уцелело: ни кухня, ни немцы, попавшие под раскаленный и тяжелый танк.
В душе кипели и радость, и отчаяние, и злость. Злость брала верх, как бензин, вспыхивала, раскаляла, мгновенно слизывала мысль об опасности и осторожности. Бугров кричал ему изо всех сил:
— Григорий, не кидайся! Бери правее. Слышишь, правее держи!
Бурмин скрипел зубами, выдавливая из себя:
— Правее, левее — одна сатана!
Он узнал позиции капитана Шатрова: картофельное поле, исконопаченное одиночными окопами, и прилепившаяся к нему черной кляксой сгоревшая делянка садов — они надвигались сбоку. И он бы проскочил знакомый рубеж, но возле черной кляксы, там, где уцелела от огня низенькая дощатая оградка, заметил жерла шестиствольного миномета и прислугу, которая копошилась у ящиков, сложенных штабелем. Вражеский наводчик крутанул механизм наводки, и жерла миномета огромным револьверным барабаном уперлись в лоб танку. Григорий понял: если чуть отвернуть — вся тяжелая обойма миномета влепится в борт. Бурмин не свернул, танк взревел, смял ограду. Шесть темных, круглых глазниц миномета стремительно надвигались и где-то там, выше смотровой щели, разлетелись, со скрежетом пробороздили по округлой башне. Это видел сквозь щель Бугров. Он также заметил вздыбленные остатки миномета и бежавшие в разные стороны темно-зеленые комочки людей. Ярость завладела им, цепко схватила за душу, и он закричал сорвавшимся голосом:
— Гриша, дави их! Гаджиев, огонь!
Бурмин развернул танк. Теперь и он видел, как бежали немцы по опаленной земле, будто зеленые катушки, подхваченные тугим порывом ветра.
— Вот так мы поступаем! — прошептал иссушенными губами Григорий.
Он повел танк вдогонку. На пути выросли огненные всплески. Они, эти всплески, выхватывали землю, швыряли в поднебесье черные комья. А он, Бурмин, прилипший к рычагам и сиденью, никак не мог свернуть, объехать и все гнал и гнал по страшному частоколу, гнал, пока танк не дотянул до зеленых катушек. Теперь немецкие пехотинцы были возле, как и в тот раз, во время бешеного гона по вражеским позициям. Он видел их сгорбленные спины, головы, вобранные в плечи, с торчащими, как у дикобразов, волосами, видел, уже не чувствуя никакого желания уничтожить. Они бежали, а он вел танк, стараясь не отстать. В душе образовалась пустота.
— Это черти! — вдруг закричал Григорий. — Черти… Ха-ха-ха! Черти… Смотри, Санечка…
На пути выросла стена, изодранная и избитая взрывами и осколками. Григорий остановил танк, клацнул крышкой люка, не спеша вышел из машины. Бугров подбежал к нему и начал хвалить за то, что вывел танк из-под огня и привел к расщелинам и скалам, почти к месту своего командного пункта. Бурмин смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом.
— Гриша! — с дрожью в голосе крикнул Бугров.
— Куда делись черти? Ха-ха-ха! Они провалились сквозь землю. Ха-ха-ха!
— Гриша!
— Ха-ха-ха!..
— Бурмин!
— Вон их сколько пляшет на косогоре. Вон сколько их, чертей-то… — протяжно вывел Бурмин и вдруг, надломившись, рухнул на землю.
И только тогда Бугров заметил: низ живота у Бурмина в крови. Гаджиев и Бугров положили Григория на бурку и понесли вниз по расщелине.
А танк еще некоторое время стоял у обрыва. Немецкие артиллеристы видели его, продымленного, исполосованного осколками, и он казался им живым, страшным.
Немцы гадали:
— Вряд ли наш. Неужели Отто свихнулся и давил своих?
— Все может быть в этой круговерти.
— Надо этот танк расстрелять, а потом определим, чей он.
— Отто может свихнуться, он лунатик.
И танк расстреляли.
