Пианист — легкая добыча для критиков, по мнению которых исполнителю всегда следует сомневаться в своем туше:
— «тенеподобном, легковесном и недостаточно
уверенном» — одно направление критики;
— «неуклюжем, невнятном, жестком» — другое направление критики.
Пианисты почти всегда игнорируют означенную композитором
динамику исполнения, играя тихо там, где надо играть громко, и наоборот. Рекомендации относительно педали они вообще склонны расценивать как шутку, справедливо полагая, что в этом вопросе композиторы ничем не отличаются от автомобилистов.
Но главная болезнь, поражающая пианистов, — это рубато! Термин рубато означает отклонение от темпа, замедление его на эмоционально содержательных фрагментах произведения или же убыстрение его в бурных пассажах. Пианисты викторианской эпохи маниакально любили рубато и пользовались им исключительно при исполнении произведений Шопена. Критики, видимо, так набрасывались на этот яркий технический прием, что последующие поколения исполнителей почти совсем отказались от рубато, за исключением немногих пианистов старой школы. Теперь же современные музыканты несутся сломя голову по Шопену без малейшего отклонения от темпа, даже не переключая скоростей, так что все это звучит как некий фортепианный ролик. Рубато, как и правилами пунктуации, надо пользоваться, но всегда умеренно. Кстати, весьма интересная тема для обсуждения.
Органисты
Странные создания. Несмотря на совершенно необычное телосложение, позволяющее им пользоваться руками и ногами независимо друг от друга и играть, манипулируя бесчисленными регистрами, на разных клавиатурах одновременно, они, в большинстве своем, определенно принадлежат к породе суперменов. Даже дирижер не обладает такой властью над массивным органом, часто занимающим целую стену кафедрального собора. Власть властью, но органисты почему то предпочитают играть длинные бессвязные токкаты и совершенно невразумительные фуги из покрытых плесенью музыкальных сборников. Их книги и журналы полны утомительных технических характеристик, относящихся к любимому инструменту, и, естественно, в них больше подстрочных примечаний, чем в любых других книгах и журналах вместе взятых.
Не связывайтесь с органистами, не пытайтесь вступать с ними в спор. Они принадлежат к особой породе, а их музыка пришла из другого мира.
Скрипачи
Постоянно разочарованы размером и возможностями своего инструмента. Пианисты полностью зависят от своих десяти пальцев и восьмидесяти восьми черных и белых клавиш; скрипачи же довольствуются лишь пя- тью пальцами и четырьмя струнами. Вынужденные время от времени играть на одной струне, они постоянно пытаются сыграть на двух и более струнах! Звучит это всегда ужасно, даже когда играет очень хороший скрипач. Проблема, видимо, заключается в том, что необходимо добиться удовлетворительного звучания энгармонических нот. Фортепиано пользуется темперированным строем, при котором ноты ре-диез и ми-бемоль являются одной и той же клавишей. Физическая природа звуков и застарелый консерватизм указывают на то, что это не так. Да, легкое различие безусловно есть, и скрипачи воображают, что они его слышат. И вот когда они играют две таких ноты одновременно, получается что-то кошмарное, псевдогармоническое. Но скрипачи это обожают. Они переделывают тщательно выписанные гениальными композиторами простые и короткие каденции в длинные замысловатые нотные нагромождения — ведь им так нравится играть на двух и более струнах! В настоящее время это стало вполне законной, утвердившейся практикой. И мы ничего с этим не можем поделать!
Скрипачи, в отличие от пианистов, располагают обоймой только из десяти канонических концертов, да и вообще в их распоряжении гораздо более скромный репертуар. Они вечно заняты аранжировкой и переложением для скрипки фортепианных концертов или партий гобоя, но им никогда не удавалось достичь лучшего звучания, чем было задумано. Они,
правда, все еще продолжают упорствовать в надежде на успех.
Самая гнусная вещь, которую вы можете допустить по отношению к скрипачу — это назвать его «пиликалкой». Правда глаза-то колет!
МУЗЫКАНТЫ
Именно те великолепно играющие в любых условиях здоровяки, которыми укомплектованы составы ведущих оркестров мира. Время от времени они снимают фраки и помогают (весьма небезуспешно!) поп-группам и музыкантам коммерческого происхождения.
В Лондоне насчитывается всего лишь 60 оркестрантов, и каждый работает по двадцать два часа в сутки; деньги они зарабатывают в свободное от основной работы время.
Музыканты оркестра в целом — весьма и весьма усталый народ, и в минуту музыкальной паузы они достают из кармана крепкий детектив или газету: некоторые практикуются игрой в гольф. Они, естественно, являются членами профсоюза, а любой член профсоюза всем философиям предпочитает одну единственную: максимальное количество денег за минимальный объем работы! Любая газета сообщит вам об этом.
Вопреки общему мнению, особой разницы между любителями и профессионалами не существует: все страдают одними и теми же дурными привычками, у всех них одни и те же
недостатки. Любителям, правда, требуется побольше практики.
