На меня дохнуло запахом вечера, сосны, нагретой земли, давно не видевшей дождя. Стояли на дачных участках заботливо зачехленные машины. Светили желтым огнем окна дач, и казалось, что там живут как-то особенно ладно и хорошо.
Где-то тихо, приятно повизгивала пластинка — словом, был субботний вечер дачного поселка. Я вспомнил вечера на Ярославщине, в районе Данилова. Жирная коричневая грязь, где впору пробиться только тягачу и где отважно идут автоколонны, груженные кирпичом, где горят зеленым глазком в темноте лампочки подъемных кранов, где нет слова «электричка», а есть слова «попутная машина».
Вечера, подчиненные горячему ритму стройки, такие непохожие на вечер этого покойного, устроенного мирка.
А здесь было так же, как и шесть лет назад. Хотя не совсем так.
Я убедился в этом, когда захотел найти наш недостроенный дом. Вместо него был целый новый поселок аккуратных беленьких домиков-близнецов.
Да, здесь тоже шла своя стройка, маленькая, скромная, чистая, пахнущая не кипящим бетоном, а стружкой и смолой. Эта стройка крошечным, но необходимым ручейком вливалась в огромную реку большого строительства. И я с внезапным уважением оглядел домики новорожденного поселка.
Постепенно я забрел на улицу Парижской коммуны. Не было на ней знаменитых коз Любы и Розы, наша дача потемнела, пообветшала. А в доме напротив жила когда-то худенькая и стройная восьмиклассница, казавшаяся мне очень взрослой. За этим забором жила Джемма моего детства.
А может быть, она уже не жила здесь. И недолго раздумывая я постучался в калитку. Тихо… Никто не открывал. Волнуясь, придав лицу выражение неестественно-официальное, я ждал у калитки. Прошуршали в траве шаги.
Но это были не те шаги. Это были шаги пожилых, никуда не торопящихся ног, обутых в шлепанцы.
Очень долго возились с задвижкой. Наконец открыли.
Я увидел ее мать. Она стала меньше ростом и заметно постарела. Наклонившись от волнения к самому ее уху, как будто она была глухая, я сказал:
— К Инне можно? К Инне…
«Сейчас скажет: «Инны нет», — думал я. Но она промолчала и сделала жест рукой: «Пройдите». Я пошел по расчищенной аллейке и, прежде чем дошел до дома, увидел высокую девушку, нарядную, в прозрачной кофточке. У нее были те же светлые, холодноватые глаза. У нее были темные подстриженные блестящие волосы, которые казались еще темнее от этих глаз. Вся она была та же и удивительно новая.
— Здравствуй, Инна, — сказал я. — Я закинул мяч на ваш участок, решил его попросить. Неудобно же лезть через забор.
— Здравствуй, Сережа, — ответила она. — Только ты, наверное, ошибся. Ты, может быть, закинул его на соседний участок. Но тем не менее проходи.
Она улыбнулась, сначала чуть иронически, потом приветливо, широко.
— Какой ты стал…
— Какой?
— Не знаю… Большой какой-то… Важный.
— И ты какая-то стала.
— Какая?
— Красивая. Уверенная.
— Красивая я всегда была.
— Хотя правильно. Ты ведь всегда была красивая. Я забыл.
Я поднялся на террасу их дома и увидел сидящего за чайным столом парня. Он был широк в плечах, коренаст, подстрижен бобриком, с карими, немного сумрачными глазами. Одет он был в полосатую рубашку и широченные штаны-клеш, такие уже мало кто носил. Он курил. Он курил как-то очень знакомо, взахлеб, покашливая, — так мог курить только один человек. Я остолбенел.
— Ну, не мне вас знакомить, — сказала Инна.
Я механически, как заведенная кукла, подошел к нему, протянул руку, сказал:
— Здравствуй, Гриша.
Он крепко ее пожал, без всякого удивления, внимательно меня оглядел (будто он ждал меня) и сказал:
— По-моему, изменился мало. Только стал высокий, модный. И в длинных брюках. А длинные брюки тебе идут.
Это была шутка, и полагалось смеяться. Инна и ее мама засмеялись. Но я не засмеялся.
— Ну, уж Гришка скажет! — с восхищением проговорила Инна.
Это была не только шутка. Это было желание снова приблизить меня к тому неумелому слабому мальчику в коротких штанах, который уже давно не существовал.
— Нет, ты ошибаешься, Гриша. По-моему, я изменился. Впрочем, со стороны виднее.
В моих словах, видно, открыто глянула обида, потому что Инна с удивлением посмотрела на меня и поспешно сказала с неожиданной мягкостью:
— Ну, расскажи, как ты, где ты? Нам же с Гришкой интересно.
«Нам с Гришкой, — подумал я. — Может, они поженились? Нет. Тогда она не была бы такой парадной. Просто он к ней приехал на воскресенье».
— Рассказать, как я… Да много рассказывать.
— А ты все-таки расскажи. Мы ведь не торопимся, — вступился Гришка.
— Пожалуйста, — сказал я.
И я начал рассказывать. Сначала я говорил суховато, сдержанно. Потом увлекся и использовал в своем рассказе весь собранный материал. Это было нечто вроде отчета по практике. А ведь всякий отчет по практике требует некоторой приукраски. И я решил рассказать и про целину. Знай наших! А то сидите здесь, жизни не видите, а еще иронизируете. И я начал говорить о том, какие в Кулунде дороги, как трудно было налаживать жилища, как люди выходят во двор, держась за канат, чтобы не сбило ветром.
