10 июля — 28 июля 1795
XLI
Вы, верные жители Бретани, почтившие меня своим доверием, убедитесь ныне, что оно не было обмануто. Английское правительство, тронутое вашей стойкостью и несчастьями, исполнило вашу просьбу. Армия прибывает для подкрепления ваших усилий, и я доставляю вам всю помощь и поддержку, какие вам требуются.
Французские офицеры и солдаты, подобно вам четыре прошедшие года сражавшиеся за своего Короля, теперь поспешают присоединиться к вам, и вскоре ваши принцы возглавят ваши непобедимые колонны.
Более чем в двухстах пятидесяти милях от Парижа вспененные морские валы обрушивались на зубчатые скалы бретонских берегов, когда английский конвой, гонимый ветром с той минуты, как он покинул убежище Киберонской бухты, осторожно обогнул мыс Сен-Жильда и направился в относительно тихий залив, смыкавшийся с эстуарием Вилены. На борту английских кораблей находились шевалье де Тентеньяк и его армия из трех тысяч уроженцев Бретани, только что набранных в Карнаке. Настроение у них было самое бодрое.
Республиканский флот все еще был заперт в Лориане кораблями лорда Бридпорта. Граф де Пюизе занимал надежную позицию на Киберонском полуострове со своей армией роялистов émigrés, непрерывно пополнявшейся тысячами бретонцев, торопившихся присоединиться к нему. Уже Пюизе взял три форта, а отряды шуанов, его союзников, удерживали важнейшую крепость Оре. Республиканская армия никак не давала о себе знать. Гош, по слухам, находился далеко в Ландеване, присмирев в ожидании подкреплений.
Быстрое скоординированное наступление роялистов, возглавляемое Пюизе с юга, и этой армией Тентеньяка с востока, могло в ближайшие дни покончить с нерешительными силами Гоша.
Даже и в относительно защищенном заливе море бурлило течениями и все еще подстегивалось не стихшими ветрами, которые задержали высадку первой экспедиции в Карнаке. Тем не менее английские транспортные суда, показав великолепное искусство навигации, вскоре уже встали на якорь под укрытием мыса. Воздух гремел от лязга тяжелых якорных цепей и резко отдаваемых команд: английские матросы, полные презрения к этим иностранным новобранцам, спускали шлюпки и доставляли бретонцев, в большинстве все еще страдавших от морской болезни, на берег их родной земли.
Наконец все солдаты были доставлены на берег. Выглядели они скованными и неуклюжими в своей предоставленной англичанами форме — алых мундирах и черных широкополых шляпах. Пока они скучивались на пляже, их офицеры, все émigrées роялисты, одетые в белые мундиры былой армии Бурбонов, разъезжали верхом вдоль их хаотичных рядов и криками, размахиванием шпаг, а иногда и оплеухами мало-помалу кое-как умудрились построить своих новобранцев в подобие военных колонн, между которыми расположились повозки обоза и пушки на запряженных лошадьми платформах. К полудню армия Тентиньяка, получившая официальное название «Compagnie Bretonne»[30] была готова покинуть этот открытый всем ветрам в липкой грязи берег, где Вилен впадает в море.
Ноэль-Франсуа Прижан, разведчик, агент и советник экспедиции, направил свою лошадь к каменистому обрыву. Он вдыхал морской воздух и одобрительно смотрел вниз на колонны солдат, медленно поднимающиеся от пляжа по грязной дороге, которой пользовались рыбаки и крестьяне. Да, конечно, они — зеленые рекруты, но тем не менее полные боевого духа. Перед отправкой с Киберона они прошли краткое обучение, как обращаться со своими английскими мушкетами, и многие все еще мучились с ними, но они говорили своим офицерам: «У нас же есть штыки. И наши кулаки. Vive le Roi![31] И силы у них хватало, у этих крепких, закаленных молодцов. Он заметил, что они уже шагают в ногу за своими fleur-de-lys[32] знаменами, хотя дорога вела вверх, а их ранцы были очень тяжелыми. Они несли на спинах шестидневный запас провизии, достаточный, чтобы добраться до Ландевана и Гоша и, надо надеяться, толкнув en route[33] на восстание всю область. До сих пор не раздался ни единый вражеский выстрел, и нигде не было видно ни одной живой души. Кое-где виднелись одинокие каменные крестьянские лачуги, но они выглядели опустевшими. Их обитатели предположительно попрятались, опасаясь любых солдат, на чьей бы стороне те ни воевали.
От змеящейся колонны отделился всадник на вороном коне и пришпорил его, направляясь к Прижану на обрыве. Это был шевалье де Тентеньяк. Худощавый, стройный, с аристократическим лицом, он в своем белом бурбонском мундире являл разительный контраст Прижану в его широком коричневом плаще, с длинными черными волосами, которые разметывал ветер. Эти двое были старыми товарищами: они вместе работали как английские агенты в шпионской сети с центром на Джерси до того, как Тентеньяк, прошедший военную выучку, вступил в роялистскую армию под командой Пюизе.
Прижан кивнул, здороваясь со своим другом, и указал на длинную, ровно движущуюся колонну внизу.
— Все идет прекрасно! — воскликнул он. — Скоро вся Бретань будет нашей. И, кто знает, меньше чем через месяц мы двинемся на Париж.
Тентеньяк улыбнулся.
— С тремя тысячами необученных новобранцев? Навряд ли.
Прижан нетерпеливо мотнул головой. Тентеньяк отличался отвагой, тут сомнения быть не могло. Но, на вкус Прижана, пожалуй, страдал излишней осторожностью и чрезмерной предусмотрительностью.
— Три тысячи? — сказал он. — Погоди немного. К нам хлынут несмирившиеся бретонцы. К нам присоединится вандейская армия Шаретта. Генерал Гош — когда и если он снизойдет появиться — только взглянет на то, что его ждет, бросится наутек в сторону востока со всей быстротой, на какую способен.
Прижан с одобрением провожал взглядом грохочущие повозки, нагруженные ящиками с боеприпасами, укрытыми парусиной от сырости. За обозом следовали две тяжелые шестифунтовые пушки на платформах в сопровождении десятка пушкарей из артиллерийской бригады Роталье, уцелевшие после фландрского разгрома.
— Гош не трус, — негромко сказал Тентеньяк.
— Как и те вон там внизу. — Прижан широким жестом указал на марширующую колонну. — И мы же на нашей родной земле. У себя на родине. Вперед, шевалье. К победе!
Тентеньяк улыбнулся и слегка кивнул в знак согласия.
— Не премину, будь уверен!
Их на мгновение озарила одинаковая надежда. Затем Тентеньяк пришпорил своего коня и рысью спустился по травянистому склону, чтобы занять свое место во главе первой колонны, — великолепный, в белом мундире, перепоясанном алым шарфом.
Ноэль-Франсуа Прижан поглядел назад, туда, где английские суда уже выходили в океан, чтобы присоединиться к флотилии Уоррена, стоящей на якоре в Киберонской бухте. Затем он отхлебнул из пузырька, в котором хранилась микстура, прописанная ему добрым доктором Ротье в Лондоне, после чего вслед за Теньтеньяком спустился на дорогу.
XLII
Не будем полагаться ни на кого, кроме Бога и нас самих, ибо повторяю снова и снова: не осталось никого, кому мы могли бы довериться.
Был вечер четырнадцатого июля. Джонатан Эбси стоял в коридоре второго этажа гостиницы «Джордж» на Хай-стрит, самой оживленной улицы Плимута, и почти в отчаянии указывал на номер у себя за спиной — его номер, где он против воли уже прожил шесть дней, где сгущающийся сумрак почти не рассеивали две догорающие свечи, которые еле мерцали на столе у окна.
— Мне нужны еще свечи, — сказал Джонатан. — Свечи, чтобы писать.
Пожилой слуга, с которым он разговаривал (Джонатан уже пришел к выводу, что старик глуховат), стоял, почесывая лоб под седым париком. Затем его растерянное лицо внезапно оживилось.
— Свечи, — сказал он. — Чтобы писать. Ну, прямо как морские офицеры. Чуть сойдут на берег, так тут же чиркают пером по бумаге. Приказы, распоряжения, запросы… — Он недоуменно покачал головой.
— Да, — сказал Джонатан. — Послушай. Мне к утру нужно написать отчет и письма. Можешь принести мне свечи и чернила? Сейчас же!
— Свечи и…
— Чернила, — повторил Джонатан. Почти вне себя он вытащил несколько монет. — Свечи и чернила!
Слуга взял деньги, поспешно подергал себя за пряди волос в знак повиновения и повернулся, чтобы уйти.
— Захвати еще и бутылку красного вина, — приказал Джонатан. Затем со вздохом вернулся в тесный номер, закрыл дверь и сел за стол. Подперев подбородок ладонями, он уставился на дома Хай-стрит, на улицу, где как раз зажигались фонари, осветившие почтовую карету из Лондона, извергающую шумных пассажиров и их багаж.
Он тоже приехал сюда в этой же самой карете, томясь отчаянием, что был вынужден оставить поиски убийцы Элли, но понимая, что у него нет выбора, если он хочет остаться на службе. Приехав в Портсмут под вечер, совсем окостенев от долгого пути, задыхаясь в спертом воздухе переполненной кареты, он снял этот номер в «Джордже», а затем спустился на галечный пляж и пошел вдоль моря. Соленый ветер теребил его одежду, а серое волнующееся море казалось отражением мрачного неба в клубящихся тучах.
В последний раз Джонатан побывал тут чуть больше года назад. Флот лорда Хоу готовился покинуть Спитхед, чтобы перехватить французскую эскадру в Проливе. Джонатан хорошо помнил толпы матросов и рабочих с верфей, суматоху приготовлений в порту, помпу, с какой подъезжали к воротам старшие офицеры со своей свитой, отчаянные метания мичманов и боцманов, которые разыскивали своих матросов по кабакам и водворяли их на корабли.
