могу с ним возиться. Ведь он не что иное, как Раб своей любви к Эмилии! Я чуть было не сказала ему, что Эмилия Не Способна на любовь к Кому-Либо, кроме своей Матери, но даже это меня слишком бы утомило.
Итак, я все-таки приняла Решение. Я отпущу Лютниста. Пусть сам увидит, что такое Любовное Рабство! Пусть сам увидит, что значит быть Постоянно связанным с Другим, от кого никуда не убежать, разве что в Ложь и Обман. Пусть сам убедится в том, что такое Брак и что он может стать камнем, прикованным к лодыжке (к изгибу над шелковой туфелькой, некогда вызывавшему восторги, но теперь распухшему и кровоточащему от укусов Цепи), который со временем начинает тянуть все ниже и ниже в холодную глубину.
Наконец прибывает знаменитый Сундук Музыканта, но я не даю себе труда обыскать его и проверить, есть ли в нем какие-нибудь Бумаги. Я ограничиваюсь тем, что приказываю слуге вынуть из него новый костюм и плащ, отнести их мистеру Клэру и сказать ему, что он свободен.
Затем я приказываю подать ему коня. (Я Намеренно не даю ему Карету: пусть грузит свои жалкие пожитки на лошадиный загривок и почитает себя счастливым.)
Лютнист действительно очень исхудал, и одежда висит на нем как на вешалке. Его голова перевязана. Повязка держит Компресс над гноящимся ухом. И, должна признаться, в этой повязке столько человеческой грусти, что скорее именно мое Доброе Сердце, тронутое этой Неожиданно Жалобной Вещью, а не моя злость на Питера Клэра и Мстительные Чувства побудило меня положить конец его горестям.
Он уже приближается к концу подъездной дороги, когда я открываю парадную дверь Боллера и бегу за его конем. Волосы у меня выбились из-под гребня и бьют по лицу, отчего я почти ничего не вижу. Я хватаю поводья и останавливаю коня. Отдышавшись после Бешеного Бега, я говорю:
— Она не уехала, мистер Клэр. Она в доме Отца. Поезжайте через лес на восток, вон туда, и вы ее найдете.
Он во все глаза тупо на меня смотрит, словно не верит моим словам. И я его не обвиняю — ведь он услышал от меня столько лжи, — поэтому улыбаюсь и говорю:
— Я собиралась вести с вами долгую Игру — до самого горького конца. Но теперь вижу, что у меня не хватает духа. Да поторопит вас Господь, Питер Клэр, и передайте Эмилии, что, несмотря ни на что, я не выбросила ее Крашеные Яйца.
Теперь у Эмилии есть пузырек с ядом, белым как снег. Она не могла заплатить аптекарю требуемую сумму и поэтому отдала ему единственную ценную вещь, которая у нее была, — остановившиеся часы. Привыкший работать с весами аптекарь взял часы в руки с таким видом, будто ценность всех вещей измеряется только их весом. Затем завел их, потряс, и часы начали тикать, стрелки сдвинулись с отметки, показывавшей десять минут восьмого.
Все движется вперед; всегда вперед и вперед.
В воздухе запахло ранним летом. Йоханн сообщил Эрику Хансену, что Эмилия согласилась стать его женой, и тот все спрашивает, на какой день назначена свадьба.
— Эмилия сама его назначит, — отвечает Йоханн, — как только будет готова.
Как только будет готова.
По мере того как время час за часом приближает Эмилию к положенному ею самой пределу, Карен все чаще приходит в ее сны, становится все ближе; все меньше и меньше походит на возникший из тишины и мрака призрак, но обретает плоть и голос, превращаясь в ту женщину, какой была при жизни, когда, лежа на диване, слушала песни Эмилии.
Эмилия устраивается на полу у дивана. Закрывает глаза и просит Карен вселить в нее мужество. Ведь всякий раз, когда она смотрит на пузырек с ядом, ей становится страшно. Ужасно даже представить себе, что твое сердце останавливается, а жизнь тех, кто тебе знаком и близок, идет своим чередом.
— Ты должна мне помочь, — шепчет Эмилия. — Ты, только ты должна сказать, когда наступит день и час…
Однажды утром Эмилия остается в классной комнате вдвоем с Маркусом. Йоханн и старшие мальчики (в том числе Ингмар, который недавно вернулся из Копенгагена) работают на земляничном поле. Перед Маркусом лежит почти законченный рисунок полосатой рыси, выполненный углем, и мальчик говорит Эмилии, что он им доволен — рысь совсем как живая. Он назвал ее «Робинсоном Джеймсом», потому что хотя сейчас она и на его столе в классной комнате, но на самом деле она живет в Америке и, значит, должна иметь английское имя.
— Робинсон Джеймс, — говорит он Эмилии, — был в Новом Свете, когда этого еще не знали.
— Чего не знали, Маркус?
— Что там Новый Свет.
