Наконец, оно отступило в темноту и исчезло.
В доме имелись внутренние ставни. Судя по пыли и трупикам насекомых, ими редко пользовались, но я закрыл их и запер – все до единого. Стоит ли говорить, что в ту ночь я не спал, а мучительно дожидался рассвета. Когда в щели начал просачиваться мутноватый свет, я едва не расплакался от облегчения (я безумно боялся, что после беспросветной ночи уже никогда не увижу дневного света).
Я распахнул ставни. По траве стелился ровный белесый туман, и утреннее солнце подсвечивало серо-красные тучи.
Более красивого вида я не лицезрел, пожалуй, никогда.
16
И я сразу же приступил к работе. Сперва я изучил архитектурный план особняка и измерил комнаты. Я замерил их шагами, сверяя габариты каждого помещения. Видимо, в силу везения я начал с кабинета (или же это было последнее хватание за рациональность и логику в мире, который трещал по швам). Изначальные замеры показали, что кабинет теперь не столь длинный, каким был прежде, да и книжные стеллажи отстоят от стены примерно на семь футов. Еще час ушел на то, чтобы установить, каким образом подступиться к закутку, что скрыт за полками.
Я начал возиться с полками и вдруг обнаружил механизм: простой рычаг, спрятанный за пышно оформленным первым томом гиббонской «Истории заката и падения Римской империи» (формат – кварто[64], 1776 – книжные премудрости, похоже, начали передаваться и мне).
Я тронул рычаг, и часть стеллажа с отчетливым щелчком сместилась в сторону. Прежде чем расширить зазор, я сделал паузу. Неизвестно, что там могло скрываться: смрад разложения? одна из тех мерзких, пышущих жаром тварей? а может, и некий Мальстрем – водоворот, бурлящий между вселенными?
Любопытство возобладало, я заглянул туда и увидел тайную комнату с квадратным столом и единственным стулом с прямой спинкой. На столе в подсвечнике красовалась незажженная свеча. Кое-как втиснувшись в зазор (в комнатке царил полумрак, поскольку вход то ли из-за устройства, то ли из-за дефекта механизма был узким и не пропускал внутрь свет), я нашарил в кармане спички и зажег фитилек.
В помаргивающем пламени свечи моему взору предстала оккультная библиотека Лайонела Молдинга. Фолианты были столь древними, что несли на себе печать чего-то запретного и нечистого.
Но на них я внимания почти не обратил, потому что на столе лежал «Атлас». Выглядел он точно так, как описала Элиза Дануидж: книга в жестком переплете, напоминающем шкуру – в морщинках, со шрамами и, боже правый, – чуть ли не с рисунком вен. Мне показалось, что я даже различил некую пульсацию, хотя, вероятно, дело было просто в скудном освещении, а также в природе переплета вкупе с мифом, рассказанным мне Элизой. Однако прикасаться к «Атласу» мне не хотелось.
Багровые корки переплета и желтоватый обрез страниц смахивали на оскаленную пасть. Тревожила и память о книжном нюхаче Мэггзе (ведь каналы, прожженные в его черепе, были пробуравлены теми кошмарными созданиями, которые родились в его мозгу благодаря книге).
Однако «Атлас» ко мне взывал. Я проделал к нему столь долгий путь! Мне хотелось знать. Где-то на ее страницах скрывалась правда о том, что случилось с Лайонелом Молдингом. И, что куда важней, в «Атласе» я мог найти ответ на вопрос, что происходит – или уже произошло – с нашим миром.
И я раскрыл книгу. Страницы оказались пусты. Впрочем, стоило ли ожидать иного? В конце концов, она перенесла свое содержимое в наше земное царствие, переписав некогда сущее подобно тому, как палимпсест медленно, но верно вымещает собой оригинал.
И откуда-то вблизи, но вместе с тем из некой запредельной дали я, клянусь, заслышал хохот, но то был хохот проклятых.
17
«Атлас» я сжег. Развел огонь в камине библиотеки Молдинга, а когда пламя набралось гудящей ярости, плашмя кинул в него фолиант. Книга шипела, трещала и щелкала, скорее жарясь, как мясо, чем сгорая, как бумага. В какой-то момент она издала пронзительный свист вроде сдавленного вопля, но переплет почернел, и звук оборвался. Одновременно она чадила синим смрадным дымом, смердящим, как гнилая плоть, запоздало преданная кремации, но я на своем веку нюхал и кое-что похуже.
Не знаю, сколько я просидел у камина, шуруя уголья и пошевеливая «Атлас» кочергой, но в конце концов книга спеклась в обугленную массу, которая дальше не сгорала. Думаю, я погрузился в дрему, и в том полусне я узрел «Атлас» в его первозданном виде – с замысловатыми картами миров вроде нашего; землями, над коими колдовски простерты образы зверей и демонов, а утонченная картография которых создана самим Не-Богом.
Но затем страницы стали пустыми, поскольку все некогда изображенное на них перешло в нашу реальность, подобно песку, который струйкой высыпается из песочных часов.
А затем в «Атласе» ничего не осталось, и начался процесс преображения. Ответа на вопрос, где находится Лайонел Молдинг, я не получил. Возможно, как и Мэггз, он начал умирать еще с того момента, как открыл «Атлас», а идеи книги, вызрев у него в голове, единой вспышкой поглотили одержимого коллекционера.