Но теперь глубокая гавань была свободна от кораблей. В доках и на стапелях без особого усердия велась обычная работа. Воздух все еще был пропитан запахами смолы и пеньки. Но без величавых военных кораблей, стоящих у Спитхеда, без английских моряков, его жизненных соков, город Портсмут казался выжатым, потерявшим жизнеспособность, будто все, что его питало, скрылось вдали, и наступила пора ожидания, зимней спячки.
Затем Джонатан отправился бродить по городу, низко опустив голову, пока не наткнулся на полупустой кабак и не выпил достаточно вина, чтобы обеспечить себе беспокойный, но все-таки сон.
Наутро он, преодолевая натиск ветра, отправился в Управление адмирала порта, расположенное, как и «Джордж», на Хай-стрит. Там он назвал себя, представителя Министерства внутренних дел, и объяснил, чем ему поручено заняться, — но для того лишь, чтобы услышать, что подстрекательство к бунту на верфи подведомственно комиссару и ему следует заявить о себе на самой верфи. А потому он через Хард, покинув Портсмут-Пойнт, подошел к высоким воротам, сторожившим прославленную морскую базу. Его проводили мимо пристаней и доков, где, как всегда, трудились корабельные плотники, пока наконец он не добрался до дома комиссара. Там пожилой сэр Чарльз Секстон, представитель Совета Адмиралтейства, приветствовал его с несколько затравленным видом и долгое время ворчал по адресу адмирала порта и невозможности одновременно иметь дело с Адмиралтейством и с министерством и с офицерами верфей, как он тщится последние пять лет. Затем он послал за младшим клерком, чтобы тот поводил Джонатана по верфи и представил его пяти начальникам того, сего и этого. После чего клерк проводил Джонатана в дом комиссара Секстона, где Джонатан осведомился о контролере.
— Его тут нет, — с сожалением ответил Секстон.
— Так не могу ли я подождать в его канцелярии?
— Боюсь, вам пришлось бы ждать слишком долго. Он с одним из своих клерков отправился в Олум-Бей для проверки списков команд. У острова Уайт стоят несколько еще не введенных в строй судов, и его обязанность — зарегистрировать списки их экипажей.
Джонатан на мгновение закрыл глаза.
— Могу ли я узнать, когда вы ожидаете его обратно, сэр?
Секстон виновато развел руками.
— Дня через три? Может быть, через четыре… или пять?
Джонатана вновь охватило отчаяние. Дэвис, контролер, был одним из чиновников, кого он должен был увидеть непременно, так как обязанностью Дэвиса было вести списки служащих и рабочих на верфи и сообщать о смутьянах на другие верфи. Его отсутствие означало задержку здесь на неделю, если не дольше.
Совсем упав духом, он вернулся в гостиницу и начал письмо Стимпсону в Лондон. Он уже отправил записку осведомителю перед отъездом в Портсмут, сообщая, что не сможет встретиться с ним, как они договорились. Теперь же он написал подробно, требуя, чтобы Стимпсон писал ему сюда, сообщая все, что ему удастся узнать. Еще он подумал об Александре. Его преследовал страх, что Александр может попытаться увидеть его и узнает, что он уехал из столицы. Поэтому он написал и ему, стремительно скользя пером по бумаге. Он объяснил Александру, где находится, и настаивал, чтобы его сводный брат узнал бы — если еще не узнал, — не сопровождает ли Гая де Монпелье в его ночных прогулках кто-нибудь еще, кроме кучера со шрамом. Он указал, как и Стимпсону, что писать следует сюда, в гостиницу «Джордж».
Теперь ему было больше нечем заняться, только ждать возвращения Дэвиса. Тут ему помог комиссар Секстон, отыскав одного из помощников Дэвиса, который мог ознакомить его со списками служащих и рабочих верфи, чтобы он бегло поискал в них фамилии тех, о ком ему предстояло наводить справки. Однако Джонатан быстро убедился, что без дополнительных сведений, известных только Дэвису, фамилии эти останутся для него пустым звуком. В доказательство серьезности своего отношения к порученному ему делу Джонатан расспрашивал в городе о подстрекательских листках и навещал магистратов. Каждый раз, когда прибывала лондонская почтовая карета, он ожидал писем от Стимпсона и Александра, но напрасно.
В течение этой недели он продолжал и собственные розыски, потому что в его кармане все еще лежал смятый листок бумаги с адресом, по которому были отосланы бумаги об увольнении Карлайна. Толлис из Адмиралтейства утверждал, что Карлайна уволили не год назад, а два, и что офицеров порке не подвергают. Еще одна неувязка, возникшая, быть может, из какой-то лжи Карлайна или просто по чьему-то недосмотру. Тем не менее, раз уж он тут, то пополнит свои сведения.
Он расспросил про адрес, полученный от Толлиса, и после нескольких неверных поворотов нашел дом в лабиринте переулков и закоулков Портсмут-Пойнт между Хай-стрит и галечным пляжем. У человека, приоткрывшего дверь на один-два дюйма, он спросил, не жил ли тут некий Карлайн, и получил короткий ответ:
— Одно время. Потом съехал.
— Когда?
— Пропал около года назад. Не заплатил за проживание, черт бы его побрал!
— Он где-нибудь работал в городе? — не отступал Джонатан.
— На верфи. Там вам побольше расскажут.
Дверь захлопнулась, и Джонатан растерянно отошел от нее. Кто расскажет ему побольше?
Дэвис, контролер.
Вновь Джонатану предстояло ожидание.
Утром своего восьмого дня в Портсмуте Джонатан, как обычно, направился на верфь, но больше по привычке, ни на что не надеясь. И узнал, что Дэвис наконец возвратился из своей инспекторской поездки на остров Уайт. Комиссар Секстон уже предупредил почтенного чиновника о поручении Джонатана, так что Дэвис и достаточно подготовился, и держался очень любезно. Он даже уже сверил фамилии подозреваемых, которыми Джонатану было велено заняться, и мог категорически заверить его, что ни единый из них не был причастен ни к каким беспорядкам. Он приготовил сведения о каждом: один ушел по семейным причинам, другой, плотник, уехал в Винчестер, чтобы открыть там собственную мастерскую, ну и так далее.
— От работающих на верфи вы никакой крамолы не услышите, — заверил он Джонатана, когда они стояли рядом в кабинете.
— Однако подстрекательские листки были же здесь обнаружены.
Дэвис виновато пожал плечами.
— Бесспорно, всякие посторонние — и смутьяны — пробираются сюда. Ворота охраняются надежно. Но в таком огромном месте, когда все время подвозят провиант, а рабочие уходят со смены или возвращаются, трудно уберечься от шпионов. Но наши люди в целом лояльны. Они знают, что безопасность Англии обеспечивает наш флот.
— Разумеется. — Джонатан заглянул в свои заметки. — Есть еще один человек, о котором я хотел бы вас спросить. Карлайн. Уильям Карлайн.
— Карлайн… — повторил Дэвис, нахмурившись. — Да, я его помню. Но вы же не подозреваете его в измене?
— Просто проверка, как и остальные. Он ведь ушел внезапно?
— Да. Пробыл у нас меньше года… — Дэвис умолк, так как под окном в сторону верфи прогрохотал воз, нагруженный бревнами, и заглушил все остальные звуки. Затем он продолжил: — Собственно говоря, его уволили. Прошлым летом.
Сердце Джонатана то билось, то замирало.
— Уволили?
— Да. — Дэвис снял с полки одну из тяжелых регистрационных книг, открыл ее и начал бережно перелистывать страницы. — Посмотрим… Собственно, вычеркнут он одиннадцатого июля. Я отсутствовал почти весь июнь и июль, объезжая другие верфи. Видимо, он попался на том, что воровал медь и сбывал ее в городе. Очень глупо с его стороны. Его дело рассматривала наша собственная комиссия здесь, на верфи.
— А это обычно?
— Да. Если только дело не сочтут настолько важным, чтобы передать в суд. — Дэвис водил пальцем вниз по страницам. — Вот! Его признали виновным и высекли. Порядочный позор для человека, который прежде имел чин офицера, пусть и низший. — Дэвис посмотрел на Джонатана. — Возможно, вы уже знаете, что он был уволен из флота, прежде чем начал работать тут.
— Я слышал, что он был интендантом, заподозренным в фальсификации судовых документов. Ваш комиссар должен был знать о его прошлом, и все-таки ему почти немедленно предоставили здесь должность, связанную с некоторой ответственностью. Это ведь не слишком обычно?
Дэвис вздохнул и закрыл тяжелую книгу.
— Нет, если вспомнить, как нам не хватало клерков летом два года назад. Подготовка кораблей, набор команд для транспортных судов, отплывавших в Нидерланды. Нам настоятельно требовались умелые клерки, а Карлайн показал себя очень способным. И умным. Я поручал ему выписывать квитанции за доставленную провизию, проверять выполнение поставщиками их контрактов и так далее и ни разу не замечал и намека на нечестность. — Он повернулся лицом к Джонатану. — Карлайн всегда твердил, что из флота его уволили без всякой его вины, говорил, что документы фальсифицировали его начальники и свалили все на него. В конце-то концов, он был просто уволен по подозрению, а не осужден. Мне он казался полезным и надежным. Вот почему я удивился, узнав, что он столь глупо воровал медь. Я упомянул, что тогда отсутствовал несколько недель — именно тогда, когда это с ним произошло. Узнал только по возвращении. А тогда все уже было позади — и приговор, и порка. Он покинул Портсмут почти немедленно.
— После порки он тяжело заболел, — сказал Джонатан. — Потерял дар речи.
Дэвис с сожалением покачал головой.
— А! Значит, конец философствованию.
— Философствованию?
