Наты больше нет. Ната не стала вышвыривать ее из своей жизни, а ушла сама. Значит, бояться больше нечего. Значит, можно почувствовать себя порочной и почти свободной. Может быть, ей даже удастся забыться и уснуть.
Марта шла по коридору тихо, едва ли не на цыпочках: не хотела, чтобы эти двое, отгородившиеся от всего мира тяжелой дубовой дверью, ее услышали.
Дом спал. Или не спал, а притворялся спящим. Поскрипывал паркетинами, шелестел сквозняками, потрескивал догорающими в камине дровами. Она не пошла в столовую, знала, что Зинаида не оставит на ночь стол неубранным, направилась сразу в погреб.
Винный погреб в подвале дома организовал еще Савва Стрельников. Марта, родившаяся много позже его смерти, так и не научилась называть его дедом. Савва Стрельников был эстетом, ценил красоту во всех ее проявлениях. К концу жизни дорогие вина сделались его слабостью. Пожалуй, любовь к хорошим винам была единственным, что объединяло их с Натой. Не так давно бабушка переоборудовала погреб, оснастив его по последнему слову техники. Влажность, температура, освещенность… десятки незначительных и архиважных мелочей.
Можно было ограничиться коньяком или виски, но Марте вдруг захотелось именно вина. Какого-нибудь особенного, с историей и легендой, именно такого, которое любила Ната.
Приглушенный свет зажегся автоматически, стоило лишь открыть дверь. Убегающие вниз каменные ступени, неоштукатуренные кирпичные стены, присыпанный гравием пол и тонущие в полумраке дубовые стеллажи. В погребе оказалось холодно, Марта поежилась, придерживаясь за стену, спустилась по крутой лестнице. Бутылок было много: дорогих и не очень. На отдельном стеллаже хранились уникальные экземпляры, на которые можно любоваться, но нельзя оскорблять даже прикосновениями. Нет, Марта не станет нарушать традиций, не покусится на почти музейный эксклюзив, ей вполне достаточно самого обычного белого вина. Ну, может, не самого обычного, но уж точно не коллекционного.
…Дверь захлопнулась почти бесшумно, Марта даже испугаться не успела. Мгновением позже и без того неяркий свет погас окончательно, а погреб погрузился в кромешную тьму. Даже тут Марта не испугалась — скорее слегка всполошилась. Дверь наверняка закрылась из-за сквозняка. Девушка сунула под мышку облюбованную бутылку вина, осторожно, шаря по стене рукой, поднялась по лестнице, по детской привычке про себя отсчитывая ступеньки. Их должно было оказаться ровно сорок восемь.
Дверь оказалась заперта… И захлопнул ее не сквозняк, а человек. Не просто человек, а человек, живущий в доме. Зачем? Интересный вопрос, но в сложившейся ситуации есть куда более актуальные вопросы. Как ей теперь выбраться?
Вход в погреб находится в кладовке, в кладовку заходят хорошо если раз в несколько дней. Дверь железная, стены толстенные. Ори не ори, никто не услышит. И холодно здесь не по-летнему. Кажется, на дисплее у входа было плюс двенадцать. А Марта в джинсах и тонкой майке. Свитер и, самое главное, мобильный телефон остались в комнате. Шла тихо, на глаза никому не попадалась. Станут ли ее искать? В этом доме, где со смертью Наты каждый стал сам по себе, никому ни до кого нет дела.
Подумаешь, пропала Марточка! А может, и не пропала вовсе, а просто свалила в город. Ну и что, что машина в гараже, а она на такси уехала! А телефон и документы по своей дурости и рассеянности забыла. Это же Марта — белая ворона могущественного клана Стрельниковых. Да и к клану она отношение имеет весьма опосредованное, можно сказать, вообще никакого отношения не имеет…
Что же будет?
Марта опустилась на каменные ступеньки, кожей чувствуя исходящий от них холод, невидимую в темноте бутылку аккуратно поставила рядом. О том, что будет, если ее не найдут в ближайшие часы, думать не хотелось, потому что перспективы открывались нехорошие, если не сказать — страшные. Если она не умрет от голода и жажды, если не задохнется из-за недостатка кислорода, то что делать с температурой? Что происходит с человеком на холоде и как быстро это происходит?
— Двенадцать градусов — это почти лето! — сказала она громко, и голос заметался под каменными сводами погребка. — Прохладное лето, — добавила девушка уже не так уверенно. — Прорвемся!
Лето в погребе получалось не просто прохладное, всего за несколько минут оно перетекло в глубокую осень. Температура стремительно падала. Холод впивался в кожу тысячами невидимых игл, срывался с губ хрустальными облачками, убаюкивал. Тот, кто ее запер, был нетерпелив. Плюс двенадцать градусов — это слишком медленно, слишком гуманно, вот если поменять плюс на минус…
Марта уговаривала себя не паниковать и не срываться в истерику. Ничего не вышло. Ужас сжал горло ледяными лапами, выстудил позвоночник, швырнул к запертой двери.
Она сорвала голос от крика, в кровь разбила о запертую дверь костяшки пальцев. Оставленная на ступеньках бутылка покатилась вниз по лестнице, в уже по-январски морозном воздухе остро запахло вином.