Теперь Маркус все время говорит, словно наверстывая упущенное за годы молчания. Мало-помалу он выходит из замкнутого мира, где Отчаяние — это деревня, а За Отчаянием — овеваемая ветром долина. Сбруя, которой его привязывали к кровати, осталась лишь в памяти, но и сама память о ней начинает угасать, будто сбруи вовсе и не было, а звуки, которые она издавала (потрескиванья и позвякиванья) исходили от чего-то или кого-то другого. От того, что Йоханн называет абсолютно нормальным, Маркуса отделяет лишь способность слышать шепоты и бормотанья созданий, обитающих в лесу и поле, которые улавливает только его слух. Стоит ему приложить голову к земле, как она наполняется звуками. И он не может держать ее так слишком долго, поскольку чувствует, что начинает терять контроль над своими мыслями и воображать, будто рядом со скворцом примостился на ветке вяза, или вместе с кротом роется в рыхлой земле, или вслед за пчелой летает кругами над розовым клевером. Из этих мест трудно вернуться. И, возвращаясь, он чувствует себя слабым и маленьким, как жук-светляк, который своим тусклым светом пытался рассеять тьму.
Глядя на рисунок полосатой рыси, на ее глаза, по природе желтые и блестящие, Эмилия неожиданно сознает, что рысь смотрит на нее с нетерпением, что все устали от ее промедления, что время пришло.
Она берет руку Маркуса и целует ее. Она хочет шепнуть ему несколько прощальных слов и уже обдумывает их, как вдруг слышит стук копыт. Слышит его и Маркус. Он сползает со стола и, подбежав к окну, сообщает Эмилии, что во двор въезжает какой-то человек.
— Надеюсь, не Пастор Хансен, — говорит Эмилия.
— Нет, — отвечает Маркус. — Это раненый человек.
Раненый человек спешивается и оглядывается по сторонам. Маркус видит, что он смотрит на окна классной комнаты и поднимает руку в знак приветствия. Маркус машет в ответ.
Эмилия не двигается с места. Она хочет, чтобы незнакомец — кто бы он ни был — повернулся и уехал. Она думает: каким черным стало мое сердце, чернее камня. Такое сердце надо заставить остановиться.
Но вот она слышит, что ее зовут по имени. Ее имя звонким эхом разносится в воздухе, который еще миг назад был тих и спокоен.
— Эмилия!
Она по-прежнему сидит неподвижно. Ее бросает в жар, и она поднимает руки к лицу, чтобы охладить пылающие щеки. Маркус говорит:
— Он зовет тебя.
Эмилия молчит. Что сказать, если она отказывается позволить себе вновь обрести надежду. Наотрез отказывается.
— Он зовет: «Эмилия, Эмилия…»
Нет, она не поднимет глаз, не шелохнется, так и будет сидеть, закрыв горящее лицо руками. Маркус видит ее упрямство и неподвижность. Слышит, как вздыхает конь, слышит отчаяние в голосе раненого человека. И он выбегает на солнце, чтобы привести его в дом, чтобы спросить голосом, каким врач обращается к больному:
— Вы не хотите увидеть мою картину Робинсона Джеймса, полосатой рыси?
И мужчина отвечает:
— Полосатая рысь с английским именем?
— Да, — отвечает Маркус, — потому что она в Новом Свете.
И мужчина говорит:
— Я из Старого Света, но у меня тоже английское имя. Меня зовут Питер Клэр.
Эмилия ждет. Она не оправляет складки платья, не приглаживает волосы. Мгновение за мгновением она по-прежнему приближается к своей одинокой постели в лесу, и с этого пути ее не свернет то, что может оказаться лишь эхом, лишь случайным сходством с тем, что прошло и забыто.
Она слышит, как прибывший входит в коридор и приближается к классной комнате; ее охватывает дрожь, всего лишь дрожь от страха перед тем, что может случиться, если ее оборона ослабеет, если мужество изменит…
Маркус ведет гостя за руку, будто знает его всю жизнь.
— Вот моя рысь. А это Эмилия.
Только сейчас поднимает она глаза. Повязка приглаживает пышные соломенные волосы. В руках нет лютни.
— Мистер Клэр, — наконец произносит она шепотом, — вы ранены?
— Нет, — отвечает он. — Немного повреждено ухо, вот и все. Это ничто в сравнении с болью потерять вас. Ничто.
Маркус наблюдает за тем, как раненый англичанин подходит к Эмилии, как она встает и обнимает его. Он думает, что сестра отодвинется от него, как всегда отодвигается от Герра Хансена, когда тот хочет ее обнять, но она этого не делает. Она прижимается к раненому мужчине и кладет руки ему на грудь.
Маркусу Тилсену этот человек нравится больше, чем Пастор Хансен, гораздо больше, и не только потому, что он высок и намного моложе пастора, но еще и потому, что он слышит в этом человеке голос, который шепотом разговаривает с ним (с ним одним, Маркусом Тилсеном), как в летние дни шепотом разговаривают с ним мышь-полевка, жук, бабочка, — слабый, взволнованный голос. Такое случилось впервые: голос, который пришел к нему из глубины другого человека, и Маркус знает, что это очень важно.
Маркус бежит на земляничное поле. В ветвях деревьев судачат голуби, в канавах переговариваются лягушки.
Разыскав отца, он рассказывает ему, что к Эмилии приехал новый муж, раненый муж с английским именем и голосом, который нельзя услышать, но он, Маркус, его слышит и знает, что сможет поговорить с ним и даже услышать его ответ.
— Маркус, — говорит Йоханн, — о чем ты говоришь? Ты несешь вздор, мальчик. Скажи мне, что случилось?
Но Маркус может лишь повторить те самые слова, которые он уже произнес. Единственный свидетель приезда Питера Клэра, он безошибочно понял, что этот человек муж Эмилии.