— Да, он это любил. Ему нравилось подробно цитировать некоторых авторов, особенно одного, очень странного, по фамилии Сведенборг. Кроме философии, Карлайн много знал о звездах. Впрочем, неудивительно: он ведь служил во флоте. — Дэвис вернул регистрационную книгу на полку почти с сожалением. — Так это все, мистер Эбси? Разумеется, мы незамедлительно известим вас, если обнаружим такие листки или тех, кто к этому причастен. Но я искренне убежден, что это крайне маловероятно. Мелкие кражи — разумеется, это беда всех верфей. Но измена? Надеюсь, от души надеюсь, что подобное тут невозможно.
Он еще раз посмотрел на листок, который вручил ему Джонатан, и улыбнулся.
— «Немецкий Джордж». Помню, как рабочие их находили, но мы только смеялись. Смутьяны выбрали неподходящую мишень: ведь наши рабочие почти поголовно не умеют читать.
Джонатан поблагодарил контролера и, выйдя наружу, медленно направился к воротам, чтобы вернуться в город.
Итак, Карлайн: грязная и жалкая история интенданта, уволенного с корабля по подозрению в фальсификации два года назад, а не год, как верил Александр и, предположительно, Монпелье: а затем, год спустя, вновь обвиненного в воровстве и на этот раз осужденного, выпоротого и изгнанного с верфи в прошлом июле. Он видел доказательство собственными глазами в регистрационной книге верфи. Элли была убита в июне, когда Карлайн все еще был в Портсмуте. И узнал он только, что Карлайн — начитанный вор, потерявший дар речи. Необычный, бесчестный человек, но его поискам ничего тут не способствовало.
Почему это дело было тщательно скрыто? Возможно, подобная секретность распространена куда больше, чем полагают. До Джонатана доходили слухи, что многие старшие офицеры на верфях сами подозревались в систематических кражах со складов, и он прикинул, не подобная ли причина скрывалась за случившимся с Карлайном, хотя сам Дэвис казался честным.
Он остановился, когда огромные ворота с лязгом закрылись за ним, и поглядел на море, где одинокое судно входило в гавань, возможно, с донесениями от эскадры, оборонявшей Пролив. Несколько минут он стоял так, глядя вдаль на серый всеобъемлющий океан, на туманный горизонт, и думал о британских кораблях и о солдатах, которых они везли к далеким берегам Бретани.
Затем он вернулся в город. В гостинице его ждало письмо. От Александра. Хозяин вручил ему письмо в коридоре, и Джонатан немедленно его вскрыл.
«Дорогой брат, — писал Александр, — я получил твое письмо. Заверяю тебя, я не забыл о твоей просьбе; но я не могу посетить Монпелье, пока не исполню их просьбу и не завершу расчеты для пропавшей звезды. Уповаю, твои дела в Портсмуте идут удачно».
Джонатан сжал письмо в кулаке.
— Эта звезда, эта звезда! Он помешался на ней. Они все помешались…
Хозяин посматривал на него с интересом. Джонатан сунул письмо в карман и сказал:
— А еще писем для меня не было?
— Нет, сэр. Только это.
Джонатан ждал известий от Стимпсона. Его жгло разочарование.
Он снова вышел и направился к почтовой конторе, чтобы заказать себе место в карете на следующий день, — только чтобы услышать в ответ, что мест в субботней карете уже нет, а в воскресенье кареты не будет. Джонатан вернулся к себе в номер составить отчет для Поллока. И писал, пока все его свечи почти догорели. А потом долго сидел, глядя в ночь, и думал о Монпелье, которые дали приют убийце его дочери.
XLIII
Барабанная дробь, ненавистный мне звук,
По плацу марширует вокруг и вокруг.
Мне твердит о полях, обращенных во прах,
О сожженных селеньях, убитых парнях.
В двухстах пятидесяти милях оттуда шевалье де Тентеньяк и его колонна оставили атлантическое побережье позади, все дальше углубляясь во внутреннюю Бретань. До сих пор они не встретили практически никакого сопротивления, если не считать кратких схваток с отдельными отрядами республиканцев, которые незамедлительно разбегались. Республиканский гарнизон в Ванне не вышел им навстречу, видимо, предпочитая находиться под защитой городских стен, чем сражаться в чистом поле в окружении населения, состоящего из фанатичных роялистов. Собственно говоря, чем дальше продвигалась армия Тентеньяка, тем чаще к ней присоединялись местные жители, одетые в рубища и вооруженные старыми дробовиками для птичьей охоты и вилами. Эти волонтеры замедляли их марш, но зато помогали им пополнять запасы провианта, показывая заброшенные усадьбы с припрятанными припасами, а также хранилища провизии, оставленные бегущими республиканцами.
На шестой день марша лесистые долины остались позади, и они оказались на открытом плоскогорье, а когда настало время привала для полуденной еды, солдаты как могли укрывались от палящего солнца под чахлыми кустами и валунами по сторонам уныло пустынной дороги и, порывшись в ранцах, доставали хлеб и сыр. Шевалье расстелил на земле свои карты и внимательно их рассматривал, а Прижан, плотно поев и выпив большую часть вина из бутылки, которую прихватил из усадьбы, где они переночевали, мирно раскинулся на земле, прикрыв лицо шляпой.
— Насколько я могу судить, — сказал Тентеньяк, сосредоточенно хмурясь на карту, — мы находимся примерно в четырех лигах к северу от Ванна и в семи лигах к востоку от Оре. Если мы повернем на запад вот у этого притока реки Арз, то через два дня выйдем на позиции, чтобы атаковать армию Гоша.
— Вот-вот, — сонно согласился Прижан.
— Если только планы не изменились, — рассуждал Тентеньяк почти сам с собой. — Пюизе говорил, что в этом случае известит нас. Все так спокойно, что, сдается мне, он уже оставил Киберон и оттеснил Гоша на восток…
Внезапно он умолк, так как в тихом воздухе послышался отдаленный, но приближающийся стук копыт. Вскочив на ноги, он приставил ладонь к глазам, заслоняя их от солнца, вглядываясь в даль дороги. Прижан поднялся не так торопливо и засунул руки в карманы.
— Возможно, известие от Пюизе. — Голос Тентеньяка стал напряженным.
— Ты прав: вероятно, это сообщение, что весь запад полуострова от Ванна до Динара теперь в руках роялистов, — убежденно сказал Прижан.
Они уже видели всадника, приближавшегося по дороге с севера. Он заговорил с часовыми на гребне холма, и те указали на вершину откоса, где стояли Тентеньяк и Прижан. Всадник погнал своего коня к ним. Они увидели, что лицо у него совершенно измучено.
— Шевалье де Тентеньяк? — еле выговорил он с седла. — У меня для вас депеша.
Он засунул руку глубоко в карман плаща. Тентеньяк взял тонкий пакет и нетерпеливо спросил:
— От графа Пюизе?
Гонец посмотрел на него с удивлением.
— Не от Пюизе, шевалье. Депеша из Парижа.
Тентеньяк резко вздернул голову.
— Из Парижа?
Гонец устало соскользнул с коня.
— Я получил приказ от Роялистского Агентства. У меня ушло пять дней, чтобы добраться до Ренна, так как пришлось ехать кружным путем и по ночам, чтобы не попасться республиканским гвардейцам. И еще день до Плёрмеля. А потом я кружил, справляясь о вас у этих чертовых шуанов…
Прижан протянул ему свою бутылку, и пока Тентеньяк читал депешу, он жадно глотал вино. Затем шевалье взял Прижана за локоть и отвел в сторону.
— От графа д’Артуа, — сказал он вполголоса. — Приказ нам двинуться на север к Сен-Бриё. — Он отдал депешу Прижану и вернулся к пропыленному гонцу.
— Откуда граф д’Артуа знает, где мы? Почему приказы посылаются нам из Парижа?
Гонец опустил бутылку и утер губы.
— Мосье, как вы не понимаете? Новости уже достигли Парижа. Весь запад восстал на республиканцев. Гош отступает. Если вы сейчас повернете на север, то сможете перехватить его. Видимо, гонцы Пюизе с вами разминулись. Но, слава Богу, не я.
Тентеньяк с тревогой посмотрел на гонца, который вновь прильнул к бутылке.
— Что ты об этом думаешь? — вполголоса спросил он Прижана.
Прижан быстро проглядывал депешу.
— Агентству подчинены практически все разведывательные сети роялистов, — наконец ответил он, подняв глаза на Тентеньяка. — Его члены поддерживают связь с англичанами, с принцами в изгнании, ну, со всеми. Их сведения о нынешнем положении вещей несравненно превосходят наши. Тебе следует выполнить этот приказ.
Тентеньяк уставился вдаль. В жарком безмолвии вокруг них голоса отдыхающих солдат сливались в пчелиное жужжание. Где-то тревожно заржала лошадь. Тентеньяк почти прошептал:
— Почему Пюизе никого не прислал?
— Может, все произошло, как сказал он. — Прижан кивнул на посланца Роялистского Агентства. — Край впереди охвачен хаосом. Никто не знает, где нас искать. В любом случае я могу поручиться за верность подписи. Это, безусловно, подпись графа д’ Артуа.
Тентеньяк не ответил и продолжал смотреть на запад. Что скрыто там? Пустынные поля? Оттесняет ли Пюизе Гоша на север вот сейчас, пока они прохлаждаются тут? Упускают ли они шанс покрыть себя славой?
И он принял решение.
Пока они разговаривали, к ним присоединился молодой бретонский офицер Жорж Кадудаль. Тентеньяк, все еще снедаемый тревогой, обернулся к нему и сказал:
— Изменение в приказе. Мы должны проследовать на север к Сен-Бриё.
Кадудаль, два года сражавшийся вместе с шуанами, сказал угрюмо:
— Но, сударь, солдаты устали, и у нас почти не осталось продовольствия. Два, ну, три дня марша, и мы добрались бы до Киберона и Пюизе. Но повернуть на север? Что мы будем есть?
— Придется прибегнуть к фуражировке, — устало сказал Тентеньяк. — Я получил приказ, Кадудаль. От Роялистского Агентства. И мы обязаны его исполнить.
