Питер Клэр уходит, а Кристиан направляется в спальню, где его ждет Вибеке, которая, перекинув тугие косы за плечи, втирает в десны гвоздичное масло.
Расставаясь, и лютнист, и Король размышляют обо всем, что могло быть сказано, но так и осталось невысказанным; и знание того, что часто живет в тишине между словами, не дает им покоя и вызывает изумление перед поразительной сложностью и запутанностью человеческого общения.
Он прибывает в сумерки той же дорогой, какой со своим мизерным грузом цыплят и ткани приехал Герр Гаде, представитель Короля.
У него желто-красные глаза, больные от резкого холода, перенесенных лишений и всего увиденного за время пути из России. От него смердит, как от дьявола.
На сей раз не Крысеныш Мёллер видит его первым. Но люди, заметив в деревне человека в изодранной меховой шубе и с перевязанными руками, сразу догадываются, кто это, и ведут его в дом Мёллера, ибо уверены, что заниматься пришельцем дело проповедника, а вовсе не их. Им же остается лишь ждать, сумеет ли Мёллер, который выучил несколько русских слов, его понять.
Его зовут Александром.
Мёллер разводит в очаге огонь, сажает прибывшего рядом с собой, снимает с его рук, на которых недостает трех пальцев, повязки и посылает за лекарем. Глаза Александра гноятся, и гной стекает по щекам и густой бороде. Иных слов, кроме русских, он не знает и по-русски горько жалуется на боль в глазах, на обмороженные руки, оплакивает гибель товарищей и коллег-инженеров, которые вместе с ним отправились в путь от Саянских гор{105}, но так и не прошли его до конца.
Жители Исфосса вновь в ожидании. Будет Александр жить или умрет? Хватит ли у одного-единственного инженера знаний, чтобы снова открыть копи? Останутся ли эти знания навсегда скрытыми от них, поскольку у него нет возможности ими поделиться?
Мёллер, который должен заботиться об Александре и которого по ночам будят его крики, говорит своей пастве, что, по его мнению, он не выживет. Его тело истощено. На грифельной доске он рисует лежащих на снегу собак и людей, которые обдирают с них мясо и едят его. Среди его немногих вещей есть серебряный крест, который перед сном он прикладывает к губам.
Проповедник просит людей поделиться хоть какой-нибудь пищей, наловить в лесу птиц, чтобы он мог сварить питательный бульон. Лекарь делает ртутную пасту и прикладывает ее к глазам больного.
Меховую шубу Александра уносят, чтобы выстирать в реке и починить. Заворачивая его в чистое полотно, Мёллер думает о странном сходстве тела русского, его тонкого лица и темной бороды с телом, лицом и бородой Христа, как он их себе представляет, и начинает жарко молиться, чтобы этот человек выздоровел. То, что в его доме, возможно, произойдет воскресение из мертвых, которое восполнит все жертвы, принесенные ради серебряных копей, наполняет душу Мёллера лихорадочным возбуждением.
Идут дни, Александр становится немного сильнее. Он уже в состоянии дойти до окна комнаты Мёллера и посмотреть на дорогу. Однако это зрелище, очевидно, приводит его в отчаяние, и проповедник мало-помалу начинает понимать, что мучительные чувства вызывает в русском не сама дорога, а то, что на ней не видно его погибших спутников. Слезы смешиваются с гноем, который все еще сочится из его глаз. Иногда он бьет себя кулаком по голове, по груди и принимается бормотать о своих горестях на бессвязном языке, понять который у Мёллера нет ни малейшей надежды. И кажется, что за всем этим скрывается вопрос.
— Скажи мне, — с трудом подбирая слова, говорит Мёллер. — Скажи мне, что это?
Тогда Александр иногда опускается на колени у ног Мёллера и даже кладет голову на каменный пол, но Мёллеру дано постигнуть лишь то, что дух русского пребывает в мучительной агонии.
Однажды Александр снова берет грифельную доску и делает еще один набросок, изображающий поедание плоти. Затем, повернув доску, показывает рисунок Мёллеру. И проповедник, который так долго боролся за спасение жителей деревни Исфосс через возрождение серебряных копей, смотрит на рисунок застывшими от ужаса глазами. Но ужас сменяется жалостью, ведь в этот холодный апрельский день 1630 года он понял, что его борьба достигла предела. Он кладет руку на голову Александра.
С помощью лекаря Мёллер осторожно приводит Александра в церковь, где есть только одна красивая и ценная вещь — картина распятия, написанная масляными красками на круглом потолке. Александр уже без слез и рыданий опускается перед ней на колени, а Мёллер взывает к Богу «простить раба Его Александра за тот способ, к которому он прибег, чтобы остаться в живых, и даровать ему покой».
Вскоре после этого Мёллер созывает всех жителей деревни Исфосс на сходку.
Обращаясь к ним, он напоминает, что до того, как в их любимых горах нашли серебро, они были вполне довольны своей жизнью. Он говорит, что после перенесенных Александром страданий наконец убедился, что за продолжение разработок уже заплачена слишком высокая цена и на этом следует остановиться. Он говорит, что иные мечты и стремления могут повлечь за собой еще большие страдания и бедствия, которые уже ничем не оправдаешь. Он говорит, что, по его суждению, вход в копи надо навсегда закрыть и посадить там деревья, «способные прижиться на скалах», дабы будущее поколение только по окрестным могилам знало, что там некогда было что-то открыто.
