енщиной зашагали прочь, не обменявшись ни словом. Я подошел к лежавшему. Это был толстяк, такой тяжелый, что мне было бы его не поднять, и от него разило сивухой так, что скорпионы бы не выдержали. Крови не было, он был в сознании, пытался заговорить и не мог; он смотрел на меня снизу вверх, как глухонемой, пытающийся объясниться глазами.
Подъехала машина с зажженными фарами. По черно-белым клеткам на дверцах я понял, что это такси. Задняя дверца открылась, и меня окликнул Степан Орлов. Наклонившись к нему, я стал объяснять, что произошло, просить помочь человеку, но он спешил, не слушал меня, все время повторял “Садитесь”, “да садитесь же” и наконец с потрясшим меня бешенством — “Идиот!”. С этими словами он втащил меня в машину. Такси развернулось, и фары высветили лежащего. Пальцы его скребли снег, как щупальца насекомого, безжалостно опрокинутого на спину.
— Прошу прощения, — сказал Орлов уже нормальным голосом, которому сумел придать интонацию искреннего извинения, — но чужие драки… не так уж интересны, понимаете ли. А теперь — удовольствие. Мы идем в “Восточный”. — Он упомянул об отсутствии мисс Райан и выразил “глубокое” сожаление, что она не смогла прийти. — Такую девушку, как Нэнси, хочется сводить именно в “Восточный”. Прекрасная еда. Музыка. Восточная атмосфера.
При том, какой тайной была обставлена наша встреча, мне показалось странным, что теперь мы едем в такое веселое и публичное место, о чем я ему и сказал. Он обиделся.
— Я ничего не боюсь, но я не полный кретин. “Астория” — горячая точка. Понимаете? Туда ходить не стоит. А так, почему бы нам с вами не повидаться? — спросил он сам себя. — Вы — певец, а меня интересует музыка.
Он полагал, что мы с мисс Райан поем в “Порги и Бесс”. Я исправил его ошибку, объяснив, что пишу, и это ему не понравилось. В тот момент он закуривал, и губы его, чуть вытянувшиеся, чтобы задуть спичку, затвердели.
— Корреспондент? — спросил он, оставив спичку гореть. Я сказал, что нет, не в том смысле, какой он имеет в виду. Он задул спичку.
— Не выношу корреспондентов, — сказал он предостерегающе, как бы предупреждая, чтобы я не вздумал ему лгать. — Шваль. А американцы, должен сказать, хуже всех. Шваль на швали.
Мне подумалось, что теперь он, может быть, видит ситуацию в менее безобидном свете, и я сказал, что если такси довезет меня куда-нибудь, откуда можно дойти до “Астории”, то мы дружески распрощаемся. Он истолковал это как протест против его отношения к американским репортерам.
— Извините, вы меня неправильно поняли. Я восхищаюсь американским народом.
Он объяснил, что годы, прожитые в Вашингтоне, были “незабываемо счастливыми.
— Русские, которые жили в Нью-Йорке, всегда свысока относились к русским, которые жили в Вашингтоне; они говорили: “Дорогой мой, Вашингтон — это так скучно, так провинциально!” — Он сам засмеялся, изобразив grande dame*. — Но мне там нравилось. Жара. Американское виски. Ужасно нравилась моя квартира. Откроешь окно, нальешь себе виски, — он как будто заново переживал все это, — сидишь в одном белье, пьешь виски и слушаешь радиолу на полную громкость. И знакомая есть. А то и две. Какая-нибудь да забежит.
“Восточный” — это ресторан при гостинице “Европейская”, за углом от Невского. Не представляю себе, почему Орлов утверждал, что там восточная атмосфера — разве что из-за нескольких иссохших пальм в кадках. Атмосфера если и была, то обескураживающая: грязноватых желто-коричневых стен и полупустых столиков. Орлов был явно не в своей тарелке, то и дело поправлял галстук и приглаживал волосы. Мы шли по пустому пространству для танцев, а четверо музыкантов, стоявших среди пальм и таких же иссохших, как они, выскребали вальс. По лестнице мы поднялись на балкон, где были неприметные кабинки.
— Вы наверняка думаете, что “Астория” шикарнее, — сказал он, когда нас усадили. — Но это для иностранцев и больших снобов. Здесь — для небольших снобов. Я очень небольшой сноб.
Он явно не мог себе позволить походов в “Восточный”, и это меня беспокоило. Правда, на нем было пальто с роскошным собольим воротником, шляпа из тюленьей кожи. Но костюм его был из плохого, тонкого материала, а накрахмаленная свежесть белой рубашки почему-то подчеркивала обтрепанные манжеты и воротник. Тем не менее он сделал роскошный заказ, и нам принесли четырехсотграммовый графин водки и громадную порцию икры, которая горкой высилась в серебряной мороженице, обложенная гренками и ломтиками лимона. Мельком вспомнив о миссис Гершвин, я принялся за мягкие, несоленые, жемчужно-серые бусинки, съел все до последней, и Орлов, изумившийся быстроте, с какой это было проделано, спросил, не хочу ли я еще. Я сказал, что больше не смогу, но, поняв, что я смогу, он отправил официанта за добавкой, а сам предложил тост за мисс Райан.
— За Нэнси, — произнес он, осушил стопку, затем, снова ее наполнив, — за Нэнси. Очень красивая девушка, — и, наливая третью, — за красавицу Нэнси. Красивая девушка. Красавица.