Выстрелы пробудили Бурмина. Он потребовал, чтобы поставили его на ноги. Острая боль полоснула по всему животу, перед глазами поплыли красные круги. Потом эти круги растаяли, и Григорий увидел горящий танк.
— Может, отсюда и начнется… — прошептал Бурмин. — Поворот в событиях, говорю, пойдет отсюда.
Гаджиев посмотрел на Бугрова.
— Я верю. — Бурмин выше поднял голову, отсветы огня заиграли на его бледном лице.
Бугров ответил:
— Все будет, как ты сказал. А теперь ложись на бурку, к врачу понесем.
Бурмин покорно лег, увидел на небе звезду: она мигала живым, ярким светом. Лучик улыбки тронул его пересохшие губы. Гаджиев заметил это, с облегчением проговорил:
— Понэмаешь, у нас в Осетии все улыбаются и поэтому живут долго-долго… Вэк живут, два живут…
Но Григорий этих слов уже не услышал — улыбка была последней: что-то холодное вдруг подкатилось к груди, липким охватило горло… Он еще увидел звезду, потом рука дрогнула под буркой… И лишь Бугров почувствовал, как отяжелел Григорий Бурмин.
— Понэмаешь… — хотел было еще что-то сказать лейтенант Гаджиев, но тут же умолк.
А звезда мигала и мигала своим вечным таинственным светом…
КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН
Полковнику Пилипенко В. М.
За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду. По крайней мере обязан.
В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края неизменно приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержки с Большой земли.
Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину: волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:
— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарское плечо и скривил большой рот: Шпагин подергивался мелкой дрожью.
— А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней.
Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:
— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?
А Пронька Мухтару на ухо:
— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?
— Твоя неправда, Бабкин!
— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…
— Бери, ти хорошо стрелял. Бери…
Пронька проглотил слюну, заколебался было.
— Бери. Всем хватит.
— Пошел к черту! — решительно отказался Пронька и припал к пулемету. — Уходи, я не голоден…
Это еще не приступ малярии — предполье болезни. Приступ начнется после обеда — Шпагин знал, в какое время начинается приступ, а он обязан сегодня, как и все эти дни болезни, держаться…
Так уж повелось — комиссар все может!
Сегодня тем более: получена радиограмма, что в пятнадцати километрах севернее каменоломен высажен новый десант наших войск и что необходимо соединиться в одну группу. План прорыва уже разработан. «Эх, Пронька, а вчера что ты сказывал? Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел».
Они, Шпагин и Пронька, вчера ходили в разведку. Утром вдруг начался дождь. На пригорке, у подножия которого укрывались разведчики, показались три расплывчатые фигуры. Послышались сердитые голоса, кажется, шла перебранка. Пронька протер глаза, сказал:
— Смотрите, товарищ комиссар, бабы корову гонят.
Корова, с белой шеей, черными боками, уперлась в скользкую землю короткими ногами, рыжее вымя ее с толстыми, распухшими сосками волочилось по мокрой траве. Худенькая девчушка, промокшая до костей, комариком носилась вокруг рогатой, подстегивая ее тонкой хворостинкой. Корова бугрила бока. Женщина, одетая в солдатскую фуфайку и большие кирзовые сапоги, с отчаянием говорила:
— Куда мы попали, из пушек перебьют. Зинка, горе мое… Может, вернемся? В этих катакомбах тоже немцы. Давай вернемся.
И тут Пронька не выдержал:
— Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел.
Корова вдруг тряхнула головой и ходко пошла под гору. Женщина сняла с себя фуфайку, набросила ее на девчушку и, заметив сидевших на корточках Шпагина и Проньку, укрытых с головой плащ-накидкой, с упреком выкрикнула:
— Ишь, спрятались от дождя! А там немцы людей убивают, — ткнула она костлявой рукой в сторону поселка. Хотела сказать еще что-то, но лишь покачала головой и, приподняв отяжелевшую, забрызганную грязью юбку, побежала в сторону катакомб, хлюпая сапожищами по раскисшему суглинку.