На следующий день зарядил дождь. Вскоре после того, как армия шевалье де Тентеньяка оказалась на вересках Ланво — длинной, заросшей вереском и усыпанной камнями гряде, где солдаты уже не шли, а брели, а повозки и пушечные платформы то и дело застревали, — с началом дождя голую пустошь окутал густой летний туман, и растянувшаяся колонна пехотинцев и офицеров с великим трудом двигалась, одолевая это бездорожье, выискивая безопасный проход среди торфяных трясин и валунов. Их алые и белые мундиры, намокшие, забрызганные грязью, теперь словно обрели одинаковый цвет, а лица посерели от усталости. Иногда в тумане вырисовывались мегалиты, будто серые великаны.
Они блуждали. Шевалье де Тентеньяк, чей белый мундир и алый кушак были вымазаны в грязи и разорваны, а сапоги облеплены грязью по колено, теперь вел своего вороного на поводу, его стройная фигура ссутулилась от утомления. Пушечная платформа накренилась, ее колеса увязли в трясине. Тентеньяк сам руководил ее извлечением, но только в отчаянии выругался, когда несколько ящиков с боеприпасами сорвались и упали в темную воду. И ушел искать Прижана.
— Место это проклято! — шепнул Тентеньяк своему другу. — Солдаты совсем пали духом. Боюсь, они начнут разбегаться. По-моему, я видел, как некоторые уже поворачивали назад.
Прижан сказал:
— Они суеверны и тут робеют. Все эти камни… — Он кивнул в сторону древних мегалитов, очертания которых еле различались справа. — Они говорят, что эта пустошь — обиталище аку.
— Бога ради, что еще за аку?
— Аку Бретани, — ответил Прижан, — исчадия ада. Они призывают тех, кому суждено умереть. Но не тревожься, шевалье. Они позабудут про всю эту нечисть, стоит им подкрепиться горячей едой и промочить глотку вином. К вечеру мы должны достичь окраин Плёрмеля. Нам требуется только полный муки амбар да десяток костров с жирными барашками на вертелах, и они совсем ободрятся.
Тентеньяк поглядел по сторонам.
— Будем надеяться, что ты прав.
— Болото немножко нас задержало, только и всего! — Тут Прижан кивнул своему другу и зашагал дальше, насвистывая веселый бретонский мотив. Шевалье де Тентеньяк на минуту остался стоять один в тумане, и влажные белесые пряди льнули к нему, как безмолвные призраки.
А затем раздался треск выстрела — несомненно, мушкетного, — и где-то совсем рядом просвистела пуля.
Тентеньяк бросился бегом туда, где Прижан остановился как вкопанный.
— Какой-то одинокий стрелок, — сказал Прижан, но Тентеньяк уже обернулся к своим солдатам.
— Стой! Приготовить оружие! — скомандовал он.
Он увидел то, чего не разглядел Прижан: сразу после выстрела порыв ветра на миг раздвинул клубящийся туман, и у него кровь похолодела от ужаса.
Примерно в трехстах шагах впереди, целясь в них из мушкетов, стояли ряды солдат, теряясь в тумане. На них были синие мундиры с белой подкладкой и лацканами, алыми воротниками и обшлагами, и черные шляпы с алыми плюмажами. Garde Nationale, республиканская пехота числом в тысячи и тысячи. Тентеньяк хрипло завопил людям позади себя:
— Мушкеты! Изготовьсь!
Но времени приготовиться у его людей не было, и он это знал. Они слепо попали в ловушку. Уже треск вражеских выстрелов заглушал его команды. Он вновь на мгновение увидел их: батальоны вражеской пехоты, будто адское видение. Затем они исчезли в тумане и клубящемся дыме их собственных выстрелов.
И тут раздались вопли раненых — людей Тентеньяка, шуанов и офицеров — и ржание перепуганных лошадей. На верхнем склоне холма люди метались, увязая в болотистой почве. Прижан, задыхаясь, ухватился за плечо Тентеньяка.
— Если мы сумеем установить шестифунтовку, то они побегут…
— Нет, — с горечью перебил Тентеньяк. — Потребовалась бы дюжина шестифунтовок и полбатальона пушкарей, чтобы заставить дрогнуть такое войско.
Некоторые его офицеры уже пытались выкатить пушку на место через камни и кочки. Другие метались среди шуанов, призывая их явить доблесть, вопя, чтобы они заряжали мушкеты и стреляли. Но их оружие отсырело, как и пушечный порох.
В тумане прозвучал новый залп республиканцев. Воздух пропитался вонью едкого дыма и сгоревших пушечных картузов. За спиной Прижана кто-то закричал и упал, пораженный в живот мушкетной пулей. Он бился в грязи, агонизируя. Некоторые шуаны, пригнувшись, уже бежали вверх по склону к маячащим в тумане менгирам.
Тентеньяк и Прижан бросились помогать пушкарям Роталье, которые каким-то чудом сумели установить пушку. Офицер вблизи от них уже потянулся за картузом, когда что-то ударило в соседний валун с грохотом, от которого содрогнулась земля, и с ревом унеслось дальше. Офицер упал на спину. Его лицо преобразилось в кровавую маску: каменные осколки, разлетевшиеся от удара ядра изранили ему щеки и глаза.
— Пушка! — еле выговорил Прижан. — У них пушка!
Туман обретал прозрачность, и когда клубы белесо-серого пушечного дыма порассеялись, они увидели прямо напротив себя пушечную батарею впереди шеренг синемундирников. Ухнула другая пушка, и ядро пропахало центр отряда роялистов. Людей расшвыряло. В воздух взлетели руки, ноги, обломки мушкетов, куски плоти. Бретонцы в возрастающем числе поворачивались и, надеясь укрыться в тумане, еще льнущем к гребню, бежали назад вверх по склону, по которому только что спустились. Прижан и офицеры-роялисты в отчаянии погнались за ними, нанося удары шпагами плашмя в попытке образумить их.
— Назад, бретонцы! Во имя вашего Бога, вашего короля, сплотитесь! Обороняйтесь!
Синемундирники двинулись в наступление. Дробь их барабанов гремела подобно раскатам грома. По краткой команде офицера они остановились и снова зарядили мушкеты. Освободившееся место позади них заняли другие ряды республиканцев.
Грохнул новый залп, и Тентеньяк упал. Прижан кинулся на колени рядом с ним и увидел, что пуля пробила ему грудь. Заструилась кровь, ярко-алая на грязной кремовой белизне его мундира. Вновь прогрохотала республиканская батарея. Последние остатки армии Тентеньяка обратились в бегство, в диком беспорядке карабкаясь вверх по склону в торфяной грязи. Некоторые скучивались позади менгиров, прячась от смертоносного града мушкетных пуль. Воздух стал душным от вони порохового дыма. Опять грозно зарокотали барабаны, и синемундирники двинулись вперед ровным шагом, держа штыки наперевес. Раненые шуаны валялись там, где попадали, испуская стоны ужаса и боли.
Прижан стоял на коленях, держа в объятиях тело Тентеньяка, но он знал, что шевалье мертв. Менее чем в ста шагах, на фланге наступающих шеренг, он увидел, как республиканские пушкари деловито забили заряд и выстрелили: так близко, что он увидел, как из дула вылетело ядро. Их предали.
Он повернулся и тоже побежал — вверх, в туман, судорожно глотая воздух.
На Кибероне генерал Лазарь Гош не отступал, и Пюизе не двигался на восток. Наоборот, на республиканской базе в Ландеване Гош отдал приказ своей армии, пополненной ветеранами Испанской войны, вновь взять Оре. После чего он перешел в наступление, оттесняя Пюизе с его роялистами назад на полуостров по узкой гряде перешейка. И там в ловушке роялисты ждали прибытия идущей на выручку армии Тентеньяка.
XLIV
Как путник, бредущий одиноко во мраке, я решил двигаться медленно.
И принимать во всем предосторожности, елико возможно больше,
Дабы не споткнуться, даже пусть и продвинусь совсем немного.
Обители правительства в Уайтхолле полнились свежими новостями об успешной высадке в Бретани. Депеши, проделывая путь из Киберонской бухты в среднем от недели до десяти дней, поступали регулярно, сообщая, как шуаны тысячами присоединяются к армии роялистов. Разговоры, как в кабинетах высокопоставленных особ, так и в скромных помещениях низших клерков и секретарей, звучали торжествующе, поздравительно. Казалось, тяжкая полоса неудач Англии в этой войне осталась позади.
Тем временем Джонатан Эбси девятнадцатого июля наконец вернулся из Портсмута. На следующий день, представив свой отчет, он вновь водворился в почти позабытом закоулке Уайтхолла, куда его засунули с понижением, и взялся за рутинные дела, которые его ожидали. Кроме того, он внимательно прислушивался к последним известиям, поступавшим из Бретани. Он прочитывал каждое донесение, а накануне вечером проштудировал статью в «Таймс» с особым вниманием.
«Десятого этого месяца мосье де Тентеньяк с трехтысячной армией высадился в эстуарии Вилены, откуда проследовал на север внутрь края, двигаясь против Мюзийака в сторону Ванна.
Мосье де Тентеньяк шесть раз вступал в бой и каждый завершал победой. Кроме того, он сумел заключить союз с отрядами шуанов из внутренних областей».
Джонатан аккуратно сложил газетный лист. Да, бесспорное подтверждение, что диверсионные силы шевалье де Тентеньяка не были преданы; их не поджидала в засаде республиканская армия.
Две недели назад он, когда явился к Кингу, был так уверен, что Ротье — республиканский шпион, предавший и Пюизе, и Тентеньяка; и точно так же он был уверен, что, раскрыв шпионское гнездо, обличит убийцу своей дочери. В первом своем предположении он ошибся, зато во втором был по-прежнему уверен.
