– Как вам мысль? – спросил Рыжий, сердечно, но настороженно.
– Не хочу я никакого долбаного чая, – сказал Джим. – Я хочу, чтобы все встало на свои места.
– Эй, Джим, остынь.
Инструктор все еще ухмылялся, но теперь он был настороже, готов к действию. Весь день он подгонял Джима, толкал его, справлялся с ним, но за хитрой доброжелательностью уже чувствовалась грань. Джорджи чувствовала, как в нем растет недоверие к Джиму Бакриджу, даже недовольство. До этой самой минуты Джим был, похоже, настолько озабочен поисками, что будто бы не замечал этого. Он стоял, положив руки на скамью между ними. Господи, подумала она, даже он не знает, что ему хочется сделать, когда он увидит Лю Фокса. Он даже не знает, что делать с самим собой; им овладела ярость.
– Я, черт возьми, очень надеюсь, что у вас есть заварочный чайник, – сказала она.
Провожатый вопросительно посмотрел на нее.
– Все, что из чайных пакетиков, – это не про меня. Такое я пить не стану.
– Джорджи, – сказал Хоппер с облегченной улыбкой, – никто не любит снобов.
Джим ушел в резкий белый свет. Газ зажегся с тихим «ффух». Инструктор подхватил свою шляпу с раковины и напоказ выжал ее.
Некоторое время все молчали. В тени было жарко. Ветра не было.
– Этот парень, кого вы ищете, – он вам брат или кто?
Она покачала головой.
– Все эти дела меня здорово злят, знаете ли. Кто-нибудь хоть кашлянул бы, что ли, или мне придется вызвать самолет.
– Ему это нужно, – сказала Джорджи. – Для умиротворения души. Он боится за своих детей, – сказала она, осознав это только в ту секунду, когда эти слова прозвучали. – У Джима есть идея, что он попался на крючок своего прошлого, и мир, или Бог, или что там еще будут продолжать мстить ему и его семье, если он не исправит положение.
– И это значит, что мы должны найти этого парня?
– В его душе – да.
– И потому у него такое дерьмовое настроение. Нет результата.
– Видимо, да. Я пытаюсь его понять.
– И вы верите во всю эту фигню. Ну, в смысле, в Бога и в месть?
– Я думаю, в это верит Джим. Но я не думаю, что мир таков – без милосердия, без чуточки прощения; я думаю, мне бы хотелось, чтобы мир был полностью хаотичен – бессмыслен. Я черной завистью завидую Джиму: он во что-то верит. А вы верите во что-нибудь?
– В три хороших жрачки в день, – сказал Рыжий. – И в визг катушки спиннинга.
– Что с ним будет, как вы думаете?
– С кем? С вашим дикарем? Он либо умрет, либо выйдет. К сентябрю здесь будет так мало воды, что он с ума сойдет. Он знает, что у меня есть еда, вода в пещере и резервуар… Вы думаете, он хочет умереть?
Джорджи думала об этом. Все это его тяготение к мертвым. Он мог в любой момент убить себя. Ты не переплываешь океан и не пробираешься по земле, если не хочешь жить. Бывали минуты, когда она говорила сама себе, что ему нужна она. Джорджи не могла прожить и целого дня в этой уверенности, но какая-то упрямая часть ее цеплялась за это. Именно настолько она приблизилась к вере.
Рыжий вытащил телячью ногу из холодильника и положил ее на раковину.
– Сготовим сегодня полный котел приманки, – сказал он. – Пикник как у самого Господа Бога.
– Да, – пробормотала она. – Так мы и сделаем.
Несколько часов он сидит на корточках в нерешительности и оцепенении. Он втиснулся между пропекающимися скалами, и они обжигают его при каждом движении. Он понимает, что обнаружил себя, что его заметят, как только он попытается выбраться на открытую скалу, чтобы уйти за гребень. Там, внизу, он мог бы найти тенистый уголок, в котором можно было бы все обдумать, набраться духа, прикинуть свои шансы и выйти к ним, кем бы они ни были; но он заперт здесь, под безжалостным солнцем, где почти невозможно рассуждать ясно.
Трое. Это все, кого он успел сосчитать перед своим рывком. Двое больше третьего. Довольно большие. И все же что может случиться? Нечего бояться. Это будет просто неловкость, только и всего.
Он поглубже надвигает свою потертую шляпу. Его желудок вскипает, прижатый к камням.
Фокс пытается представить себя самого выходящим из леса – этакое оборванное существо, этот шаркающий зверь, который неожиданно оказывается среди них. Проскользнул к ним, как дикий пес.
Он вытягивает из рюкзака голубую майку и нюхает ее. Кондиционер для белья. Белые буквы на спине гласят: «ПРЕБУДУ Я С ГЛУПЦАМИ». Когда он улыбается, у него разъезжается губа. На ней вкус крови. Его собственная рубашка разлезается у него в руках, когда он пытается снять ее, не меняя положения. Песчаник царапает его, и старая тряпка пахнет мертвечиной. Натянув свежую майку и шорты, он споласкивает лицо остатками дневной порции воды, чтобы смыть слой пыли. Он пытается расчесать себе бороду – она набита веточками и песком. Солнце пожирает его, оно лучится отовсюду. Даже сквозь веки солнце поражает его, точно копьем. Когда Фокс невольно моргает, он слышит движение век.