— А ты там был? — спросил Гришка.
Я поколебался. Плевать в конце концов, подумал я. Журналист имеет право на вымысел. Надо им показать, что я по-настоящему изучил жизнь.
— Был, — сказал я.
— Сколько? — спросил он, взглянув на меня.
— Некоторое время, — сказал я.
— Ну, сколько же?
— Ну, три недели.
Он ухмыльнулся и промолчал.
— Понимаешь, — сказала Инна, — Гриша вернулся с целины неделю назад. Он провел там все лето. Он работал на комбайне…
Я почувствовал, что снова бросаюсь в грязный пруд и плаваю ногами по дну. Мне стало стыдно, как много лет назад. Только, пожалуй, это был другой, более мучительный, невидимый постороннему глазу стыд. Я замолчал. Я понял, что зря пришел сюда. Мне захотелось уйти.
А Инна оживилась, она улыбнулась мне, она говорила, что я действительно очень вырос, что я выше Гришки (подумаешь, заслуга), что я молодец, что зашел к ней. Гришка по-прежнему молчал. Потом мать Инны позвала его. Она попросила его спуститься в погреб за маслом.
«Да, он не последний человек в этом доме», — подумал я. Потом я безучастно спросил Инну, где она учится.
— Я учусь в вечернем механическом и работаю на заводе. На дневной не поступила. Срезалась.
— Молодец, — вяло сказал я.
— Молодец, что срезалась?
— Нет, что работаешь. Это очень нужно сейчас.
— Смотри, ты совсем как передовица в нашей многотиражке.
— А что, я и буду писать передовицы.
— Ну пиши, только не очень длинные.
— Ладно, — уныло согласился я.
Почему-то я вспомнил вдруг о Маньке, о маленькой коричневой обезьянке под абажуром. Ее не было.
— Где Манька? — спросил я.
— Маньки нет, — ответила Инна.
— Где ж она?
— Она потерялась. Ее потерял Гришка.
— Ах, Гришка, — сказал я. — А где твои косы? Тоже потерялись? Тоже Гришка?
— Их нет… Подстриглась… Но только назло Гришке. Он был против.
«Да, ничего нет, — подумал я. — Ни кос, ни Маньки. И Джеммы тоже нет. Хотя, может быть, она и есть. Только она не моя Джемма. Она Гришкина Джемма».
Я встал и протянул ей руку.
— Надо идти, — сказал я. — Поздно. Я не поспею к поезду.
— А ты не боишься… один?
— Нет. У меня есть опыт.
— Это хорошо.
Я вышел, кивнул Гришке, попрощался с Инниной матерью.
Инна проводила меня до калитки.
— Ну, мы ведь увидимся в Москве? — сказала она. — Мы обязательно увидимся.
— Да, конечно, — ответил я.
— Мы увидимся. Обязательно. Мы встретимся где-нибудь у Арбата.
— До свиданья, Инна.
«Хорошо, что мы никогда не увидимся», — подумал я. А через десять минут я уже был в вагоне электрички. Электричка мягко тронулась.
«Хватит, — сказал я себе. — Завтра же начну новую жизнь. Хватит лгать, хватит трепаться. Я тоже буду настоящим, черт возьми, назло им всем. Я больше никогда не буду плавать ногами по дну… Никогда!»
Мне стало несколько легче от принятого решения.
А электричка плавно и быстро увозила меня от маленькой платформы, заплеванной семечками, от дачного полустанка, от ее дома, от мелькнувшей и погасшей в темноте станции первой любви…
1958 г.
МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ
Весна уже наливалась, и трава неожиданно запахла тихой, еле ощутимой горечью. И Пашка лег на траву, раскинул руки и подумал о том, что в прошлом году именно в этот день он начал ходить в школу без пальто… Был теплый серый асфальт, и прохладный подъезд дома, и словно бы взбесившийся по весне, гудящий школьный двор за решетчатым забором, выкрашенным в зеленое. А теперь этого уже нет… Теперь есть степь, и этот горьковатый запах, и бледное безразличное небо.
— А все-таки здесь лучше! — назло своим мыслям сказал Пашка. — В сто раз, в тысячу раз лучше!
— Ты что это, Павлуха, сам с собой? — удивленно спросил его Коля Махин, прицепщик.
Махину всего четырнадцать лет, он самый молодой в бригаде. А на втором месте — Пашка.
— Сам с собой, — сказал Пашка. — А ты вот не умеешь.
Махин недоверчиво и удивленно посмотрел на Пашку.
— Видали мы… — сказал он и сплюнул.
— Ни шиша вы не видали, — сказал Пашка. — Не умеешь сам с собой разговаривать, пижон.
Пашка забавлялся. Ему почему-то казалось, что Махин туповат, и это одновременно и веселило и бесило Пашку. И еще его раздражало, что каждые три дня к Махину на полевой стан приезжали отец и мать, как к ребенку в пионерлагерь. Они привозили ему конфеты и орехи, и Махин ночью в одиночестве работал челюстями. Он старался никого не будить и заглатывал целые конфетные горошины. Потом он кашлял. Но в остальном Махин был хороший малый.
— Так что, целинник, слабо тебе самому с собой, — лениво сказал Пашка и закурил.
Махин задумался, лег на траву и вдруг быстро проговорил:
— Эх, Русь-тройка. И кто тебя выдумал?..