Но имелся, конечно, и другой нарратив – иной сюжет, пускай я даже отрекался от него с тем же пылом, с каким отвергал саму вероятность растления и замещения одним миром другого. Согласно ему, можно было утверждать, что «Атлас» вообще никогда не существовал.
Значит, это был злодейский обман, совершенный Дануиджами вкупе с Мэггзом. Ну а смерть злосчастного нюхача оказалась плутовской подстановкой с тем, чтобы подлог казался достоверным. Заодно он служил подстраховкой, что Мэггз ничего не выдаст.
Получается, что в обмане соучаствовал и я. Сыграл свою роль. Допустил, чтобы мной манипулировали. Но как же те омерзительные ракообразные и темная глыба, разлетевшаяся на мириады осколков? Что за уродливые дети, гнавшиеся за мной по улицам, что за серый могильный призрак за кабинетным окном? Как быть с бесследно канувшими днями – по словам Фонсли, их набирался едва ли не месяц? Как быть со… всем?
Ведь должен присутствовать еще и третий нарратив, верно?
Миссис Гиссинг с утра не подошла, не объявился и Уиллокс. Дом Молдинга я покинул с чемоданчиком в руке и направился на станцию. Как раз успевал на лондонский поезд. Вернусь в столицу. Поговорю с Куэйлом. Что он мне ни скажет, я все приму. Если меня ждет тюрьма и виселица, то пусть – хуже не будет.
Вокзальная касса пустовала, а с перрона доносился возбужденный рокот голосов. Я потащился туда и увидел начальника станции, который о чем-то возбужденно дискутировал с отъезжающими пассажирами. Рядом с ним беспомощно топтались его взвинченные помощники.
– Что стряслось? – спросил я, ни к кому особо не обращаясь.
– До сих пор не прибыл лондонский поезд, – ответила мне дородная женщина. – В Лондон-то он уехал, а обратно не возвращался.
Она негодующе кивнула на начальника станции.
– Старый Рон ничего толком не знает, а мне позарез нужно в Лондон. У меня в столице ждет первенца дочь, и я поклялась ей, что непременно буду помогать при родах.
Я был выше и крупнее собравшихся, что позволило мне подобраться к начальнику поближе. Думаю, до конца службы ему оставалось уже немного: седина, тучность, усы щеткой придавали ему сходство со старым моржом.
– Соблаговолите объяснить, в чем дело, – обратился я к нему.
Что-то в моем тоне заставило публику умолкнуть, не вызвав нареканий и у начальника станции.
– Сэр, я им битый час толкую: поездов с утра не приходило, а ни телеграф, ни телефон на линии не работают. Хоть убей, ни с кем не могу связаться и выяснить, что делается. Послал одного из парней в Норвич на велосипеде – может, он чего разузнает, – а он пропал. Больше мне вам и сказать-то нечего.
Я подошел к краю платформы и поглядел на юго-запад. Возможно, то была игра света, но мне показалось, что небо там стало гораздо темнее и приобрело красноватый оттенок, хотя восход давно миновал. Зрелище впечатляло и напоминало гигантский пожар на расстоянии. Я посмотрел на станционные часы и некоторое время следил за движением минутной стрелки.
– Часы, – произнес я.
– Что «часы»? – переспросил станционный начальник.
Я продолжал неотрывно смотреть на циферблат. Как раз минул полдень, и минутная стрелка сместилась. Но не в сторону единицы, а чуть влево от цифры «12». Часы шли в обратном направлении.
Я ушел со станции и поплелся в Бромдан-Холл. Замкнул ставни, забаррикадировал двери. Здесь есть пища и вода. Небо гаснет, и света более не будет. Сверху доносятся какие-то странные звуки, а из подвала – тоже.
Вход в тайный кабинет Лайонела Молдинга я закрыл. Отсюда, из этого укромного местечка, я могу слышать, как распадается реальность – будто лед, потрескивающий на застывшем озере.
Это пришествие Не-Бога.
В пистолете у меня три пули.
Я буду ждать.
V. И обретаться нам во тьме
Ниспадающие складки портьер скрывали покои юриста Куэйла от ночи, а также от любых пытливых глаз, которым бы вздумалось устремиться к освещенному окну. Пытливому наблюдателю потребовалось бы проникнуть в укромный внутренний дворик близ Чансери-Лейн, куда не входил никто, кроме тех, кто решал с Куэйлом дела. Вдобавок, чтобы увидеть комнаты Куэйла, надо было хитроумно получить доступ в одно из зданий, что мрачновато нависали над внутренним двором, а их верхние уровни всегда чуточку перевешивали нижние – (на голландский манер, где низ, как правило, у́же, а любую мебель наверх приходится втягивать через окна посредством крюков, выступающих из торцовых стен).
Никто не мог толком припомнить, почему здания эти оказались возведены столь причудливым образом. Что примечательно, никто не помнил и того, чтобы крюки использовались для втаскивания внутрь столов и шкафов. Да и целенаправленный поиск не выявил ни свежих квитанций, ни описей, имеющих отношение к доставке – мебели или чего-либо еще – в любое из тех зданий, за исключением единственно конторы Куэйла. Вопрос их принадлежности был туманен, а человек, который бы с должным тщанием и рвением занялся поиском, пришел бы в итоге к выводу, что тот, кому они принадлежали – он или она, – значились лишь как клиентура Куэйла, юриста и адвоката.