Марта перестала кричать, прижалась лбом к затягивающейся тонкой корочкой инея двери. Бесполезная трата сил! Ночью ее никто искать не станет, если и хватятся, то лишь утром. Вот только беда — утром спасать уже будет некого. «И эксклюзивная коллекция вин пропадет», — мелькнула в голове совсем уж глупая мысль. Она, конечно, не эксклюзив и натворила столько, что страшно вспоминать, но переживать из-за вина, когда собственная жизнь висит на волоске…
Слезы были горячими. Они прочерчивали на щеках огненные дорожки, а потом замерзали, превращаясь в маленькие соленые льдинки. Озноб становился все сильнее, переходя из дрожи в пляску святого Вита. А терпкий винный запах уже не воспринимался замерзшими рецепторами.
Вино! От алкоголя всегда становится теплее…
Марта почти сбежала по лестнице, нашарила в темноте стеллаж, взяла первую попавшуюся бутылку, прижала к груди, словно младенца. Разум шептал, что вино не поможет, что, вероятно, даже усугубит, но она гнала эти мысли прочь. Если алкоголь не согреет, то наверняка поможет умереть почти без мучений. Вот как быстро она сдалась. Девочка Марта, привыкшая жить своим умом и своими силами, испугалась холода, приготовилась умирать…
— Мы еще повоюем! — Она хотела крикнуть. Громко, так, чтобы та сволочь, которая обрекла ее на эту страшную смерть, услышала и поняла, что Марта не сдастся без боя. Но вместо крика получился слабый хрип. Голос она сорвала еще в самом начале, умирать придется в безмолвии. В безмолвии, но навеселе!
Поудобнее перехватив озябшими пальцами бутылку, Марта сбила горлышко о край ступеньки.
— Мое здоровье!
Вино было белым. Она не могла видеть в темноте, но достаточно долго прожила под одной крышей с Натой, чтобы разбираться в нюансах вкуса. Белое… А хотелось красного, как кровь, чтобы согреться. Почему красное должно согревать лучше белого, Марта не знала, просто верила в магию цвета.
Ей повезло со второй бутылкой. Красное, как кровь, вино еще не успело замерзнуть. Может быть, оно было даже теплее, чем Мартина кровь. Наверное, это хорошо. Наверное, это как-то поможет.
Она сидела на колком, присыпанном гравием полу, пила красное, как кровь, вино и думала о своей глупой и никчемной жизни. Перед смертью полезно подумать о жизни… Мысли путались, вино не согревало, но притупляло боль, ледяные иголки в подушечках пальцев уже почти растаяли, а смерть больше не казалась страшной. Неизбежное не обязательно должно быть страшным…
Спасение оказалось не в вине. Спасение и тепло принес с собой сон. Мягкий, убаюкивающий, заботливо укутывающий в пушистый шерстяной плед. Ее смерть будет пушистой…
— …Марта? — Голос незнакомый, немыслимым чудом прорвавшийся в ее пушистое забытье. — Марта, открой глаза!
И чужие руки — нетерпеливые, наглые в этой своей нетерпеливости — тормошат, бьют по щекам, не отпускают обратно в спасительный сон.
— Да очнись же ты, Снежная королева!
Да, она Снежная королева. Этому холодному миру нужна королева…
Творец, 1941 год (Терпсихора)
Штерн погиб в августе. В конце сентября им принесли треугольник письма.
Анна не плакала, прижимала к груди похоронку и смотрела в окно. Долго-долго смотрела. Что она там видела, Савва не знал. Начавшие рыжеть кленовые листья? Тонкую паутинку, приклеившуюся к раскрытой форточке и не желающую улетать? По-осеннему яркое и высокое небо?
Это то, что видел он сам. То, что бередило душу и заставляло вздыхать о чем-то несбыточном, давно ушедшем. О «Ротонде» с ее залитыми октябрьским дождем окнами, о тонкой фигурке за окном, о нелепой тряпичной розе. Амели… Его самая первая, самая хрупкая муза…
…Роза изрядно поблекла за эти годы, но на ладони Саввы, казалось, ожила и расправила лепестки. И гранатовый браслет приветственно и радостно защелкал бусинами. Почти так же, как когда-то на запястье неуемной Адели. Шелковая шаль цвета берлинской лазури напомнила вдруг о васильковых глазах Прасковьи, ласковой прохладой коснулась руки.
От них исходил свет! От этих давно забытых, чудом не уничтоженных, годами пылящихся на самом дне деревянной шкатулки безделушек исходил свет, которым когда-то щедро одаривали Савву их хозяйки. Маленькое чудо, примиряющее с несправедливостью мироустройства, дающее надежду.
— Савва, мне нужно туда. — Голос Анны шелестел опавшими листьями, но в этой кажущейся слабости слышался звон булата.
— Куда? — Он бережно сложил в шкатулку свои богатства и только потом обернулся.
Свет погас… Все, его больше не было. Анна, его еще живая жена, но уже мертвая муза, смотрела на него покрасневшими от невыплаканных слез глазами.
— Мне нужно на фронт. Я знаю. Савва, не отговаривай меня.
Он не стал отговаривать. Что может быть страшнее отслужившей свой век музы?! Пусть уходит, так будет лучше для всех. Но сначала…
— Анна, дай мне неделю, я очень тебя прошу.
…Гипс — покорный материал, с готовностью принимающий любые формы, оживающий под руками. Лучше бы мрамор, но времени нет, Анна дала ему только неделю, и нужно спешить. Мрамор подождет. Сейчас главное успеть ухватить вот этот изгиб поясницы, разворот головы, плавность линий и узнаваемость черт. И завершающим штрихом — гребень в высокой античной прическе. Все, вот она и родилась — его муза, почти неотличимая от настоящей, куда более живая.