— Что сидишь, что не плывешь? — спрашивает ее Павел.
— Во-первых, простудилась, — говорит Катя. — У меня грипп, понимаешь? А во-вторых, плавать не умею.
Павел с ласковой укоризной качает головой. Такая жара, и простыла. Ай-ай-ай! Лицо у Кати беленькое, загар легкий, а волосы выгорели крепко. Почти седые волосы. Таких светлых волос Павел нигде не видел. Ему хочется чем-то помочь Кате, и он говорит:
— Учить буду плавать. Надо учить. Со мной тонуть не сможешь.
Павел старательно, медленно выговаривает русские слова.
— Я согласна, — отвечает ему Катя и улыбается.
Она-то знает, что он никогда не решится учить ее плаванию. Он смущается ее, как школьник, и она чувствует это.
— Что ж, давай учи… Правда, я простыла… Но клин вышибают клином. Верно ведь?
Павел серьезно смотрит на нее.
— В другой раз. В другой — обязательно. Сейчас машины ждут, задержка будет.
На лице у Кати огорчение:
— Всегда тебя кто-нибудь ждет. То машина, то еще что-нибудь. Ты уж такой.
— Нет, я не такой, — говорит Павел. Он смотрит прямо в Катины веселые светлые глаза, блестящие, точно река Кизир, и задумывается на мгновение. — Конечно, не такой. — И, словно подводя итог всему их короткому разговору, говорит: — Завтра будешь?
— Конечно, как всегда.
Павел кивает ей, отходит и взбирается вверх. Его медная большая спина постепенно сливается с рыжими скалами. И только крепкий уверенный голос его машины сообщает всей тайге о том, что перекур окончен. Словно подчинившись этому кличу, выходят на берег геологи, торопливо одеваются и спешат к своим бурам.
А затем все вместе — и Павел и геологи — наваливаются на тайгу, и хотя они маленькие, а тайга бесконечная, она обмирает от их ударов, дает трещины и стонет…
Вечером Павел, как всегда, заходит в женское общежитие. Как всегда, маленькая Аня ждет его.
— Чай заварю, — обрадованно говорит она.
— Ладно.
— В клуб пойдешь? Ладно?
— Ладно.
Они разговаривают по-русски. Во-первых, неудобно говорить по-хакасски, когда вокруг русские, во-вторых, Павел хочет, чтобы она получше знала русский язык.
Аня заваривает крепкий зеленый хакасский чай, и вместе с ними его пьют Женя — дочка прораба, медсестра, и Лиза из тоннельного отряда. Они пьют из кружек. Кружки щербатые, потемневшие, и у чая кисловатый металлический привкус.
В этих кружках чай теряет запах и цвет. Его полагается пить из пиал. Но ни Павла, ни Аню это не смущает. Они уже привыкли.
Потом они идут в кино. Аня тащит его во второй ряд — она любит сидеть близко. Когда раздается сухой шорох аппарата и из проекционной протягивается к экрану белый луч, в котором, точно микробы в микроскопе, шевелятся пылинки, Аня замирает.
Прежде чем замереть, она берет Павла за руку. И только потом замирает насовсем до конца фильма. Рука у нее маленькая, но шершавая и твердая. От жары рука становится влажной. Павлу чуть не по себе от этой теплой, точно раскаленной, прильнувшей к нему руки, но он ни за что не отодвинет ее.
— Его убьют, — испуганно, по-детски плаксиво говорила Аня. — Одно огорчение.
— Живой будет, — отвечал Павел. Он скучал в кино.
— Правда, живой? — шептала она и искоса поглядывала на Павла.
— Конечно, живой, Ханыс, — устало говорил Павел. Он звал ее по-хакасски — Ханыс.
Лента трещала, рвалась, чертики скакали по полотну, и в задних рядах топали ногами и кричали: «Сапожники!»
После окончания сеанса они гуляли по притихшему поселку, выходили к строящейся насыпи и шли по шпалам. Шпалы были черные от креозота, с застывшими каплями, точно они вспотели от непосильного труда. На полотне сидели парочки. А дальше полотно обрывалось, и у стыка рельсов курчавилась жесткая щуплая трава.
Там, за шпалами, лежала большая далекая земля, по которой ни разу не ходили паровозы…
Павел молчал, а Ханыс громко и возбужденно говорила.
Ей было семнадцать лет, и все в мире ей очень нравилось. Она родилась в том же улусе, что и Павел. Павел вернулся туда, отслужив три года в армии, и тут же ушел на стройку. Свой первый отпуск он провел на родине, а приехал обратно вместе с Ханыс. На стройке решили, что он собирается жениться.
— Смотри, свадьбу не зажми. А то все потихоньку делаешь…
— Я не женился, — отрывисто ответил Павел. — Там девушке плохо, здесь — хорошо. Отец, матерь не имеет. Пусть работает.
Он договорился с бригадиром; ее взяли в подсобные. Дали койку в палатке, белье, полотенце. Через полгода она выучилась на бетонщицу, получила разряд. В поселке постепенно привыкли к их вечерним прогулкам, к гортанным коротким разговорам, к тому, что они вместе. И только однажды подвыпивший водитель Егоров подошел к Павлу и, понизив голос, сказал ему доверительно и лукаво:
— Малолетку завел себе, хитрец… Вот хитрец! А ведь тихий…
Павел побледнел, тяжелая его рука, как молот, поднялась над головой Егорова. Но затем он враз успокоился, сплюнул с отвращением и отошел.
На этом разговоры в поселке кончились.