На следующий день Джонатан покинул свой кабинет в полдень и отправился на поиски Стимпсона, который сообщил ему, что следил за домом в Кенсингтон-Гор, но не добавил ничего нового к тому, что Джонатан и так знал. Ральф Уоллес, слуга, был когда-то обвинен в попытке убийства жены, но магистраты закрыли дело ввиду ее вызывающего поведения. Мэтью Норленд, в прошлом священник, часто бывал у Монпелье, хотя у него имелся свой небольшой дом в Хокли, и он посещал мессу в сардинской часовне в Линкольн-филдс и иногда вел там библейские классы для католиков émigrés, живущих по соседству.
— Разузнай о нем побольше, — устало сказал Джонатан. Он отбросил Норленда почти с самого начала. Бывший священник, злоупотреблявший коньяком, меньше остальных подходил для подозрения в убийстве. Но проверять он должен был всех.
А Карлайн, высеченный и прогнанный с верфи за воровство? Стимпсон подтвердил, что Карлайн — немой и любовник Августы де Монпелье. Французская дама, сказал Стимпсон с обычной своей ухмылкой под проваленными щеками, виснет на нем каждый час, каждую минуту дня.
После встречи со Стимпсоном Джонатан отправился в Военно-морское ведомство на Стрэнде под предлогом проверки кое-каких мелочей в только что законченном им отчете о Портсмутской верфи. Там он осведомился о подробностях увольнения Карлайна — по заведенному порядку все сведения о таком дисциплинарном взыскании должны были быть отправлены туда. Однако ему ответили, что никаких документов к ним не поступало. Он прикинул, был ли это всего лишь еще один пример разгильдяйства, на которое с такой горечью сетовал комиссар Секстон.
Он взвесил, не пойти ли на Пьяццу: хотел найти Розу Бреннан, убедиться, что с ней ничего не случилось. Но не пошел: слишком живо он помнил ощущение вины после их краткого совокупления и презрение в ее глазах. Розе придется самой о себе позаботиться. Кроме того, он знал, что если хочет удержаться даже на нынешней своей низшей должности, то должен заниматься своими прямыми обязанностями, помнить о предостережении Поллока и остерегаться быть увиденным в обществе проституток.
А потому он вернулся в Уайтхолл и принудил себя заняться служебными делами, просидев за бумагами допоздна и решив, что скоро — завтра же вечером, если удастся, — навестит своего брата Александра.
На следующее утро ему поручили сделать копии и зарегистрировать некоторые распоряжения Министерства внутренних дел, касавшиеся поставок провианта войскам в Вест-Индии. Судя по тому, что он слышал, провиант этот так долго перевозился через Атлантический океан и настолько убывал из-за климата, расстояний и откровенного воровства по прибытии, что отправлять его, собственно, никакого смысла не имело. Но он взялся за работу, оставив свое мнение при себе. Когда копии были сделаны, он собрался сам отнести их в другое ведомство — да уж, должность низкая, ничего не скажешь.
Когда он доставил последнюю копию в Адмиралтейство, время близилось к вечеру. Возвращаясь в Министерство финансов, он увидел Ричарда Кроуфорда у входа в Монтегю-Хаус в обществе мужчины в темно-зеленом плаще с великолепными медными пуговицами, которым, подумал он с внезапной ностальгией, Лакит очень бы позавидовал. Мужчина был моложе Кроуфорда и отличался незаурядной внешностью — высокий, с длинными белокурыми волосами.
Джонатан не собирался останавливаться ради Кроуфорда. У него не было особого желания терпеть сочувствие фитюльки-шотландца в связи с его понижением; а к тому же он все еще прикидывал, не Кроуфорд ли донес о его частых отлучках.
Однако узость улицы не позволяла пройти стороной, да и Кроуфорд его уже заметил. Джонатан скрепил сердце перед неизбежностью.
— Ваш слуга, мистер Эбси, — сказал Кроуфорд.
— А я — ваш, — сухо ответил Джонатан и пошел своим путем, однако заметив, что Кроуфорд и его собеседни к смотрят ему вслед.
Теперь Джонатану предстояло побывать в канцелярии генерального казначея. Он не торопился, и, когда оглянулся, ему показалось, что высокий белокурый мужчина несколько позади него юркнул в проход между домами, едва он повернул голову. Это был собеседник Кроуфорда.
Джонатан тревожно нахмурился. Толпы расходящихся служащих Уайтхолла, рассыльные, продавцы снеди устремлялись мимо него пестрой толпой. Он шагнул в тень, лежавшую на внушительном портале Министерства финансов, и выждал. Вскоре он увидел, как блондин пробрался сквозь толпу, прошел мимо него и ровным шагом пересек Уайтхолл-Плейс в направлении Стрэнда.
Джонатан опасливо следил за ним — кто он? И что за дела у него с Кроуфордом? Что-то в нем казалось смутно знакомым. Джонатан уже не сомневался, что видел его прежде, но, возможно, в иной обстановке, при иных обстоятельствах. Почему этот человек пошел за ним? Еще один из тех, кто преследует его по пятам с тех пор, как он начал задавать вопросы о Монпелье?
Блондин, какими бы ни были его намерения, теперь ускорил шаг. Молодой, в расцвете сил. В отличие от Джонатана. Торопясь за ним, Джонатан начал задыхаться. Блондин прошел Сент-Мартин-лейн. Затем свернул вправо. В лабиринте проулков между Бедфорд-стрит и Лонг-Экр Джонатан потерял его из вида.
Он остановился, сердце его колотилось от напряжения. Тут словно наступили сумерки, так как солнечный свет загораживали сырые стены высоких нищих домов. Между разбитыми окнами на веревках сушилось ветхое бельишко. У сточной канавы, тянущейся по середине узкой улочки, вяло играли маленькие оборвыши. В какой-то комнате наверху скулил младенец.
Затем у поворота в темный проулок Джонатан словно бы увидел быстро удаляющегося человека со светлыми волосами.
Он бросился туда и оказался на задах мастерской каретника. В воздухе стоял густой запах опилок и лака, а из-за стены доносились скрежет металла, вгрызающегося в дерево, и болтовня подмастерьев. По одну его сторону была стена, по другую — высокий склад с лестницей, ведущей на второй и третий этажи, с воротом вверху, чтобы поднимать и спускать тяжелое сырье для будущих карет.
Он услышал лязг цепи высоко над ним. Стремительно взглянул вверх и тут же отпрыгнул в сторону.
Полтонны досок, связанных веревками, покачиваясь, быстро опускались к нему на конце длинной цепи ворота. Они ударились о землю в дюймах от места, где он только что стоял.
Джонатан вжался в стену. Его трясло.
— ПОБЕРЕГИСЬ! — запоздало крикнул кто-то из зияющих дверей над ним.
Больше никто вокруг, казалось, не заметил, как он еле спасся. Все еще болтая, прибежали подмастерья, чтобы развязать доски и по одной перенести во двор каретника. Джонатан, часто и тяжело дыша, повернулся и поспешно направился по Бедфорд-стрит к широкому Стрэнду, который теперь казался ему желанным убежищем, пусть на каждом углу там кружили карманники и всякие другие негодяи.
Джонатан зашагал домой, но медленнее, а письмо, которое надлежало доставить в канцелярию генерального казначея, все еще покоилось у него в кармане. Случайность, заверил он себя, содрогаясь: хотя кража дуврского письма случайностью никак не была. И пытка, которой подвергли его сына, тоже случайностью не была.
Вечером ему предстояла встреча с Джеймсом Стимпсоном у игорного дома на Кинг-стрит, где осведомитель проводил большую часть своего времени. Он отправился туда, не ожидая ничего, кроме очередной напрасной траты денег в уплату — расход совсем ему не по карману. Однако с удивлением обнаружил, во-первых, что осведомитель с впалыми щеками и жидкими редеющими волосами уже ждал его на условленном месте, а во-вторых — что тот узнал кое-что новое.
— Поп, — сказал Стимпсон. — Норленд. На него кое-что есть. В Париже.
У Джонатана подпрыгнуло сердце.
— Как ты узнал?
— От осведомителя-француза. Вальдене.
— Я его знаю, — кивнул Джонатан. До Революции Вальдене был помощником начальника королевской полиции в Париже. Высланный Комитетом Общественного Спасения Вальдене, пылкий монархист, сумел прихватить с собой часть полицейского архива, и теперь в Лондоне он помогал усилиям английского правительства в его стремлении искоренять предателей, поставляя сведения о подозреваемых émigrées. — Что он тебе сказал?
— Не очень много, — пожал плечами Стимпсон. — Держался недоверчиво, твердил, что обычно сообщает необходимые сведения только чиновникам Министерства внутренних дел. Я бы узнал побольше, если бы мог упомянуть ваше имя…
— Но не упомянул?
— Нет, конечно. Однако я узнал, что поп был арестован в Париже летом девяносто второго. И посажен в тюрьму.
— За что?
Выцветшие глаза Стимпсона заблестели похотливостью.
— Вальдене услужил мне точной фразой, мистер Эбси. Норленда обвинили в une aggression sexuelle. Половом посягательстве.
Джонатан свирепо вцепился ему в плечи:
— Что он сделал?
— Этого Вальдене мне не сказал.
— Значит, ты должен узнать больше…
Стимпсон вопросительно поднял брови. Джонатан порылся в кармане, нащупывая деньги, и Стимпсон тут же исчез в игорном доме. А Джонатан все стоял потрясенный, не зная, верить или нет. Половое посягательство. Норленд, бывший священник.
XLV
Нынче вечером небо прояснилось, и я увидел Юпитера, богоподобно шествующего по Козерогу. Позднее я взирал на Антареса в десяти градусах ниже восходящей луны, а Капелла таилась низко на севере, подернутая летней дымкой.
Порой я жажду вознестись к звездам. Там в чистейшем воздухе должна звучать музыка, мелодии поющих звезд.
Ты помнишь легенду? Доблестный Геркулес сразился с крабом, посланным Юноной сгубить его. Он отбивался от ядовитых клешней, которые рвались располосовать и обжечь мягкую плоть его тела. Но когда Геркулес уже считал себя победителем, клешня его врага пронзила ему кожу, и медленно действующий яд тайно проник в него.
