— Записывать не будешь? — Ей бы поблагодарить, ведь это огромная удача, что он согласился, а она задает глупые вопросы.
— Он запомнит, — вместо Крысолова ответил Лысый и растянул губы в вежливой улыбке.
— Значит, с памятью у однорукого, одноглазого дядьки в дождевике все в порядке! — Злиться на Крысолова было никак нельзя, а вот поставить на место этого лысого идиота ей никто не запретит. — Господи, какое счастье!
— Я уже извинился. — Бармен смахнул в ладонь упавший на скатерть пепел, припорошил им свою макушку. — Виноват, милая барышня, каюсь!
— Паяц.
— Паяц, если вам будет так угодно.
— Вот тут адрес и контактные телефоны. — Марта положила на стол визитку Наты.
Крысолов, не глядя, сунул визитку в карман джинсов, натянул куртку и кепку, зажал под мышкой флейту. Пес, снова придремавший у его ног, вскочил, тряхнул башкой и грозно клацнул зубами.
— Мы будем ждать тебя в час дня. — Марта следила за манипуляциями Крысолова с брезгливой настороженностью.
— В восемь вечера. — Он обернулся, посмотрел на нее поверх очков. — Я приеду в восемь вечера.
Все, сказал — как отрезал. Вроде бы и вежливо, а попробуй возрази. Это же он ей делает одолжение, а не она ему. Хотя какое уж тут одолжение! Еще неизвестно, сколько он запросит за свою… консультацию.
— До завтра. — Крысолов остановился в дверях, прощально взмахнул рукой. — Был рад познакомиться.
— А уж я как рада, — буркнула Марта себе под нос.
— Повезло, — сообщил Лысый, когда за Крысоловом захлопнулась дверь. — Он в последнее время с клиентами почти не общается. Творческий кризис… Я думал, что и тебя пошлет, а оно во как! Слушай, — он перегнулся через стол, посмотрел на Марту с отеческой заботой, — ты на него не обижайся. Он вообще-то хороший парень. Ну, может, малость с придурью.
— Ага, я уже заметила, — Марта резко встала, — вы тут все малость с придурью!
Кофе горчил. От этой почти хинной горечи не спасали ни три ложки сахара, ни плитка швейцарского шоколада. Ната оставила чашку, поймав настороженный взгляд домработницы Зинаиды, раздраженно взмахнула рукой.
— Иди уж! Что стала? — сказала нарочито строго.
В том, что проблемы не в кофе, а в ней самой, Ната знала как никто другой, но прислугу привыкла держать в строгости. Впрочем, Зинаида за тридцать лет верной службы все хозяйские странности выучила наизусть, потому на строгость не обижалась, позволяла себе с Натой такое, что не всякий из домочадцев мог позволить.
— Так нешто невкусно, Ната Павловна? — Круглое, побитое оспинами лицо Зинаиды сморщилось, пошло складочками. — Так, может, я чайку заварю — липового, как вы любите? А, Ната Павловна? Или, может, сливочек в кофей добавить для вкусу?
— Господи, Зинаида, какие сливочки?! — Ната достала из серебряного портсигара сигарету, щелкнула зажигалкой. — Пепельницу лучше подай!
— Доктор вас, Ната Павловна, предупреждал, чтоб курили поменьше. — Зинаида бухнула на стол хрустальную пепельницу, неодобрительно покосилась на сигарету. — А вы что? Все смолите и смолите, что тот паровоз!
— Зинаида! — Ната хлопнула ладонью по столу с такой силой, что серебряная ложечка на тончайшем фарфоровом блюдце тихо звякнула. — Зинаида, ты домработница или нянька моя? — спросила она уже спокойнее.
— Так если ж вы, Ната Павловна, словно дитя малое, если ж предписания не выполняете, — засопела Зинаида. — А кто вам еще в этом доме правду скажет? Вы ж тут всех в черном теле… — она испуганно ойкнула, прикусила язык.
— Ну, договаривай, раз уж начала. — Ната с наслаждением затянулась сигаретой. — Кого это я тут в черном теле держу? Ты говори-говори, а то ж мне в этом доме, кроме тебя, никто правды не скажет.
Прежде чем ответить, Зинаида поправила и без того расставленные в идеальном порядке столовые приборы, посопела многозначительно.