Много работы у Павла. Ковш точно кланяется земле, зарывается в нее, поднимается ржавая пыль, и сквозь пыльное облако блестит внизу скорая горная река. И Павел думает о той минуте, когда вблизи услышит ее чистый запах, ощутит ее вкус, горьковатый от хвои, от смолы деревьев, которые водят каждый день плотогоны. И тело заломит от холода, и он перевернется на спину, и поплывут над ним Саяны и небо, крепко схваченное горами с двух сторон. Так и было. А когда он выходил на берег, то видел геологов, спускающихся к воде. Никого из них он не знал по именам, но их лица были ему уже знакомы. А лучше всех из них он знал Катю.
Она махала ему рукой:
— Эй, Павел!
И он отвечал ей и тоже приветливо махал рукой.
Она была в желтом купальнике, и он отводил глаза, не мог смотреть на нее в упор.
— Когда научишь плавать, Павел?
— Скоро научу! Завтра научу!
— Торопись, Павел. — Она осторожно входила в воду и барахталась на мелководье.
Павел одевался и шел к машине. Заведя мотор, он смотрел на берег. Уже трудно было различить Катю. Размером она становилась с камешек, продолговатый желтый камень-голыш, гладко, до блеска обкатанный горной рекой.
Вечером в поселке танцы.
Павел лежал на койке, слушая музыку. В палатке сумрачно, пусто, остро пахнет одеколоном. Перед кино ребята не бреются, а перед танцами — всегда. Павел засыпал. Музыка — там, вдали, и тишина — здесь, в палатке, усыпили его… Когда он открыл глаза, уже стемнело. Музыка стала громче, танцы в разгаре. Он повернулся и почувствовал, что спине его тепло и тяжело. Кто-то сидел бесшумно и осторожно, прижавшись к нему.
— Ты спи, — тихо сказала Ханыс. — Я тебя сторожу!
— Почему на танцы не пошла? Весь поселок там, а ты здесь.
— А ты тоже здесь.
— Я — одно, ты — другое. Ты молодая, танцевать должна.
— Я не умею, — сказала она.
— Девушке надо уметь.
Он встал, надел чистую рубашку, взял Ханыс за руку и повел к танцплощадке. Там он нашел своего соседа по палатке Колю, москвича, сменного мастера. Коля умел танцевать любые танцы. Кое-кто называл его даже стилягой. Это не смущало Павла. Он подвел Колю к Ханыс.
— Танцуй с Аней, — сказал он. — Ей танцевать надо…
— Как так надо? — удивился Коля.
— Так, — сказал Павел. — Можешь поверить.
Коля церемонно раскланялся перед ней:
— Прошу!
Она молчала, не двигаясь с места.
— Ну! — строго сказал Павел.
Она исподлобья смотрела на него.
Коля ждал, повернув голову к танцплощадке. Он уважал Павла, но жалел потерянное время.
— Иди, иди… — тихо говорил Павел. — Я не уйду… Тебя ждать буду.
Москвич Коля, улыбнувшись, взял Ханыс под руку и галантно повел на танцплощадку. Она шла покорно, несмело. У самой площадки она оглянулась и поискала Павла глазами. Он ждал ее. Все было в порядке. Можно было танцевать.
Павел любит утро — особенный, острый воздух, запах кедра, пихты, еще не успевшей нагреться свежей земли. Утром только успевай поворачиваться. Нагрузишь одну машину — уже пыхтит рядом вторая, разворачивается. Словно огромная просящая ладонь, пустое днище кузова. Грохот, пылища до небес, а он, веселый, поет и крутит рычаги. Он любит утренние часы за прохладу, за то, что мускулы не растратили еще ни грамма своей силы; они вздуваются матовыми блестящими шарами, на них еще нет синих ленточек вен. Это будет вечером, когда тайгу придавит зной и руки отяжелеют, не смогут так легко и мощно справляться с полированными головками рычагов.
— А ну сыпани, Павел! — кричат шоферы.
— Хватай! Хватай! — кричит Павел.
И так до перерыва. А в перерыв ему улыбается, сверкает Кизир, ледяными руками толкает его, пробуя силу, устойчивость. Есть сила, есть устойчивость. И Кизир сдается, теряет напор и течет под руками безвольно, не сопротивляясь. Вода пахнет сосновым соком и потаенным холодом глубины.
Павел смотрит на берег. Пусто… Геологов нет. Где они? Павел плещется дольше обычного и затем плывет назад. Геологов не видно. Павел вылезает, надевает на ноги резиновые сапоги, забыв навернуть портянки. «Ай-ай-ай, — удивленно качает он головой, — какой забывчивый! Прямо на голые ноги — сапоги». С ним такое редко случается. Берег пуст. Только наверху в выемке стоит его машина. Неясная тревога чуть слышно ноет в сердце. Он поднимается вверх медленно, неожиданно устав за эти короткие минуты.
— Павел, — слышит он за спиной. — Павел!
Катя стоит на берегу. Одна. Геологи не пришли. Павел мчится вниз.
— Ну как? Учиться будешь?! Сегодня, а? — с хрипотцой волнения говорит Павел. — Это просто, как два раза два!
— Как дважды два, — поправляет Катя.
— Как дважды два, — повторяет Павел и смеется.
Вряд ли он решится учить ее плавать, но не в этом дело. Теперь все в порядке.
— Это, конечно, просто, но ты опоздал, Павел. Я же говорила тебе, что ты опоздаешь.
Павел с недоумением смотрит на нее.
— Я уезжаю, Павел… Я уезжаю насовсем, понимаешь?