А, между прочим, знаете ли вы, что если валторну раскрутить в обратную сторону, то она вытянется на длину целого автобуса? Делать этого не рекомендуется: слишком большой инструмент. Даже обычный, без всяких извращений фагот имеет в длину около девяти футов. А если распрямить да растянуть среднего оркестрового музыканта, то где ему жить?
КРИТИКИ
Эти незадавшиеся композиторы и музыканты лучше других знают, какие именно бывают промахи и почему, и пытаются долбить об этом с редкостным постоянством. Если вдруг они (неожиданно для себя) обнаруживают взаимное согласие хоть в чем-то, то сами изумляются и, конечно, перебарщивают и в этом!
Ахиллесова пята критиков — сотрудничество с органами печати. Высказанные в минуты раздражения сентенции (своего рода протест против уровня и качества оплаты их труда!) в конечном итоге неизбежно оборачиваются против них самих. Вот, к примеру, случай с американским критиком мистером Кребилом, который в 1907 году писал о симфонической поэме Клода Дебюсси «Море» следующее: «Последний концерт вечера отличался обилием цветовых пятен и мазков в духе импрессионизма, разбросанных хаотично по всей палитре тональности; полное отсутствие формы и стиля обусловлено, по-видимому, единственной целью — желанием создать новые звуковые сочетания... Ясно одно: океан композиторского замысла превратился в болото, квакающие обитатели которого исполняют время от времени партии медной группы».
Нам остается только поверить в искренность или бесстыдство мистера Кребила, писавшего уже в 1922 году об этой же симфонической поэме: «Поэтичное произведение, в котором Дебюсси удалось так удивительно тонко передать ритм и цветовую гамму моря...»
Не следует верить и этому. Как любой человек, он был, конечно, смущен и, как любой человек, надеялся, что никто не вспомнит о его предыдущем высказывании.
Некоторым критикам удавалось лишь потоком словесности загладить промахи и недоразумения, связанные с отношением к музыке. Так, Джордж Бернард Шоу некогда заявил, что Симфония си-мажор Шуберта представляется ему «раздражающим и бездумным сочинением», а Эрнест Ньюмен, в свою очередь, уподобил все без исключения сочинения Моцарта «детским проказам неглупого ребенка». Оба жили в эпоху, когда критикам было вольготно, потому что bel canto уже скончалось, а оркестранты еще не научились играть как следует. Они часто фальшивили, и привилегией критика было сообщать миру об этом. Нам об этом теперь не сообщает никто.
КОЕ-ЧТО ОБ ИНСТРУМЕНТАХ
Беседуя о музыке вообще и рассуждая о сочинениях в частности, непременно выскажите свое мнение по поводу концертов всех композиторов, начиная с Баха и включая Гайдна: «Ну конечно, этого не сыграть на фортепиано!»; а потом быстро добавьте: «Ведь это написано для клавесина!» Это срабатывает всегда, потому что мало кто из людей, даже специалистов, ясно отдает себе отчет в том, когда же фортепиано заняло главенствующую роль среди прочих инструментов. Уже в шестнадцатом веке есть упоминания о piano е forte; бытовала и мечта об инструменте, который мог бы играть как тихо, так и громко. В начале 1700-х годов Бартоломео Кристофори уже мог предложить на продажу хороший инструмент, но его замысел был еще только на стадии становления. Людям не нравилось заходить в магазин и говорить что-то вроде «могу-ли-я-получить-один- из-этих gravicembalo col piano е forte и-приме-те-ли-вы-к-оплате-чек?» Кристофори, однако, не оставлял усилий и к 1725 году осуществил свою мечту.
Хотя большинство ранних фортепиано звучало точь-в-точь как инструменты времен Второй мировой войны, композиторы вроде Моцарта, К. Ф. Э. Баха и Клементи рано взяли его на вооружение. Вы вправе заявить, и не без основания, что «Сочинения Моцарта (К. Ф. Э. Баха, Клементи), конечно, все-таки не стоит исполнять на современном фортепиано», то есть на фортепиано, которое звучит хорошо. Дальше сих материй лучше не обсуждать.
Саксофон назван так, потому что его изобрел мистер Сакс (первое имя Антуан-Жозеф, но среди друзей он пользовался известностью как Адольф). Он запатентовал свое изобретение в 1846 году. Зто не шутка, а достоверная информация. Случайный, но, тем не менее, достоверно установленный факт — хорошая зацепка в разговоре. Усвоив это, вы можете потом сообщить, что ксилофон изобрел некто мистер Ксил, граммофон — мистер Г рам — только не увлекайтесь, пожалуйста.
Рекомендуемый вариант беседы
Примерно такой разговор может произойти между двумя собеседниками, встретившимися на вечеринке у хозяйки, которая, к несчастью, знает о скромных коллекциях звукозаписи обоих:
— Вы были на сольном концерте Винкельского во вторник?