Позднее морской краб был вознесен благодарной ревнивой Юноной на блистающие небеса.
Я искал тебя сегодня, но не сумел найти. Мне остаются только мои поиски утерянной звезды. Дозволь мне найти ее, пока еще не поздно…
Был тот же вечер, но позднее, и Августа читала письмо, которое нашла в комнате брата. Карлайн подошел к ней сзади, и она поспешно опустила письмо на бюро, руки у нее дрожали. Карлайн положил ладони ей на плечи, поцеловал ее в шею, и его губы задержались на узкой красной ленте, которую она носила как украшение.
Она обернулась к нему, и они молча глядели друг на друга. Ее глаза блестели от непролитых слез. Она провела пальцами вниз по его спине, ощущая под гладкой тканью его рубашки теплые зубчатые шрамы.
— Ах, где ты был? — еле выдохнула она. — Не важно… Как я тосковала без тебя…
Он взял ее руку и не выпускал. Она прижала его пальцы к своим губам и прошептала:
— Время моего брата на исходе. Ну почему Уилмот так медлит?
Карлайн взял чистый лист с бюро Гая и перо. «Может быть, — написал он, — ты хочешь, чтобы твой мышонок некоторое время погостил у нас?»
Она кивнула.
— Будь Уилмот здесь, — сказала она, — он, несомненно, быстрее продвинулся бы в работе, которую мы ему поручили.
«Очень хорошо. Я об этом позабочусь», — написал он.
Он снова ее поцеловал, и они предавались любви все краткие часы мрака, прервавшись только, чтобы поглядеть с измятой кровати в открытое окно на Венеру, восходящую на востоке, чуть опережая Солнце.
Карлайн, любя ее, иногда причинял ей боль. Она не знала, в какой мере он осознавал это, так как заглушал ее крики поцелуями, и даже на пределе страсти она оставалась такой же немой, как он.
После краткого сна — слишком краткого — ее разбудили утренние солнечные лучи, льющиеся между незадернутыми занавесками. Карлайн был уже одет и сидел за бюро. Она подошла посмотреть, что он написал.
«У твоей мыши, у твоего мосье Мышонка, есть брат крыса. Ты знала?»
Августа сонно прочла, огибая слова истерзанными губами. Заинтригованная почти до исступления, она молила открыть ей больше, но он поцеловал ее и не пожелал снова взять перо.
XLVI
Много ночей я учился видеть, и было бы странно, если бы такое постоянное усердие не принесло бы некоторое умение.
В шумящем листвой предместье Кларкенуэлл, где деревья затеняли хорошенькие домики у выгона, а поля и сочные луга были на расстоянии броска камня, где ласковый шум мастерских многих ювелиров и слесарей часто был единственным напоминанием о близости великого города, Александр Уилмот с головой ушел в работу. Если бы не необходимость исполнять свои обязанности в церкви и не распорядок, который Дэниэль пытался установить, принося ему поесть и, когда снаружи на улице ночной сторож возвещал час ночи, напоминая, что, пожалуй, ему следует отдохнуть, он вряд ли бы замечал, как дни и ночи сменяют друг друга.
Он занимался расчетами Гая, и на его столе все время горели свечи. День за днем, час за часом он вглядывался в цифры, пока его здоровый глаз не разбаливался, и все пытался определить параболы, которые согласовали бы наблюдения Гая с его собственными и подсказали бы орбиту пропавшей звезды.
Он уже не преподавал музыку, но эта потеря представлялась ничтожной в сравнении с мыслью, что его новые друзья Монпелье и доктор Ротье нуждаются в нем. Ну а Джонатан… Александр не получал от него никаких известий после странного и почти неудобочитаемого письма из Портсмута. Он полагал, что его брат по-прежнему не в Лондоне, и лихорадочно надеялся, что исполнение служебных обязанностей в этом порту отвлечет его от сумбурных смутных подозрений касательно Монпелье и их друзей. Александру казалось, что его брат, когда в последний раз приходил к нему, находился на грани помешательства; все эти бредни об убийстве, и Селене, и рыжих девушках. Почти столь же безумен, как несчастный Гай.
Каждые несколько дней Александр отрывался от вычислений, чтобы навестить клерка в Королевском обществе и осведомиться, получено ли подтверждение о доставке Лапласу пакета, в котором находилось послание Ротье мэтру Тициусу. Ответ по-прежнему был отрицательным — еще один источник тревоги; но в любом случае эти напрасные прогулки оказались не бесплодными: двадцать третьего июля по пути домой из Сомерсет-Хауса в день, когда летний дождь окутал Лондон серым покровом, его посетило озарение. Ему требовалось свести свои расчеты до минимума, как он поступил, когда изучал орбиту гершелевской Георгианы. По сути, он разрубит гордиев узел, если предположит, что Селена движется по кругу, а не эллиптически. Результат будет упрощенным, но по крайней мере поспособствует ему определить ее предположительный путь и поможет перейти к более сложным расчетам.
И вот наконец, добравшись до дома в мокрых насквозь от дождя башмаках и одежде, он сразу же пошел к себе в кабинет, зажег новые свечи и заново отточил перо. Вошел Дэниэль и настоял, чтобы он снял мокрые бумажные чулки и переобулся, и Александр позволил ему затопить камин, но запретил и дальше мешать ему. Он поспешно взял новый лист и испробовал круги разных диаметров, как прежде для планеты Гершеля. И убедился, что да, какая-то связь существует; да, он сумел сопоставить цифры, которые отмечали точки ее движения по одной предположительной орбите…
Он наточил другие перья, крикнул, чтобы Дэниэль принес ему еще бумаги, и продолжал лихорадочно работать, используя скудные цифры, насколько был способен. На этот раз — чтобы установить среднее расстояние орбиты этого объекта от Солнца. У него предостерегающе заломило виски, но он почти этого не заметил. Вошел Дэниэль спросить, не нужно ли ему чего-либо, и вышел на цыпочках еще бесшумнее, когда ответа не последовало.
Александр исписывал лист за листом, пока наконец, затаив дыхание, не записал: «Селена движется на расстоянии в 2,8 раза дальше орбиты Земли от Солнца…»
На новом листе бумаги трясущейся рукой он набросал знаменитую таблицу Тициуса расстояний между планетами.
И затем вписал в пробел: «Селена — 2.8 на 10 = 28. 28 минус 4 = 24».
Орбита Селены — небесного тела, которое наблюдали он и Гай. — точно укладывалась в обшую последовательность и находилась на половине расстояния между Марсом и Юпитером. Как раз там, где ее предсказал Тициус.
Александр откинулся на спинку кресла и протер глаза. Головная боль усиливалась, но он почти не замечал ее и вновь принялся за работу: поверяя и перепроверяя свои расчеты, пока последняя свеча не замигала и не погасла. И каждый раз он вновь получал то же магическое число: 2.8.
Он внезапно осознал, что звезда должна быть видимой сейчас, в эту ночь, низко в Стрельце, чуть левее Скорпиона и красного гиганта Антареса. Наконец он поднялся в темноте с кресла и подошел к окну. Дождь перестал.
Он поднялся на крышу. Небо, с которого дождь за день смыл все нечистоты, было ослепительно ясным, как великолепный нежданный дар. Дрожащими руками он навел телескоп и посмотрел здоровым глазом на тот участок неба, где, по его расчетам, должна была находиться планета.
Сначала он увидел только знакомые звезды Стрельца: видимая невооруженным глазом двойная Дзета и третьей величины Эта с Фи, а также все разнообразные туманности в этом созвездии. Его сжала судорога разочарования. Никогда прежде он с такой горечью не сетовал на утрату своего хорошего телескопа и на ненадежность своего зрения.
Быть может, он не сумел бы увидеть ее даже в замечательном телескопе Монпелье, подумал он. А быть может, его расчеты изначально неверны. Он с тоской смотрел на Стрельца. На богатые звездные поля Млечного Пути вместе с многочисленными скоплениями и туманностями. Но он не позволит себе отвлечься. С почти болезненной сосредоточенностью он вносил в настройку мельчайшие изменения, чтобы чуть поворачивать телескоп в надежде отыскать пропавшую звезду в каждом уголочке этого бесценного участка небес.
И тут ему был дарован краткий миг ясности, нежданный путь по бесконечности неба, и он увидел ее столь же четко, как видел два года назад, страшась поверить; как видел ее Гай более недавно, отказываясь НЕ поверить. Она была совсем близко от Беты Стрельца, и он сразу понял, что объект восьмой величины, на который он смотрит, не звезда, капризно мерцающая, но какое-то небесное тело с четким отраженным светом и даже с намеком на диск — и именно там, где предсказали его расчеты.
Возможно, он наблюдает планету.
И затем видение исчезло. Миг ясности оказался преходящим даром, отнятым у него какой-то атмосферной турбулентностью. Но он не усомнился в значимости того, что увидел. Конечно же, он может теперь подарить Гаю де Монпелье уверенность, что его поиски близки к завершению.
Александр закрыл свой здоровый левый глаз и откинулся в бездыханном ошеломлении.
XLVII
Благие звезды, что меня вели,
С орбит сорвались и свои огни
Низвергли в бездну Ада.
В полумиле оттуда Пьер Ротье, остановившись во мраке окраинных улиц столицы, тоже созерцал небо. Над крышами узким серпом висела луна. Ему была видна Капелла в Возничьем, поблескивающая низко на севере, и гигантский красный Антарес точно на юге; но менее известные звезды оставались невидимыми, так как здесь среди теснящихся убогих домов и кабаков Холборна высокие крыши домов заслоняли горизонт, а желтый свет масляных фонарей перед лавками и пивными затемнял ясность неба.
