Он идет во тьму. Идет по следам своей тени. В ночи слышны шумы – скольжение червей, скрип его ботинок, щебет летучих мышей и тихие вопросы совы из черной кроны дерева. Фокс трет глаза и спотыкается. Крысы, куницы, динго. Все вокруг него скрежещет, бормочет и подвывает. Если он останавливается, камни вздыхают свистом пырея. Он падает, и подпрыгивают морские звезды; красные, они вращаются у него под веками. И где-то далеко кто-то поет.
Он видит, что деревья – это идущие мужчины, что это женщины, выдирающие у себя волосы.
Мелодия знакома. Он останавливается и вытягивает шею. Она доносится из-за каменистого склона. Поднимается в выбеленное луной небо. Гимн. Мелодия, которая нравилась им обоим. Бах. Его матери и отцу. Он вспоминает их на ступеньках веранды, в те моменты, когда заключено временное перемирие. Тихо поют.
Когда он, извиваясь, пытается встать, рюкзак вколачивает его в землю. В следующем овражке пять-шесть фигур. Идут. Их голоса подпрыгивают вместе с шагами. Он скользит и несется по направлению к ним. Их холщовые рубашки и платья сияют в лунном свете. Они кажутся слишком большими, искривленными. И потом Фокс видит стулья, часы и сундуки, притороченные к их спинам. Одна женщина играет на страдающем одышкой орга?не. Ремни перерезают ее почти на три части. От них исходит кислый запах пота, и пыли тоже, и еще – полироля для мебели. Они поют по-немецки, как ему кажется, и Фокс идет за ними, сколько может, но ему так и не удается их догнать.
Он просыпается на солнце, и на его щеке отпечатался камень. В глазах песок. Он быстро оглядывается, чтобы собрать пожитки, и с одной стороны видит восточный горизонт, а с другой – голубую полоску залива и понимает, что забрался в глубь материка. Через несколько секунд у него начинают болеть глаза. Свет пронзает голову, но ему больно опускать веки. Он вспоминает про масло в рюкзаке. Оно под ним; он лежит на нем.
Масло горячо и тяжело, но на минуту успокаивает глаза. Он лежит, а масло медленно стекает ему в уши. Он откапывает яблоко и высасывает сок из каждого кусочка. О, какая прелесть! Сладкое, сладкое, сладкое яблочко.
Земля сияет, и ее очертания колеблются, когда Фокс встает, чтобы идти дальше. Он подходит к низкой насыпи и видит: что-то блестит на камне. Рыба? Скат? Кашалот? Просто тело с вертикальным хвостом – или шеей. И одна точка на спине. Это чертова гитара.
Фокс подкатывается, смотрит замасленными глазами. Аксель. Он слышит гудение пчел или мух. У обрыва – одинокое дерево. Фокс прикладывает ладони ко лбу, чтобы разглядеть узел, угнездившийся в жидкой кроне. Тот похож на свернутый спальник, и Фокс слишком далеко, чтобы сказать наверняка, но узел кажется фактурным, будто сделан из сухих пальмовых листьев или коры мирта. Лужица тени под деревом поднимается, оказывается человеком и задирает голову.
– Аксель? – зовет он.
Лицо поворачивается. Оно поет звуком тысячи мух, и уши Фокса горят. Это лицо – все рот, и ничего больше. Фокс поворачивает прочь и идет в сторону моря, не оглядывается, пока звук не стихает, и тут он чует запах гниющей дельты.
На воде залива – кильватерная струя от лодки, как хвост кометы.
Он останавливается, чтобы налить еще масла в глаза, которые жалит боль. Все теперь стало сияющим и неотчетливым. Он думает, что нашел гряду скал, которую пересек до того, но неожиданно под ногами становится скользко, и Фокс рушится в ил, падает и, цепляясь ногтями, поднимается снова в горячечном облаке насекомых. Все вокруг него – пузыри грязи и икота. «Ох, отлично, – думает он. – Пребуду я с глупцами. И возглавлю их. Жизнь записана в грязи».
Впереди – цветное пятно. Он пробирается к нему, слыша ящеричный хруст медленно надвигающегося по илу прилива, и, чтобы удержаться на плаву, Фокс рвется вперед, руками и ногами продираясь сквозь мешанину, как машина. Ил приперчен раковинами и веточками, которые вонзаются ему в тело. Бражники – или еще что похуже – ворочаются у него под животом.
Он слышит свое прерывистое дыхание.
Огромный силуэт – это заросли мангров. Он спотыкается об извитые корни, тащится сквозь понижающийся лес, где хлещет вода, где бормочут и шипят деревья. Крабы-скрипачи кидаются у него из-под ног. Жаркие белые птицы. Ил начинен переплетением конечностей. Скользкие, вертикальные пневматофоры[30], о которые он спотыкается, гневаются, что он идет по ним. Они кажутся липкими и одушевленными, как ужасающие готические пальцы по всему телу. И это даже хуже, чем рокочущий живот и сбитые ноги, даже чем лагерь инструктора.
За террикоником они набрели на крохотный ручеек и котелок. Раковины, рыбьи кости. В тени скалистого уступа – заплесневевший спальник. Место было хорошее, но над этим лагерем витал дух несчастья.
– Это моя старушка сеть, – сказал Рыжий.
Джим пнул закопченный котелок, и тот покатился по ракушкам. У сморщенного инжирового дерева он оторвал леску от ветвей. Когда он вытянул спальник и начал вспарывать его и потрошить грязные простыни, провожатый удержал его за руку, но Джим отпихнул его локтем. Рыжий Хоппер на минуту замер и помедлил. Джим разорвал в клочки серую простыню; она, казалось, распалась на куски без усилий.
