1. Истинный феномен музыки и математика.
Нужно отбросить далеко от себя всякие абстрактно-метафизические, будь то спиритуалистические или материалистические, выведения чистого феномена музыки или какого-нибудь иного рода бытия. Музыка не есть ни материя, ни живое тело, ни психика, и вообще она не есть какая-либо вещь и совокупность вещей. Популярность музыкального искусства, с одной стороны, и музыкальная ограниченность – с другой, привели к тому, что музыку рассматривают почти исключительно как некое психологическое переживание, за пределами которого только какие-то перепонки да невидимые физические иксы. На самом деле феноменологически музыкальное бытие в той же мере ниоткуда не выводимо, как и вообще бытие разума, эйдетическое бытие. В стихии логоса не более идеальности, чем в стихии музыки. И само музыкальное бытие есть лишь момент в общей эйдетической стихии разума. Нашим феноменологам, по которым музыка «делает эстетику насквозь чувственной, почти животно-чувственной», и «музыка убивает смысл», не мешало бы лучше помнить своего руководителя Гуссерля, который «ноэтически-ноэматическую» структуру определяет не только в отношении к познанию в узком смысле, но также и в отношении к сфере «душевных движений» и воли (Ideen. I. 1913, § 95) и даже свои «тетические» акты простирает на всю сферу сознания вообще (§ 117). Отсюда один вывод: музыкальное сознание есть тоже в некотором смысле эйдетическое, и потому оно требует, как и любая логическая структура, тоже своего описания.
Значит, перед нами две задачи:
· обнаружить идеальность музыкального бытия и
· указать его спецификум по сравнению с бытием логическим.
Первое сделать нетрудно. В самом деле, ясно прежде всего, что музыка не есть ни в какой мере бытие физическое или психическое. Любое произведение музыкальной литературы предстоит нам в той же идеальной законченности и неподвижности, как и всякое произведение изобразительного искусства. Мало того, нельзя указать подлинную сферу бытия, к которой относится музыка, вообще ссылками на время и текучесть просто. С этой точки зрения я не могу ничего иного указать, как бытие математического предмета, т.е. числа.
Только идеальность численных отношений может быть сравниваема с эйдетической завершенностью музыкального объекта.
Феноменология, описывая логическое сознание, указывает, напр., на интенциональность, на свойство этого сознания быть отнесенным к предмету, быть направленным на предмет; и это в полной мере применимо к музыкальному сознанию, ибо разве музыкальное сознание не направлено на некоторое, вполне определенное бытие музыки?
Феноменология устанавливает в сознании, далее, напр., момент ноэтический, т.е. момент осмысливающий переживание и конструирующий его предметность; она устанавливает момент ноэматический, идеально коррелирующий предметное содержание, и т.д.
Но все это, конечно, вполне применимо и к музыкальному сознанию, ибо оно применимо, по самому смыслу феноменологии, и ко всякому сознанию.
Итак, музыка и математика – одно и то же в смысле идеальности сферы, к которой то и другое относится.
Математика никакого отношения не имеет к реальному пространственному треугольнику, к шероховатости его сторон, к прямизне или кривизне линий, его составляющих, и т.д., хотя и никто из здравомыслящих не станет отрицать, что оба эти треугольника взаимно отражают друг друга.
Математика, далее, никакого отношения не имеет к тем психическим данностям, которые сопровождают работу математика по формулировке и доказательству математических положений, хотя без этих психических данностей эмпирически невозможно построить никакую математику.
Какие бы мысли, чувства, волнения, догадки, сомнения и т.д. и т.д. я ни переживал при анализировании математического материала, – это совершенно никакого отношения не имеет к содержанию и значимости самого этого материала как такового. Теорема верна или неверна сама по себе, независимо от того, известна ли она математикам или неизвестна, понимает ее кто-нибудь или не понимает, и т.д.
Вот к этой чисто идеальной сфере и относится музыкальное бытие. Тут тоже не важно, чувствуете ли вы эту симфонию или не чувствуете и как чувствуете, и чувствует ли вообще кто-нибудь. Неважно для смысла и идеального лика симфонии также и то, была ли она создана кем-нибудь или не была создана никогда и никем. Все эти вопросы о «происхождении» музыкального произведения, вся эта физико-физиолого-психологическая стихия никакого смыслового отношения к музыке как к таковой не имеет. Музыка есть бытие sui generis, такое же неподвижно-идеальное, законченно-оформленное, ясное и простое, как любая простейшая аксиома или теорема математики.