— А вот и скажу! — заявила с отчаянной решительностью. — Хоть режьте меня, Ната Павловна, хоть вешайте, а с Марточкой вы несправедливо обходитесь. Она ж вам единственная родная кровиночка, а вы с ней хуже, чем с прислугой. Вон Эдик, шалопут, на прошлой неделе машину разбил! А вы что же? А вы ему сразу денег на ремонт! Анастасия мечется все, себя ищет, понимаешь ли! То ей Париж, то Лондон! То ей живопись, то дизайн! Она, видите ли, натура тонкая! А Верочка? Верочка наша то с одним ухажером, то с другим! Для мужского журнала, я слыхала, в голом виде снялась. — Зинаида строго поджала губы, сложила на груди пухлые руки.
— Ну, скажем, не в голом, а в полуобнаженном. — Ната стряхнула с сигареты пепел, бросила быстрый взгляд на часы. Время у нее есть, до назначенной встречи еще целый час. Можно собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове то, что она собирается сказать Крысолову, но и Зинаиду послушать будет не лишним, она иногда очень толково рассуждает. — Опять же, у Верочки фигура такая, что ее не грех показать. Это мы с тобой, Зинаида, старые кошелки, а ей сам бог велел.
— Скажете тоже — кошелки! — Непонятно, за себя или за них обеих обиделась домработница. — Вы, Ната Павловна, хоть и в годах, а до сих пор красавица такая, что глаз не отвести.
Вот она — простота в первозданном ее проявлении! Красавица в годах! Да, в годах, а еще в инвалидной коляске…
— Только вы меня не путайте, — спохватилась Зинаида, — я не про то сейчас.
— А про что же? — Ната подъехала к настежь распахнутому французскому окну, полной грудью вдохнула густой, терпко пахнущий травами воздух. Гроза будет. На небе еще ни облачка, но Ната знает наверняка, грозу она научилась предчувствовать еще с детства. Может, потому до сих пор и жива, что всегда знает наперед, когда гром грянет…
— А все про то же! Илья, когда проворовался…
— Зинаида! — Ната нахмурилась. — Илья не проворовался, ему попался недобросовестный партнер.
— Ага, пятый партнер, и снова недобросовестный! — парировала Зинаида. — И вы его в пятый раз выручили.
— Больше не стану, — пообещала Ната, наблюдая, как закатное солнце золотит стены паркового павильона. — Ты меня знаешь.
— Так вот в том-то и дело, что я вас знаю, Ната Павловна! — Зинаида покосилась на дверь, перешла на жаркий шепот: — У вас шесть внуков…
— Уже пять. — Сердце больно кольнуло, а во рту снова стало горько, только на сей раз не от кофе, а от сигареты. — Максима больше нет…
Зинаида, уже вошедшая в раж, замерла, часто-часто заморгала белесыми ресницами, зашептала себе под нос что-то непонятное — то ли молитву, то ли проклятье.
— Что? — повысила голос Ната. — Знаешь ведь, не люблю я эти причитания. Все, нет Максима! Умер! — Сердце снова сжалось, колкой болью заставляя снова вспомнить то, что из памяти уже никогда не вытравить. Раннее утро, сонный парк и испуганный крик Зинаиды… Максим повесился. Привязал веревку к перилам, набросил петлю на шею и спрыгнул со смотровой площадки. Максим, самый странный, самый отчаянный и самый талантливый из ее внуков, он был почти таким же любимым, как Марта. Был… — Чем причитать, лучше портсигар подай.
— Земля ему пухом. — Зинаида перекрестилась и тут же неодобрительно покачала головой: — А доктор говорил…
— Зинаида! — Сердце чуть отпустило, ровно настолько, чтобы можно было сделать вдох. — Я сама себе доктор, а ты пока еще моя домработница, а не личный советник. Давай портсигар! И пепельницу уж заодно.
Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят…
— Максим сам себя сгубил. — Зинаида взяла со стола пепельницу. — Наркотиками этими треклятыми.
Может, сам, а может, и не сам… Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.
— Жалеете его, Ната Павловна? — Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.
— Жалею, — Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. — Я их всех жалею.
— Так уж и всех? — Зинаида покачала головой. — А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта-то родная на самом деле, по крови родная.
По крови родная… Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую… Родная кровь… такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по-другому нужно. Знать бы еще, как по-другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть — не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть — самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.
— Ну, была девка шебутной, было дело. — Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. — Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая… наивная, доверчивая.
Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу-то и не особо заметно было, права Зинаида — молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.
— Зинаида. — Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.
— А сейчас-то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так-то? А, Ната Павловна? — Когда-то ярко-голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно-серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.
— Вон пошла. — Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. — Много говоришь, Зинаида.