От быстрого заглатывания водки его бледное, почти красивое лицо раскраснелось. Он сообщил, что может не пьянея выпить “сколько угодно”, но постепенное затухание искорки разума в его красивых голубых глазах опровергало это хвастливое заявление. Ему захотелось выяснить, полагаю ли я, что мисс Райан к нему неравнодушна.
— Потому что, — объяснил он с чрезмерной доверительностью, — она очень красивая девушка и мне нравится.
Я сказал, что заметил, что он о ней очень высокого мнения.
— Но вы думаете, я идиот? Потому что мне под сорок и я уже пять лет женат? — Он положил руку на стол ладонью кверху и показал мне золотое обручальное кольцо. — Никогда не причиню вреда семье, — сказал он благоговейно. — У нас два мальчика и две девочки.
О жене он сказал, что она “не красавица, но мой лучший друг” и что помимо детей их связывают общие интересы, так что их брак — это “серьезно”. Известно, что в России люди свободных профессий редко вступают в брак с кем-то из другой сферы деятельности. Врачи женятся на врачах, адвокаты — на адвокатах. Орловы, как я понял, преподавали математику в одной и той же ленинградской школе. Главным их удовольствием были театр и музыка; они по очереди стояли за билетами на “Порги и Бесс”, но в результате им разрешили купить всего один билет.
— Теперь жена делает вид, что ей вовсе и не хочется. Чтобы я мог пойти.
В прошлом году они в качестве новогоднего подарка друг другу купили телевизор, но теперь жалеют, что потратили деньги на такую “скучную дет-скую игрушку”. Зато его жена любит ходить в кино, а он ходил бы с восторгом, если бы опять стали показывать американские фильмы.
— Хотел бы я знать, что случилось с этой красавицей, Джоан Беннетт? И с этой, Ингрид Бергман? А как там Джордж Рафт? Прекрасный актер! Он еще жив?
Если не считать разногласий по поводу кино, вкусы жены полностью совпадали с его собственными; они даже, по его словам, любят один и тот же вид спорта — “лодочный” — и уже много лет копят на парусную лодку, которую собираются держать в деревне под Ленинградом, где каждое лето проводят два месяца отпуска.
— Я этим живу — плыть на лодке через поэзию наших белых ночей. Непременно приезжайте в белые ночи. Это награда за девять месяцев тьмы.
Водка кончилась, и Орлов, потребовав пополнения, стал ворчать, что я за ним не поспеваю. Он сказал, что ему “противно смотреть”, как я “пригубливаю”, и потребовал, чтобы я “пил как человек” или уходил. Меня поразило, как легко и приятно выпить стопку одним глотком, и это, похоже, не произвело никакого эффекта, кроме щекочущего тепла и ослабления способности критически мыслить. Мне стало казаться, что Орлов прав, что в атмосфере ресторана действительно есть что-то восточное, какой-то мавританский уют, и музыка оркестра, стрекотавшего среди пальм, как цикады, приобрела манящий, ностальгический ритм.
Орлов, который уже начал повторяться, сказал:
— Я хороший человек, и у меня хорошая жена, — повторив это трижды, прежде чем добраться до следующей фразы:
— Но у меня крепкие мускулы. — Он согнул руку в локте. — Я страстный. Страстный танцор. Жаркой ночью, с открытым окном, и радиола на полную мощность. Какая-нибудь да зайдет. И мы танцуем, вот так, с открытым окном, а за окном жаркая ночь. Мне только этого и надо. Потанцевать с Нэнси. Красивая. Очень красивая девушка. Понимаешь? Просто потанцевать. Просто… Где она? — Рука его сгребла скатерть. Столовое серебро загремело на полу. — Почему Нэнси здесь нет? Почему она нам не поет? — Запрокинув голову, он запел: — Missouri woman on the Missisipi with her apron strings Missouri woman drags her diamond rings by her apron strings down the bad Missouri on the Missisipi blues…
Голос его зазвучал громче, он перешел на русский и продолжал орать нечто, смутно напоминающее “Сан-Луи блюз”. Я поглядел на часы. К моему изумлению, было уже девять вечера. Мы просидели в “Восточном” почти пять часов, а это означало, что я не так трезв, как думаю. Осознание и доказательство нанесли удар одновременно, как пара наемных убийц, поджидавших в засаде. Столики начали кружиться, лампы — раскачиваться, как будто ресторан был кораблем, плывшим по бурному морю. По моей просьбе, вернее настоятельному требованию, Орлов потребовал счет, но продолжал петь, считая рубли и спускаясь по лестнице; он в одиночку провальсировал по танцплощадке, не обращая внимания на оркестр, под собственный аккомпанемент: “Missouri woman you’re a bad Missouri woman on the Missisipi blues…”
Перед входом в “Восточный” кто-то торговал резиновыми зверушками. Орлов купил кролика и передал мне.
— Скажи Нэнси — от Степана.
Затем он потащил меня по улице, отходившей от Невского. Когда тротуары исчезли, стало ясно, что мы направляемся не в “Асторию”. В этом районе дворцов не было: я как будто снова брел по трущобам Нового Орлеана,
с неасфальтированными улочками, сломанными заборами, оседающими деревянными домишками. Мы миновали заброшенную церковь, где ветер причитал над куполами, как вдова над могилой. За церковью опять начались тротуары,