– Ты знаешь, я всего пару раз встречалась с Лю Фоксом, – сказала Рэчел.
– Да? – без выражения пробормотала Джорджи.
– Джерра говорил, что его брат – хитрец и что у него обкуренный вид, что бы это ни значило. Ему было на него наплевать. И он считал, что та женщина, его жена, была слегка недалекая. Они мне всегда казались странной парой. Но они могли играть. Они вроде как были самородки. И на самом-то деле они не так часто и играли, не так часто, как можно вообразить, особенно если учесть, как хорошо они играли. Они шатались по округе, никогда не забирались больше чем на час езды от дома. Они вполне могли бы и записываться, знаешь ли, они были достаточно хороши.
– А Лю?
– Говорила с ним однажды на стоянке возле пивной. Было холодно. Весной, кажется. У него под брезентом в грузовичке было двое детей. Эти бедные дети. Я помню, как он к ним наклонялся, пел им. Потом я видела его с девочкой. Она его обожала, думаю. Он укладывал ее спать с тем выражением на лице, какое бывает у кормящих грудью женщин. Ты знаешь, такое мечтательное, удовлетворенное, слегка вызывающее выражение.
– Вот уж впечатление.
– Ну, – сказала Рэчел робко. – Я тогда выпила. Кажется, я ждала чего-то другого. Из-за всех этих историй, из-за того, что говорили люди об этой семье. Я думала, он окажется слегка двинутым. Но он был забавный и умный. Он спросил меня, знаю ли я слова к «Милости Господней»[23]. Я, конечно, провалилась. Мы говорили о том, как выращивать спаржу. И о какой-то книге, которую он читал. Я забыла, какую… Он хороший, Джорджи.
– Ну, его больше нет, – сказала Джорджи, вытаскивая себя из этого. – А ты замужем.
Рэчел хрюкнула от смеха.
– Да, за чертовым наркобароном.
Через несколько недель, спасибо Рэчел, спина Джорджи вернулась в нормальное состояние. Начался учебный год, и дом снова остался в ее полном распоряжении. Если честно, по многим пунктам она чувствовала себя возродившейся. Из благодарности и пытаясь завязать дружбу, она пригласила Рэчел на чашку чая. Она испекла булочки и нашла в местном магазине ромашковый чай. Она не могла дождаться возможности пересказать Рэчел последнюю серию фамильной саги Ютлендов. Сам КС, получивший круизную яхту, которую оставила ему бывшая преданная жена, решил отдать ее вероломной дочери Джорджи – ради старых добрых времен. Джорджи действительно не понимала своего отца. Но она четко ощущала нарастающий бунт в семье. Она, конечно, отказывалась от подарка. Дважды в неделю обычной черепашьей почтой он просил, чтобы Джорджи приехала и посмотрела яхту, но она стояла твердо. Она начинала – и приходилось себе в этом признаться – наслаждаться ситуацией.
Когда приехала Рэчел в кожаных сандалиях и летнем платье без рукавов из бледно-зеленого хлопка, Джорджи с краской в лице выставила свое скромное угощение; но Рэчел, у которой был нетерпеливый и очень занятой вид, похоже, даже ничего и не заметила. Джорджи думала: уж не потому ли, что Джерра на этой неделе был в Лос-Анджелесе? Она вдруг поняла, что совершает такой просто светский акт, как приглашение подруги на чай, впервые за три года. Господи, какой же одинокой, какой неуверенной она стала!
– Давно ты видела Бивера? – спросила Рэчел, разглаживая платье ладонями.
Джорджи покачала головой в приступе вины и разлила чай.
– Вчера вечером, – сказала Рэчел, – я к нему заходила, хотела взять посмотреть кино, и у бензоколонки стоял туристский автобус. Ты знаешь такие. Полный япошек, которым нужна машина. Знаешь, как это бывает. Целый день шатаются по дюнам, думая, что здесь у нас дикие края.
– Бедные засранцы, – сказала Джорджи. – Хотят живого лангуста, которого им обещали в туристском проспекте.
– В любом случае я на велике. А водитель подкачивает шины, и я вижу этих трех ребят, местных, лет по двенадцать, во дворе у Бивера. И они выписывают кренделя. Ну, в смысле, кружат вокруг автобуса. И я подъезжаю поближе и вижу эти лица в окнах, эти широкие глаза. И на стеклах куски окалины, и никто не выходит из автобуса, а водитель просто качает себе и качает, как будто ничего не происходит. Они видят меня, эти ребята, две девочки и мальчик, и просто смотрят на меня, и все. С вызовом. А в конторе – Бивер и Лоис. Выглядывают. Дети уезжают. И я подхожу к двери, а Бивер мне говорит, что закрыто. Вот так. Даже не стал со мной разговаривать.
Джорджи все это очень ясно себе представила, вплоть до лиц детей, до потрескавшихся под солнцем губ, и знала, как все будет. Одетые, как белая рвань, в модные фасончики, с крысиными хвостиками, и на огромных «Би-Эм-Эксах»[24], заржавевших от того, что они ездят на них по приплеску. Гордый продукт общества.
– Почему он не выпроводил их? – спросила Джорджи в смятении. – Бивер же здоров, как шкаф.
Рэчел посмотрела на нее. Джорджи почувствовала, что ее проверяют.
– Джорджи, он боится. Проснись. Он не может и пальцем тронуть этих ребят. Подумай только, чьи они. И положение Бивера.
