Ткань, зерно, деньги и куры сосчитаны и распределены между всеми семьями. Сколько ни считай, но выходит, что ни одна семья не получает по целой курице, и поэтому, когда представитель и возницы с повозками по пустынной дороге отправились обратно к тьме моря, было решено ощипать всех птиц, приготовить их на большом костре под звездами и устроить пир.
В десяти домах освобождают столы, мелют зерно и пекут хлеб.
Аромат жарящихся кур привлекает людей, они выходят из домов и, греясь у костра, пьют Королевское пиво и вновь заводят разговоры о будущем, которое готовит для них Король.
Это будущее не будет таким, как прошлое, но все же напоминает его, напоминает то время, когда работали копи и мужчины прятали под одеждой камни, пронзенные серебряными жилами. И воображение жителей Исфосса уже начинает рисовать им русских гениев копей, которые едут в их край на элегантных санях, влекомых собаками, похожими на волков, собаками с мягкими хвостами и желтыми глазами, собаками, которые способны двигаться по ледяным пустыням быстрее, чем сама весна.
С того бесконечно долгого дня, когда Йоханн Тилсен искал и не нашел тело Маркуса в корыте, но зато обнаружил своего старшего сына в постели Магдалены, жизнь в доме Тилсенов стала быстро меняться.
Ингмара отослали из дома. Йоханн Тилсен оплатил его обучение в Копенгагене у своего друга юности, который делал медицинские инструменты. Денег Ингмар не получил ни на еду, ни на оплату жилья в городе.
— Ты сам сделал себя сиротой, — сказал ему Йоханн, — и теперь сам должен о себе заботиться.
Магдалена попробовала было вмешаться и тайком сунула в руку Ингмара кошелек с несколькими далерами, но Йоханн это предвидел и, перед тем как повозка отъехала от дома, заставил сына вывернуть карманы.
— Это золото блудницы, — сказал он, — и ты его не получишь.
Юноша не плакал, не жаловался, не возражал. Его лицо было подобно маске страдания. Ожидая, когда повозка тронется, он не смотрел ни на отца, ни на Магдалену, ни на братьев. Борис и Матти не понимали, почему он уезжает, Вильхельм же понимал слишком хорошо.
Когда повозка, кренясь то в одну, то в другую сторону, отъезжала от дома и медленно удалялась по подъездной дороге, Магдалена, видя, как снег засыпает мягкие каштановые кудри Ингмара, не могла сдержать вздоха. Из всех любовников, какие у нее были, начиная с дяди и двоюродного брата, Ингмар Тилсен больше всего трогал ее сердце: как он плакал, прижимаясь к ней, как ласкал губами ее грудь, как исподтишка улыбался ей за столом. У нее сердце кровью обливалось при мысли, что ему будет холодно и бесприютно в Копенгагене, без друзей, без кухни, куда всегда можно прийти и слизывать сахар и масло с ее пальцев, что на Рождество, когда подадут гуся, его не будет за столом.
— Он еще совсем мальчик, — сказала она Йоханну. — И фантазии у него мальчишеские, вот и все. Ты обошелся с ним слишком сурово.
— Нет, — сказал Йоханн. — Я обошелся с ним недостаточно сурово.
Что до самого Йоханна Тилсена, то Магдалена вызывала в его душе и теле такие противоречивые чувства, что он начал задаваться вопросом, не сходит ли он с ума.
Если первой его мыслью было развестись с ней и отослать ее обратно к родственникам, то вскоре он почувствовал желание оставить Магдалену своей женой, но держать в строгости и заставить жестоко страдать, чтобы сломить ее дух; тогда она будет его бояться и думать только о том, чтобы днем и ночью выполнять любые его приказания.
Он сжег ее платья. Забрал все подаренные ей серебряные вещи. Изгнал ее из их общей постели в комнату на чердаке, куда через дырявую крышу попадал дождь и снег. Он ее бил. От его ударов у нее из ушей текла кровь, на ягодицах оставались кровоподтеки. Он полагал, что, поступая так, сможет продолжать жить с ней, убаюкать свою раненую гордость.
Но затем, к немалому своему смятению, он обнаружил, что ее тело по-прежнему возбуждает его. Удары, которые он ей наносил, лишь обостряли его чувства, и мало-помалу на эти минуты Магдалена вновь становилась хозяйкой положения. Возбудившись, Йоханн был не способен сопротивляться ей и, оказавшись в том месте, куда он стремился, замечал, что возбуждение его возрастает при мысли о соблазненном ею Ингмаре. Таким образом, та самая вещь, за которую он ее наказывал, постепенно стала одним из условий его собственного экстаза.
Магдалена прекрасно понимала, что происходит.
— Йоханн, — шептала она, — ты настоящий мужчина! Такой же мужественный, как твой сын…
И хотя Йоханн, услышав такие слова, бил ее по губам, она чувствовала, что это распаляет его и что, как в случае с дядей, которого она мучила рассказами о подвигах его сына, ей удастся вновь обрести власть над Йоханном Тилсеном, постоянно напоминая ему о том, что его сын с презрением отвернулся от молоденьких девушек имения Тилсенов, чтобы заниматься любовью с мачехой.
Когда Йоханн Тилсен, усталый и выдохшийся, уходил от нее, душу его переполняло отвращение к самому себе. Сгорбившись, как старик спускался он по лестнице. Иногда он запирал ее в комнате и забирал ключ с собой. В такие дни он желал ей смерти. Вскоре он стал думать, что Эмилия права и Магдалена действительно ведьма.