Как Крысеныш Мёллер и ожидал, люди начинают перешептываться и выражать недовольство. Он говорит:
— Подумайте, что это за шахта. Вы скажете, что шахта — это полная кладовая, шахта — это прекрасные одежды, шахта — это возвращение Короля, шахта — это дружество и пирушки, шахта — это музыка под звездами. Но с каких пор она стала всем этим?
К небу поднимаются недовольные возгласы.
— Она была всем этим! — настаивают жители Исфосса. — Время ее работы было лучшим временем нашей жизни. И оно снова придет. Должно прийти!
— Я тоже в это верил, — спокойно говорит Мёллер. — Изо дня в день я жил ожиданием того момента, когда шахту снова откроют. Но я был не прав. И все вы были не правы.
Люди обмениваются сердитыми фразами. Затем они говорят:
— А как же Александр? Если сегодня у него хватает сил прийти в церковь, то завтра он достаточно окрепнет, чтобы начать работу, и когда потеплеет…
— Нет, — говорит Мёллер. — Говорю вам, Александр сделал все, что в человеческих силах, и сделать большего не может.
Но люди продолжают кричать, что Александр — это их последняя надежда и что Крысеныш Мёллер не имеет права лишать их ее.
— Я даю себе такое право, — говорит Мёллер. Он по-прежнему спокоен и не обращает внимания на стоящий вокруг шум. — Погубить человека ради желания получить то, чего он не может вам дать, жестокость и грех. Я этого не совершу.
Собравшиеся видят решимость Мёллера и ненадолго замолкают, обдумывая его слова. Но вскоре опять начинают переговариваться: «О чем говорит эта Крыса?», «Кто дал Крысенышу власть решать судьбу шахты?»
Затем они принимаются кричать:
— Кто дал тебе право разбивать наши надежды? Король? Ты бедный проповедник и не лучше любого из нас.
— Согласен, — говорит Мёллер. — Я, конечно, не лучше любого из вас. Но заслуживаю гораздо большего наказания. Ведь это я написал Королю! Вспомните об этом и никогда не забывайте. Если бы не мое вмешательство, к этому времени шахта постепенно ушла бы из ваших сердец и вашей памяти, и вы бы вновь стали тем, чем были. И я извиняюсь перед вами за то, что поддерживал в вас эту ложную надежду. Я прошу у вас прощения.
Сходка заканчивается, люди расходятся, так и не приняв никакого решения. Пока Крысеныш Мёллер поднимается к своему дому на вершине холма, озлобление против него достигает предела. Он не знает, долго ли ему придется страдать за то, что он теперь считает правильным. Но он знает, что не ошибся в своем решении. И, увидев Александра, еще живого, со всеми его терзаниями и сожалениями замкнутого в никому не ведомый язык и потому лишенного истинной дружбы и понимания, проповедник говорит ему, что не отступит и что в этом доме инженер может по своему усмотрению сражаться за жизнь или умереть, но его уже больше ни о чем не попросят.
Эллен Марсвин застает бывшую Женщину Торса за самым простонародным занятием: она штопает ночную рубашку Короля.
— Вибеке, — вздыхает Эллен. — Право, тебе пора отучиться от привычек служанки. Пусть штопкой занимается какая-нибудь прачка. Ты должна быть подругой Короля, а не его горничной.
Вибеке кивает, но вместо того чтобы отложить рубашку в сторону, расправляет ее на колене, поглаживая руками мягкую ткань.
— Штопать эту рубашку для меня удовольствие, — говорит она. — Поэтому я буду ее штопать, и оставим это.
— Нет, — твердо говорит Эллен, — не оставим. Штопая ночные рубашки и выполняя прочую недостойную работу, ты мало-помалу в глазах Короля снова превратишься в обычную женщину, тогда как цель и задача нашего плана совсем иные.
Вибеке подносит руку к губам.
— Фру Марсвин, — говорит она, — не вспоминайте больше ни о каком плане. Потому что, когда я думаю, что… когда я вспоминаю, что… все это может показаться тайным умыслом, мне становится стыдно…
— Вибеке, что ты, в конце концов, имеешь в виду? — спрашивает Эллен. — Тебе прекрасно известно, что это и был тайный умысел. Боже мой, этот план стоил времени и денег — платья, уроки чистописания, зубы, — даже, не побоюсь сказать, страданий для нас обеих, и вот…
— Знаю, — отвечает Вибеке, — но сейчас мне бы хотелось ничего этого не знать.
— Что за причуды! Еще не было плана, так прекрасно задуманного, так точно осуществленного…
— Пожалуйста, перестаньте! — восклицает Вибеке. — Пожалуйста, делайте как я прошу и никогда больше не упоминайте ни о хитрости, ни о расчете. Возможно, с них все началось, но не ими закончилось. Если Король узнает о наших интригах, я этого не перенесу.