У него сильно болит живот. Будто бы он проглотил кислоту.
Но не для того он шел сюда, чтобы просто сидеть в убийственной жаре и ничего не делать. Вместо этого он думает о чистых простынях, о прохладных манго, покрытых капельками воды, о мощных телах живых людей. Об автобусе, на который они его посадят. О дороге на юг, в песчаную страну. О ступеньках веранды. Да.
Он прижимается к скале – и тут же приходят колики. Спазм прокатывается по его телу вниз. Он прижимается к песчанику, чтобы переждать, но от этого становится только хуже. Он сдергивает шорты и срет прямо себе на ноги, на ботинки. Понос зацепил мех для воды, рюкзак, хотя он и предпринимает жалкие попытки уклониться в сторону. Когда все наконец кончается, он вытирает что может обрывками старой рубашки. Свежие шорты уходят в историю. У него не хватит воды, чтобы как следует почиститься. Он лежит на жаре и слышит собственные всхлипывания. Не так. Только не так.
И потом – невозможный звук воды, ударяющей в скалу. Он подтягивается на руках, чтобы проползти в трещину между камнями, и смотрит на лагерь. Там стоит человек, освещенный солнцем сзади. Он стоит на крыше пещеры и мочится, опустив голову. Заканчивает с комическим содроганием, отряхивает его, засовывает обратно в шорты и поднимает глаза. Смотрит прямо сюда. Фокс знает, что это солнце. Это просто обязано быть солнце. Он прижимается к земле, вонючий и опустошенный, и наблюдает, как человек осматривает гребень, ракушечный пляж, ребристые овражки, которыми изрезана местность. Он смотрит прямо в его сторону. Большое, квадратное лицо. Волосы, в которые словно вплетены стальные нити. Пинает камень морским ботинком.
Джим Бакридж.
Он говорит что-то, но слов не разобрать. И потом его уже нет, и ты спрашиваешь себя, чувствуя свою хромоту и жар, вдыхая свою вонь, спрашиваешь – и собираешь свою жалкую кучку пожитков и, хоть трава не расти, бежишь к гребню со всех ног.
Было только восемь часов, но вечер уже успел стать долгим и напряженным к тому времени, когда Джорджи начинала помогать Рыжему убирать остатки достойного Гаргантюа ужина. Они нашпиговали ногу головками чеснока и запекли ее в походной печке, закопанной в горячие ракушки под костром. Пещера все еще воняла печеным луком, картошкой, тушеными грибами, пресными лепешками и жженым сахаром. Джорджи была на удивление невозмутима. Еда подкрепила ее; от еды она ожила. Они пили шираз, теплый, почти как кровь. Джорджи наслаждалась его клейким вкусом и дубильным ощущением на зубах.
Рыжий закурил что-то эдакое и молча предложил ей, но она отказалась. Они стояли под луной, пока он курил.
– Завтра, – сказала она, – мы снова отправимся на острова.
– Ты начальник.
– Я заплачу за все, что он украл.
Провожатый покачал головой:
– Да ну его.
Мимо в темноте пролетела, хлопая крыльями, птица.
– Что ты делаешь в своей другой жизни, Рыжий?
– Торгую недвижимым имуществом.
– Ну и?
– Начал понимать, что тут какое-то противоречие в терминах. А ты?
– Медсестра.
– Жизнь, которую ты спасаешь, вполне может оказаться твоей собственной. Кто это сказал?
Джорджи пожала плечами.
– Это твой девиз?
Провожатый рассмеялся и выпустил струю дыма, которая поднялась вверх в лунном свете.
– Рыба там, где ты ее находишь, – сказал он. – Вот мой девиз.
– И теперь ты ловец человеков.
– А почему ты бросила работу?
– Запуталась, – сказала она.
– Ты, должно быть, была хорошей сестрой.
– Я и была.
Крабы-отшельники тысячами ковыляли по пляжу.
– Ты можешь вызвать самолет в любое время до конца недели? – спросила она.
– Только скажи.
…Джим не спал, когда она забралась под свою сетку.
– Если Фокс умрет здесь, – пробормотал он, – думаешь, я буду в этом виноват?
– Спи.
– Я хочу знать, будешь ли ты винить меня.
– Джим, да я вряд ли буду думать о тебе. Что так, что эдак.
– Он сорвался из Уайт-Пойнта не без причины. Он думал, что я гонюсь за ним.
– Ну, очевидно, ты не гнался.
– Господи, похоже на то, что прошлое преследует тебя. Что бы ты ни делал, как бы ни менялся.
Джорджи полежала некоторое время.
– Ты можешь уехать из Уайт-Пойнта, – сказала она. – Почему не начать все сначала? Звучит глуповато, но, может быть, тебе надо простить самого себя. Все эти разговоры о переменах. Почему не изменить всю свою жизнь? Брось. Продай катер и увези мальчиков в какое-нибудь хорошее место. Ты можешь жить в Бруме. У тебя есть деньги, Джим. Почему не пожить со своими собственными детьми, пока они молоды, если ты так волнуешься? Не повторяй семейную историю. Не становись семейной историей. Вырежь их из традиции. Черт, тебе не надо работать, но, если тебе нужна упорядоченная жизнь, найди другую работу, что-нибудь новое.
Джим захрустел ракушками под своей сеткой.
– Господи, Джорджи. Я рыбак.
– Правильно.