Если небо еще не потемнело, он седлал коня и, выезжая в лес или поля, возобновлял поиски тела Маркуса. Мысль, что оно лежит где-то там, ненайденное, скованное морозом, исклеванное воронами, причиняла ему такие муки, пробуждала в нем такое острое чувство собственной вины и одиночества, что, не вглядываясь в густой подлесок, он отдавался на волю коня и ехал, не замечая ни дороги, ни сгущающихся сумерек. В такие минуты часть его существа не хотела возвращаться домой и стремилась к одному — умереть, как Маркус, в некоем ином мире, в мире его собственных фантазий.
Следующим звеном в цепи перемен, произошедших в доме Тилсенов, стал ключ от чердака.
Однажды днем, когда Йоханн занимался поисками Маркуса, Магдалена позвала в свою спальню Вильхельма. Когда мальчик вошел, она кормила грудью малышку Уллу.
— Вильхельм, — сказала Магдалена, одаривая его сияющей улыбкой, которая по ночам снилась Ингмару. — Ты не боишься, что твой отец может отослать тебя в Копенгаген, как отослал Ингмара?
— Нет, — ответил Вильхельм.
— Нет. — Она улыбнулась. — Ты абсолютно прав, так как этого не случится, ведь арифметика здесь ни при чем. Потерю скольких сыновей может перенести отец?
Магдалена отняла Уллу от груди и положила ее рядом с собой на одеяло. Затем, не сводя глаз с Вильхельма, убрала большую, белую грудь под платье.
Она дала Вильхельму ключ от комнаты на чердаке и пять скиллингов, велела отнести ключ к деревенскому кузнецу, попросить его сделать точно такой же, а затем вернуться, положить новый ключ в сапог и не говорить об этом ни одной живой душе. Затем она попросила мальчика сесть рядом с ней и стала гладить его по волосам, не таким мягким и курчавым, как у Ингмара, но густым и упругим, как у отца.
— Такие прекрасные волосы, — сказала она. — Мне всегда казалось, что они очень хороши.
Вильхельм взял ключ. Ему шестнадцать лет, он на год младше Ингмара, который поверял брату самое сокровенное и однажды ночью подробно рассказал про свое посвящение, добавив, что ему тоже следует пойти к Магдалене, «потому что ей очень хочется, чтобы нас было двое или даже трое, и она сделает нас своими рабами». Он в точности выполнил наказ Магдалены. Спрятал сделанный кузнецом ключ и дождался, когда Йоханн снова запер Магдалену на чердаке и уехал.
Тогда Магдалена позвала его. Он достал из сапога ключ, поднялся на чердак и запер за собой дверь. Магдалена лежала на кровати, подняв юбки, чтобы над красными чулками виднелись несколько дюймов ее белого бедра. Она протянула к Вильхельму руку и попросила его не бояться.
Но Магдалена, в ненасытной жажде власти над семьей Тилсенов затеявшая опасную игру с Вильхельмом, теперь и сама в ночные часы, когда вокруг их одинокого дома завывает ветер, терзается страхами при мысли о том, что сделает Йоханн, если узнает о ее забавах — не сладостных и нежных, как с Ингмаром, но неистовых и уродливых. И все же, чем сильнее был ее ужас перед гневом Йоханна, тем изобретательнее она становилась в подчинении себе второго по старшинству пасынка.
Ну а Вильхельм… он постепенно свыкся с мыслью, что жизнь его обречена. Он писал старшему брату в Копенгаген: «Ингмар, помоги мне, я в смертельной опасности. Я делаю то, что делал ты, и не могу остановиться. Я хочу остановиться, но не могу, и я знаю, что если не излечусь от этой болезни, то умру и попаду в ад».
В Боллере Кирстен Мунк в конце января объявляет, что устала жить в темноте и что ей надоели вечные тени и оплывающие свечи. Она приказывает открыть ставни и раздернуть портьеры. Эмилии она говорит:
— Мы больше не можем жить взаперти. Если явится твой отец, нам придется спрятать Маркуса в подвале и дело с концом. И мы не посовестимся солгать Герру Тилсену, как он не посовестился солгать нам.
Маркус больше не спит на кроватке в комнате Эмилии. Ему отвели маленькую комнату, «достаточно удаленную» от покоев Кирстен, чтобы ей не слышать, как он плачет по ночам. Комната едва ли больше кладовки, вероятно, когда-то в ней гладили и хранили одежду. Ее стены увешаны прекрасными, но странными картинами. Никто не помнит ни имя художника, их написавшего, ни почему и когда они были заказаны. На них изображены яркие, фантастичные композиции из цветов и листьев, и среди листвы везде ползает, прыгает, летает великое множество насекомых размером гораздо крупнее, чем в жизни. Входя в комнату, почти слышишь жужжание пчел, гудение ос, стрекотанье крылышек стрекозы.
Впервые увидев этих существ, Маркус, казалось, забыл о горе, в которое его повергло то, что его кроватку вынесли из комнаты Эмилии, и с губ его сорвалось радостное бормотанье. Он подошел к одной стене и осторожно ощупал ее руками. Сперва его пальцы прошлись по контурам тельца иссиня-черного жука, ползущего по багряному листу, затем двинулись к моли, которую художник изобразил сидящей со сложенными крылышками на кочке мха и очень похожей на остри