Он пошел домой, ощущая вокруг себя нищих и бездельников и всех прочих, слагающихся в гниющую жизнь Лондона вокруг него. Много дней он рыскал по улицам в поисках сведений, чтобы что-то отослать в Париж, заглядывал в места, где собирались французы, его товарищи по изгнанию, и в кабаки, облюбованные солдатами, и даже в притоны, где напивались недовольные, чтобы шепотом поносить правительство и вполголоса изливать собственные обиды. Но ему не удавалось узнать хоть какую-нибудь малость, которая сняла бы с него страшный гнет неудачи. Везде он словно бы слышал только разговоры об успехах роялистов в Бретани.
Наконец он вернулся в свое жилище, усталый, падший духом, мрачный, как никогда в жизни, и обнаружил, что в темноте Игл-стрит перед его дверью ждет какой-то мужчина. Немедленно насторожившись, Ротье почувствовал, как его пронизала тревога. Затем он поглядел еще раз и узнал Александра Уилмота, толстенького, маленького английского астронома. Уилмот выглядел разгоряченным и жалким, а его круглое лицо, помеченное молочно-белым глазом, совсем побагровело от волнения. Ротье тут же вспомнил про критически важное письмо, которое он так глупо доверил этому человеку. Возможно, Уилмот пришел сказать ему, что вообще письмо не отослал? Горечь неудачи и бессилия захлестнули Ротье, грозя задушить его. Он шагнул вперед и бешено спросил в темноте у дверей:
— У вас для меня какие-то новости? Что-нибудь о письме?
Его тон был таким, что Александр ошеломленно попятился.
— Никаких новостей нет, — наконец сумел он пробормотать. — Собственно говоря, могла произойти некоторая задержка.
— Задержка?
— Мне сказали, что отсылка писем в Париж была отложена на неделю или около того из-за каких-то формальностей. Я крайне сожалею, доктор Ротье. Однако ваше письмо мэтру Тициусу, несомненно, теперь уже доставлено в Париж. Вы хотите, чтобы я отправил еще одно?
Маленький астроном выглядел таким расстроенным, таким смиренным, что у Ротье недостало духу упрекать его дальше. Да и что толку? Его письмо задержалось. Угрожающе. Он глубоко вздохнул, беря себя в руки, и отбросил мысль о своей неудаче. Очень скоро ему придется поплатиться за нее сполна.
— Писем больше не будет, — сказал он негромко. — Почему вы решили меня навестить?
Тут он заметил, что маленький астроном выглядит чрезмерно взволнованным. Листы, которые сжимали его пухлые руки, тряслись.
— Я пришел, — прошептал Александр, — потому что снова ее нашел.
Ротье понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что он говорит про Селену.
Александр было встревожился, что визит его оказался неуместным: доктор держался раздраженно; но мало-помалу Ротье подобрел, пусть даже это стоило ему некоторых усилий. Он пригласил Александра наверх в свои мрачные, но чисто прибранные комнаты и там взял листы, которые Александру так не терпелось показать ему. Разложив их аккуратно на столе у окна, Ротье зажег несколько свечей, затем налил по стакану мадеры для обоих и пригласил своего гостя сесть. Александр опустился на стул, отхлебнул вина и попытался принять спокойный вид, хотя его сердце бешено билось.
Сев у стола, Ротье наклонился над листами Александра и в лучах свечей внимательно проштудировал их. Затем он посмотрел на своего гостя и сказал негромко:
— Вы определили ее орбиту…
— Да! Да! Определил… — Александр сделал огромное усилие, чтобы справиться с собой. Он поставил стакан, подошел к Ротье и тоже наклонился над листами. — Я старался определить ее путь, подбирая параболы к моим и Гая записанным наблюдениям. Вы увидите, посмотрев сюда и вот сюда, что ее орбита почти круглая. У Гая было одно четкое наблюдение, а у меня два. Вместе они дали мне достаточно материала для расчетов. Путь этого объекта не сходен ни с одним из известных небесных тел; наш объект должен быть чем-то посложнее кометы. Сегодня вечером я вел поиски среди ярких звезд Стрельца, как подсказывали мои расчеты…
— И?
Лицо смотрящего на Ротье Александра все еще оставалось красным.
— Я ее увидел, — сказал он.
Ротье выпрямился, не спуская глаз с лица Александра.
— Я использовал телескоп с дополнительным зеркалом, чтобы уменьшить дифракцию, — торопливо продолжал Александр, — как делаю, когда наблюдаю Георгианскую планету. Я заметил мерцание и на какой-то миг решил, что ошибся, что это звезда, а не планета. Изображение сначала было смазанным из-за турбулентности в атмосфере. Краткие летние часы темноты предоставляют так мало времени для изучения неба, что на ошибки его не хватает. Но удача мне улыбнулась. Мгновения, несколько бесценных секунд темнота была полнейшей, а атмосфера на линии моего наблюдения спокойной, и в это краткое затишье я так ясно увидел ее! — Он склонил голову, внезапно ошеломленный величием того, на что замахнулся. — Конечно, зрение у меня плохое, а возможности моего телескопа ограниченны. Другие, более опытные и обладающие более совершенными инструментами, могут счесть иначе…
Он дал своему голосу замереть, чувствуя, что, поддавшись собственному глупому возбуждению, и так уже наговорил слишком много. Однако Ротье еще раз сосредоточенно просмотрел листы, врученные ему Александром. Наконец он поднял голову и сказал, сохраняя свое волевое лицо невозмутимым:
— Извините, если я слишком медленно разобрался в этом. Как вам известно, у меня были свои сомнения в существовании этого объекта, но, мне кажется, ваши доказательства очень внушительны.
Александр радостно закивал.
— Гаю следует узнать об этом как можно скорее.
— Разумеется. Но нам следует соблюдать осторожность, чтобы волнение от этого открытия не повредило его здоровью… — Задумавшись, он умолк на секунду. — Августа и Гай ожидают меня сегодня вечером. Я отправлюсь к ним незамедлительно и расскажу про ваше открытие. И, я уверен, они захотят услышать все из ваших уст. Для Гая это будет замечательная, самая замечательная новость.
— Уповаю, что так, — еле выдохнул Александр. — Как он, доктор Ротье?
Теперь и Ротье поставил свой стакан. Его крупные руки стиснули бедра, противореча невозмутимости его голоса:
— У него раковая опухоль в основании черепной коробки. Порой он кажется здоровым. А в другие дни оказывается полностью во власти недуга. — Он замялся. — Боль я могу облегчить, но, боюсь, его рассудок затемняется.
Падучая звезда сгорела в своем устремлении к земле. Александр, сидя в этой жарковатой, озаренной свечами комнате, куда в открытое окно второго этажа врывались хриплые звуки летних лондонских улиц и где вокруг него ряды медицинских флаконов доктора испускали очищающий запах смерти и болезней, ощутил такую пустоту внутри себя, что не мог шевельнуться.
Наконец он сказал:
— Как это жестоко — умереть на чужбине.
Ротье, поникнув головой, ничего не ответил. Александр поколебался, затем поднялся на ноги.
— Думаю, мне лучше уйти, — сказал он неуверенно. — Я и так отнял у вас слишком много времени.
Но Ротье не шелохнулся. Александр указал на свои листы, устилающие стол.
— Оставить мои копии вам, доктор?
Ротье наконец медленно выпрямился, будто очнувшись от сна.
— Ваши расчеты, — сказал он. — Да, я позабочусь, чтобы Гай их получил.
Александр сам открыл дверь. Быстро спустился по лестнице в темноту тускло освещенной холборнской улицы и начал свой долгий путь домой.
XLVIII
Производил Я среди вас разрушение, как разрушит Бог Содом и Гоморру, и вы были выхвачены, как головни из огня, — и при всем том вы не обратились ко мне, говорит Господь.
Пока Александр брел по узкому Мильтон-лейн, он начал мало-помалу замечать непривычный запах едкого дыма, перекрывающий обычное зловоние кларкенуэллской пивоварни. Он подумал было, что это чадят печи для обжига кирпича по ту сторону лугов в Бэггниг-Уэлсе. Что их смрад донесся и сюда, хотя никакого ветра он не замечал, и воздух июльской ночи казался душным и недвижным.
Однако затем его мысли закружили без всякого смысла, будто корабельный компас от соседства с каким-либо неизвестным неблагородным металлом: он увидел, что в темноте по краю выгона толпятся люди, и их лица озаряет странный красноватый свет, который не был светом ни луны, ни звезд. Он проследил их взгляды в глубину маленького проулка и увидел яркие языки пламени, вырывающиеся из его дома, увидел клубы горького дыма, поднимающегося из обгорелых рам зияющих окон и над провалившейся крышей. Он увидел сидящую поблизости на земле старую Ханну в вонючих нижних юбках и рваные, набитые вещами сумки возле нее, услышал, как она стенает. Ее дочь, худая старая дева, металась взад и вперед в багряном зареве.
— Помогите нам! Бога ради, помогите нам!
Толпа переговаривалась — безликая, равнодушная. Ни у кого в глазах не было жалости. Да и с какой стати? Жизнь жестока и всегда была такой. Да, конечно, некоторые сердобольные души поискали возле их дома пожарный знак на случай, если дом застрахован в какой-нибудь компании, которую можно было бы предупредить, чтобы она выслала свои бочки и пожарников в кожаных касках с кишками и баграми в руках бороться с адским пламенем. Но деревянный оштукатуренный дом Александра не был застрахован, так что помочь могла бы только приходская пожарная машина.
Но никто не знал, где она. Кто-то сбегал в кларкенуэллскую караульню, но констебль, дежуривший неполный день, отсутствовал — на петушиных боях в Лонг-лейн. Наконец хмуро, будто признав, что за развлечение надо платить, зрители отыскали ведра, начали качать воду насосом на выгоне, выстроившись цепью, чтобы передавать полные ведра из рук в руки к останкам дома Александра. Делали они это ради того, чтобы помешать пожару перекинуться на их собственные жилища, являя крайне разжиженное добрососедское единение.