– Что это за положение такое?
– Джим тебе никогда не говорил?
– Не говорил мне чего?
– В полиции на него досье длиной отсюда до Бразилии. Вооруженные ограбления, в основном с нанесением тяжких.
– Никто мне не говорил. Никто.
– Вот я и вижу.
– Так что там за история, Рэчел?
– Банда байкеров, – сказала та. – Он стал свидетелем обвинения. Групповое изнасилование. Но дело развалилось. И теперь у кучи народу есть кое-что против него.
– Никто об этом вслух не разговаривает, – сказала Джорджи.
– Не все знают. Но важные люди знают. Они знают.
– Рэчел, а откуда знаешь ты?
– Я встречала его в тюрьме, – сказала она. – Та моя другая карьера, помнишь? Я была – предположительно – социальным работником в управлении исправления преступников. Но никто из нас не признает собственного прошлого.
– Господи, почему же он тогда живет здесь? Разве ты бы на его месте не похоронила себя в каком-нибудь городе? Здесь он на открытом месте.
– Его отец в шестидесятых рыбачил здесь. Может быть, здесь емууютно. И просто догадка образованного человека, но, кажется, Бивер помнит кое-что из старых времен. В этом городишке куча мерзких секретов, Джорджи. Знать кое-что по мелочи о горожанах – это как вклад в банке, так? Это объясняет, почему он чувствует себя в безопасности.
– Ну, как я понимаю, ты много об этом думала.
– Да уж, время у меня было.
– Старые добрые времена, – горько пробормотала Джорджи.
– Не думаю, что он томится по ним. По своим старым временам или по чьим-то еще. Думаю, что он просто хочет новой жизни, тихой жизни. Все равно что-то я сомневаюсь, что старые добрые дни остались так уж далеко в прошлом, как может показаться. Господи, только посмотри на этот вид. Джим, наверное, должен чувствовать себя королем всего, что он видит.
После ухода Рэчел Джорджи была встревожена и подавлена. Было что-то колючее в Рэчел, что-то бо?льшее, чем левацкая паранойя, в которой Джорджи ее подозревала. Все время Джорджи чувствовала, как в Рэчел поднимается раздражение. Утро не удалось.
Она пошла к лагуне искупаться. Воздух был сух и горяч, а вода роскошна.
Когда она вернулась домой, на автоответчике было сообщение от Энн. Джудит в больнице. Была сцена. Боб рассудительно отвез ее куда-то в благоразумное место. Джорджи это место знала.
Сначала она позвонила Джиму, а потом Рэчел, которая согласилась забрать мальчиков из школы в три. Потом она позвонила сестрам, но натыкалась только на секретарей или автоответчики. Она чувствовала неестественное спокойствие, и это ее волновало.
Бивер, наполняя канареечного цвета «Мазду» неэтилированным, был очень краток. Она хотела спросить о вчерашних событиях, но его угрюмого взгляда оказалось достаточно, чтобы она сдерживалась, пока он не захлопнул крышку бака и не вернул ей ключи.
– Бивер, Рэчел рассказала мне о прошлом вечере и тех ребятах.
– Уже лучше, – сказал он. – Она сдристнула.
– Лоис? Нет!
– Знать бы мне. Так жену не стоит заводить. Это недостойно.
– Эти маленькие ублюдки.
– Вернулась к миссис Палмер и ее пятерым дочерям.
– Она была хорошая, Бивер. Она мне нравилась.
– Вот и мне тоже, – горько сказал он.
– Это так ужасно.
– Не волнуйся, – сказал он. – Переживешь.
Джорджи отъехала, глотая слезы. Ее недавнее спокойствие исчезло. Она уже скучала по нему.
Больница была недалеко от реки и, как сказала Энн, очень благоразумная. Это было учреждение, которое члены семей пертского истеблишмента использовали для избирательных процедур и частных недель просыхания. После сумасшедших, нефункционирующих учебных госпиталей, где Джорджи проходила подготовку, атмосфера этого места показалась ей до удивительности вялой. На сестринском посту, по крайней мере, не было никого, кто рыдал бы сестре в плечико, это уж точно.
Когда Джорджи наконец позволили зайти к Джуд, она поняла, что сестра выглядит очень утомленной. Ее кожа приобрела восковой оттенок, губы потрескались. Когда они обнялись, Джорджи показалось, что Джуд стало меньше, чем было.
– Выкачали меня, – хрипло сказала Джуд.
– Что? – спросила Джорджи, отстраняясь, чтобы посмотреть ей в лицо.
Джуд смотрела на свои руки.
– Выкачали мне все внутренности, – захрипела Джуд.
– Ты что-то выпила?
– Все. Горло болит.
– Господи, Джуд, когда?
– Во вторник? Вчера.
Джорджи снова обняла ее. Она оцепенела от шока, от самой мысли.
– Вот оно. Я официально признана сбрендившей.
– Нет, ты просто несчастная.
– Слабая.
– Нет.
– Слабая.
– Джуд.
– Это ты сильная.
Джорджи выдернула пару салфеток из коробочки на тумбочке.
– Я сегодня думала о маме, – сказала Джуд. – Вспоминала тот вечер, когда они оба были одеты для торжественного ужина, помнишь? Мама в этом облегающем розовом платье с декольте, помнишь? И мы, в наших платьицах, смотрим, как она спускается с лестницы, такая красивая. И папа говорит, поясничая, углом рта: «Полный свет, никого дома нет». Но такой