Удивительно, как эстетики не хотят замечать объективности музыки. Психика, физика, потом опять – физика, психика, и т.д. без конца. Быть может, еще немного сентиментальностей о силе музыкальных волнений и сведéние музыки на «эмоции», «язык чувств». И потом опять: за психикой физика, за физикой психика и т.д. Это проклятие натуралистически-психологистической метафизики тяготеет решительно над подавляющим большинством и музыкантов, и эстетиков музыки, и всяческих ее теоретиков, и психологов, и физиков, и физиологов. Надо с корнем вырвать все эти материализмы и спиритуалистические интеллектуализмы, волюнтаризмы, все эти рассуждения о творчестве в психике, все эти утонченные концепции «потока сознания», «творческой эволюции», «абсолютного творчества» и пр. и пр. Все это – психология. А музыка так же далека от психологии, как и математика. И чтобы музыкально понять музыкальное произведение, мне не надо никакой физики, никакой физиологии, никакой психологии, никакой метафизики, а нужна только сама музыка и больше ничего.
2. Общее положение музыкального бытия в системе эйдетического бытия.
Ориентация на математику и постоянное сравнение музыки с математикой – отныне наш метод. Однако углубимся сейчас во вторую из поставленных выше задач: если музыка относится к эйдетической сфере, то в чем ее спецификум?
Коренная особенность новейшей феноменологии, возникшей под руководством гения Гуссерля, отличается одной фундаментальной особенностью, которая ярко бросается в глаза тому, кто вообще всматривался в историю понятия эйдоса. Это – анти-диалектичность конструкции. Гуссерль дает описание структуры разума вне взаимопорождающей связи отдельных его категорий. Категории описываются правильно, но они суть только смысловые съемки с натуралистически данной действительности, и приходится Гуссерлю проповедовать принципиальный и ничем не преодолеваемый дуализм смысла и факта, в то время как факт есть тоже некоторый смысл или его модификация, и надо уметь из чистого смысла как такого вывести чистый смысл факта как такого.
Поэтому чисто феноменологическая точка зрения нас удовлетворить не может, и мы должны стать на почву диалектики. Как феноменология конструирует цельности, которые хотя и составлены фактически из отдельных частей, но по смыслу не состоят из них, и поэтому из сложения дискретных друг другу частей вдруг появляется новый смысл, именно, целое, чего не содержалось раньше ни в одной части, так и диалектика складывает отдельные категории, и из этого сложения получаются новые категории, совсем не содержавшиеся раньше в предыдущих категориях. То, что теперь называется в феноменологии целым, обладает существенно числовым и количественным характером, так как конструирует категорию из отдельных вне-категориальных моментов и имеет в виду лишь части целого. Диалектика же есть конструкция категорий, как они взаимно обусловливают и порождают друг друга.
Наметим кратко первичную необходимую диалектическую схему, то, без чего никакой предмет не мыслим [10]. Так как нам сейчас не важно, чтó именно мыслить, то возьмем просто некое «одно»; какое именно это одно – не важно.
I. Одно, чтобы быть, должно отличаться от иного. Если нет иного, нет и одного. Стало быть, одно полагает себя вместе с своим иным. Другими словами, одно обладает определенной границей, содержит в себе некое очертание. И, значит, необходимо отличать одно как абсолютную единичность, ни от чего не отличную и потому стоящую выше всякого определения, и одно как оформленное и объединенное нечто, как некую координированную раздельность.
II. Но одно не может быть только различно с иным. Оно, именно для того, чтобы быть самим собой, требует иного и, следовательно, мыслится с ним сразу. Если оно только отлично от иного, – оно не имеет никакой границы и, следовательно, оно не есть оно. Но оно – оно, и, значит, оно не только отлично от иного, но и тождественно с ним. Однако, как одно и иное тождественны? Это возможно только так, что одно становится. Становление и есть синтез бытия и не-бытия, одного и иного.
Если
· первый момент диалектического определения – это одно, высшее всякого определения,
· второй – одно как объединенность и координированная раздельность,
то
· третий – одно как становящееся одно, одно, данное как совокупность всех своих бесконечно малых приращений.
Первый момент – абсолютная единичность эйдоса со всеми его логическими и алогическими моментами;
второй – эйдос как очерченное, картинно смысловое логическое изваяние;
третий – алогически становящийся эйдос, взятый в своей все той же чисто смысловой стихии.
III. Далее, как одно, соединившись с своим инобытием, дало становление, так становление, требуя, как и все, для своего существования – своего инобытия и соединяясь с ним, дает новую категорию – ставшего, или факта, который несет на себе вышевыведенную триаду смысла.
Дальнейшее сопряжение приводит уже к инаковостной характеристике, к расслоению уже самый