– Пусть его, – сказал провожатый.
– Рыжий, – сказала Джорджи, – я хочу, чтобы ты вызвал самолет. Сегодня.
– Этого не будет, пока мы его не найдем, – сказал Джим.
– Этот тур подошел к концу, – сказал Рыжий.
– Я заплатил за неделю.
– Приятель, можешь засунуть свою неделю себе сам знаешь куда! – сказал инструктор, выхватывая у него из рук тряпье.
Джим встал на его место.
– А ты называешь себя чертовым профессионалом.
– Парень, на тебя посмотреть, так тебе нужен отпуск, а я – не отпуск.
Теперь они кричали друг другу в лицо. Щеки Джима покрылись розово-серыми пятнами, а глаза провалились так глубоко, что Джорджи начинала прикидывать, сколько же он не спал; в последний раз она точно видела его спящим еще в Бруме. Она хотела вернуться в лодку и оставить их, где они есть.
– Нам нужно еще время, – сказал Джим, стараясь подавить злобу.
– Нет, – сказала Джорджи. – Хватит.
– Это не твой чартер, Джорджи, – сказал Джим, все еще глядя в лицо инструктору, челюсть которого искривилась в насмешливой улыбке.
– Когда они могут прилететь, Рыжий? Ну, самолет.
– В середине завтрашнего утра, – сказал Рыжий, стоя носом к носу с Джимом Бакриджем. – Когда они доберутся сюда сегодня, будет уже почти вечер, а у них нет лицензии на ночные полеты. Придется завтра.
– Езжай, если хочешь, – сказал Джим. – Но одна. Я остаюсь.
Провожатый медленно покачал головой. Их лица теперь почти соприкасались.
Рядом с горкой пепла у костра лежал мачете. Джорджи стало здесь одиноко. Если что-нибудь и случается, все мгновенно начинает выходить из-под контроля. Она не столько боялась такой перспективы, сколько приходила от нее в ярость. От вида их вздымающихся грудей ее затошнило.
– Вот оно! – сказала она с тихой яростью, которая испугала их. – Ну-ка отошли, вы оба. Отошли, вашу мать!
Они оба посмотрели на нее, помедлили и отступили.
– Вот и все, – сказала она. – Пожалуйста, возвращайтесь в лодку.
Рыжий Хоппер облизнул губы и потянул кепку за козырек. Джим Бакридж схватил солнечные очки «Рейбан» за шнур и нацепил их на нос. Последний клочок простыни соскользнул на ракушки.
Джорджи порылась в своем рюкзачке, ища карандаш и бумагу, чтобы написать Лю Фоксу записку. Но там был только солнцезащитный крем, леденцы, тампоны и плеер. Она выдернула из плеера кассету и положила ее на камень рядом с костром. Больше она ничего не могла сделать. Рыжий отволок спальник обратно под скалу и стер грязь со сморщившейся пенопластовой подстилки.
– Джим, – сказал провожатый сквозь зубы. – Барамунди – последний шанс. Подписываешься?
– О чем, черт возьми, он болтает? – спросил Джим.
– У нас остался еще один хороший прилив, – сказал Рыжий. – Он как раз начинается. Называй меня непрофессионалом, но я подумал, что ты, может быть, захочешь поймать барамунди перед отъездом.
Джим молчал. Они обошли терриконик. Перед нею в чистой, спокойной воде лежала лодка.
– Вроде как выбора у меня нет, – процедил Джим.
– Я еще сделаю из тебя рыбака.
– Не дави.
Джорджи села в лодку между ними.
Фокс вприпрыжку выбирается на твердую почву и какое-то время просто лежит, задыхаясь от благодарности. Он встает и идет через путаницу булыжников, деревьев и сухого тростника, пока не начинает ощущать, что местность понижается, а значит, скоро ручей, где он оставил каяк. Он видит остров на той стороне узкого пролива. Он чувствует в воздухе дым. Табачный дым. И голоса.
Он забирается в трещину в скалах и думает, что видит Джорджи Ютленд, как она стоит на скале не больше чем в пятидесяти метрах от него. Она забрасывает удочку и тянет ее на себя через погруженную в воду корягу. В шортах песчаного цвета, сплошь одни карманы, и в ботинках на шнуровке. Ее рубашка пропотела насквозь, и видны лопатки. Грязная хлопковая шляпа затеняет лицо. Солнечный свет живет на тыльных сторонах ее рук. На икрах – сияние пота или солнцезащитного крема. Кажется, он чувствует запах детской присыпки «Джонсон и Джонсон» и какого-то кремообразного лосьона.
Ее поза – сама собранность. В ее очертаниях такая ангельская плавность, контур искажается и перекатывается в воздухе над ручьем. Фокс понимает, что она не настоящая, но не шевелится, ждет, когда наваждение исчезнет, как пес, распластавшись на животе, благодаря Бога за любую галлюцинацию, за все, что бы его бедное существо ни вызвало молитвой из туманного леса.
И тут она вдыхает и разгибается, выпрямляясь, как струна. Леска врезается ей в руку, и вот она уже накручивает катушку, чтобы замедлить движение рыбы. Удилище выгибается над водой, и ее ботинки скребут и скользят по каменному крошеву. Он не видит, как прыгает рыба, но видит ее повернутое вверх лицо и благоговейный взгляд, когда с лица уходит тень. Плеск могуч, будто бы в воду обрушивается бык, и где-то за излучиной кричат мужчины. Она теперь присела, вытягивая рыбу, забирая пространство, и вдруг рыба в воздухе, и Фокс ее видит, огромная барамунди, она трясет гол