Тем временем Александр с опаленными жаром легкими, в одежде, непоправимо прожженной и обугленной искрами, летящими от горящих бревен, кинулся было к лестнице своего дома и только тогда понял, что ее там нет. Он задыхался, из его глаз текли слезы, пока в агонии отчаяния он взывал:
— Дэниэль! Дэниэль!
Он бросился в сторону от выгона по Иерусалимскому проулку в надежде, что Дэниэль мог укрыться у стены трактира. Его глаза по-прежнему саднило от дыма, но зарево тут было не таким ярким, а дверные проемы в узких дворах вокруг тонули во тьме столь же глубокой, как чернота, описанная Лапласом, когда он рассматривал возможность существования звезды столь огромной, что весь свой свет она втягивает обратно в себя. Да, такой ужас, такой символ полнейшего отрицания должен существовать, подумал он, разглядев кучку людей… — людей или исчадий ада? — именно в тот миг, когда расслышал придушенные стоны Дэниэля, доносящиеся из-за их спин.
Своим здоровым глазом, который теперь проклял, он увидел, что они распластали Дэниэла лицом вниз на перевернутой бочке из пивоварни, стянули его латаные штаны с бедер, и один, багровея от гнусной животности, зверски насилует мальчика. Дэниэль вырывался, но остальные держали его крепко и ухмылялись — их зубы белели в темноте.
Дэниэль рыдал: жестокая похоть насильника причиняла ему мучительную боль. Александр назвал его по имени и подбежал к нему, но другие, безликие, в лохмотьях (теперь их стало больше, так как кое-кто из зевак прорысил сюда позабавиться), обернулись, схватили Александра и больно прижали его руки к бокам. Он закричал, и ему в рот засунули сальную тряпку, так что он чуть не задохнулся. Однако глаза они ему не завязали. О нет! Уж они постарались, очень постарались, чтобы он видел все, свирепо задирая ему голову всякий раз, когда он пытался зажмуриться. Будто бесы, они шептали ему на ухо:
— Гляди, гляди, дуралей! Неужто не видишь, до чего шлюшонку это по вкусу!
За Дэниэля взялся еще один. Державшие Александра принялись заново гоготать над новыми мучениями мальчика и подтащили своего пленника поближе, чтобы ничего не упустить. По крайней мере это оказалось к лучшему: теперь они не помешали Александру закрыть глаза.
Он пытался не слушать, унестись мыслями далеко-далеко. Он вспоминал лучезарность Магеллановых Облаков и как ночь за ночью он наблюдал их, делая примерные замеры при помощи своей простой подзорной трубы, записывая свои наблюдения почти слепо, лишь бы оберечь рассудок на протяжении омерзительных мучений штилевого плавания по южным океанам, когда по палубам ползали слизистые твари, а фосфоресцирующие ночи нашептывали о зле, какого он не думал увидеть наяву, пока не произошло вот это.
Они бросили Дэниэля всего в синяках, почти без сознания. Погоготали над его измученным полунагим телом и швырнули его Александру. Нежная кожа мальчика была измазана их потом и грязью.
Александр заботливо прикрыл наготу Дэниэля и вымыл ему лицо водой из насоса на выгоне. Потом он сидел на ступеньке обугленного остова своего дома, держа Дэниэля в объятиях, утешая его тихими бессмысленными словами, а звезды свершали круговорот над их головами, а лунный полумесяц поднимался все выше над шпилем церкви Святого Иоанна. Он прикидывал, не насильники ли Дэниэля сначала подожгли его дом. Он ведь замечал косые взгляды, которые последнее время бросали на него соседи. Ощущал нарастающую недружелюбность тех, что прежде были добры к нему.
Теперь у него не было дома. Воющей Ханне позволили переночевать на соломе в каталажке караульни рядом с дочерью, но она, как и Александр, не спала. Он знал это, потому что ее причитания всю ночь напролет доносились до него сквозь зарешеченное оконце и поднимались к звездам, укоряя их.
Перед зарей взошла Венера впятеро более яркая, чем Сириус, но для того лишь, чтобы померкнуть с восходом Солнца, медленно поднимавшегося над пустырями на востоке от столицы. В жестком свете раннего земного утра к дому тихо подъехала карета с Ральфом на козлах.
— Мне велено отвезти вас к ним, — сказал Ральф. — Вы готовы?
— Да, — негромко ответил Александр, — я готов.
День был на исходе. Джонатан разносил еще одну партию колониальных отчетов по разным ведомствам Уайтхолла, но мысли его были далеки от бумаг, которые он доставлял, и мест, куда он их доставлял, поскольку менее часа назад он получил записку от тощего осведомителя Стимпсона: «У меня есть новости. Зайду к вам в шесть».
Прошло два дня с тех пор, как Стимпсон рассказал ему то, что сумел узнать про бывшего священника Норленда; два дня, в течение которых Джонатан вынуждал себя набраться терпения, так как Стимпсон имел доступ в места, теперь для него закрытые; Норленд, думал он, Норленд, расстриженный поп, развратитель… Конечно же, бывший священнослужитель не может быть убийцей, но кто еще остается? Джонатан, вспоминая странные слова, сказанные Розе напавшим на нее, попытался узнать о Вильяме Блейке побольше и выяснил, что поэт не терпел официальные религии и ненавидел священнослужителей. Не такое ли чувство испытывает опозоренный бывший священник? Джонатан отыскал произведение, про которое говорил ему Морроу, и нашел еще одну строку, которую не смог забыть:
«Тюрьмы построены из камней Закона; бордели из кирпичей религии».
И пока он ждал Стимпсона, его напряжение перешло почти в тошноту.
Было уже почти четыре. Он медленно шел назад в сторону Министерства финансов. Все пакеты он разнес, а до встречи оставалось еще два часа, и тут его окликнули по имени. Он обернулся и увидел Абрахема Лакита, небрежно, с руками, засунутыми в карманы, подпирающего стену. Джонатан не видел его уже почти три недели.
Лакит чуть приподнял над лицом широкополую шляпу, огляделся по сторонам и зашагал к Джонатану.
— Я только что узнал, — сказал он. — Вчера вечером в Кларкенуэлле случился пожар. Небольшой, но вроде бы поблизости от места, где живет ваш брат.
Джонатан похолодел.
— Откуда ты знаешь?
Лакит пожал плечами.
— В Кларкенуэлле ведется слежка. Я про такие случаи слышу.
Конечно, слышит и недавно сообщал о них Джонатану.
Машинально Джонатан сунул руку в карман за монетой, но не взял ее и сказал медленно:
— Тебе не требуется сообщать мне про это. Ты больше на меня не работаешь.
Лакит кивнул и лукаво ухмыльнулся.
— Да, мне говорили.
Джонатан отдал ему монету.
— Спасибо, — сказал он. — Я сейчас же отправлюсь туда.
Когда Джонатан увидел, что дом его брата сгорел дотла, и вдохнул запах едкой гари, его оледенило предчувствие чего-то ужасного. «Мне следовало побывать у него, как только я вернулся из Портсмута, — безмолвно упрекнул он себя. — До того, как отвлекся из-за этого попа. Мне следовало предостеречь его…»
Но против чего? Против кого?
Внезапно он увидел, что к нему бредет растрепанная грязная старуха, тяжело шаркая подошвами. Узнав полоумную старую каргу, которая жила в комнатах под Александром, он невольно попятился, но она уже вцепилась грязными пальцами ему в рукав.
— И ниспал огонь Господень, — бормотала она дрожащим голосом, — и пожрал все сожжение: и дрова, и камни, и прах. — Она крепче стиснула его руку, и ее беззубый рот продолжал бормотать. — Это была кара, знаешь ли. Кара!
Джонатан ощущал себя в ловушке. И с облегчением заметил, что дочь старухи последовала за ней и уже отдирает скрюченные пальцы своей матери от его рукава.
— Прошу прощения, сэр, — сказала она ему. Сальные, зашпиленные на затылке волосы соскользнули на впалые щеки, под ее глазами были черные полукружия. — Моя мать в расстройстве. Это был наш дом.
— Я знаю, — сказал Джонатан, — и крайне сожалею. Вам не известно, спасся ли Александр Уилмот? Он мой брат.
Ханна снова подскочила к нему.
— Я его видела. Вчера ночью.
— Моего брата Александра?
— Он пришел с пылающей головней, — сказала она низким уверенным голосом, — дабы возжечь жертву Господу и покарать содомитов, обитающих в месте сем, служителей Ваала…
Дочь Ханны поспешно сказала Джонатану:
— Моя мать думает, будто видела, как кто-то прошлой ночью поджигал дом. Ей почудилось. Она не знает, что говорит.
Но Джонатан нагнулся, ловя слова старухи.
— Ханна! — сказал он. — Скажи мне еще раз, ты кого-то видела?
Она поглядела на него поблескивающими глазами-бусинами.
— Это был слуга Господа. Ангел. Юный, с лицом спокойным и волосами длинными и светлыми. Он сделал то, что велено было сделать. «Возьмите пророков Вааловых, чтобы ни один из них не укрылся…»
Джонатан отступил назад. Молодой. Спокойный. Длинные светлые волосы. Тот человек, которого он видел с Кроуфордом?
Он неуверенно напомнил себе, что слишком поспешно делает выводы, слушая бредни сумасшедшей старухи. Даже собственная дочь ей не верит. Так с какой стати должен он? Такие старые деревянные дома горят часто. Неосторожность со свечкой или масляной лампой? А то попросту из печки выпрыгнет раскаленный уголек…
Александр.
Дочь Ханны сказала быстро:
— Утром за вашим братом приехала карета. Он уехал к своим друзьям наблюдать звезды.
Джонатан посмотрел туда, куда она указывала, будто карета только что отъехала, чтобы отвезти Александра на запад в Кенсингтон. Значит, Александр наконец отправился к Монпелье, как он настаивал, и Джонатана охватил страх за него.
Он повернулся спиной к пепелищу и медленно побрел прочь. В Грейс-Инн-лейн он нанял кеб, чтобы поехать в Уайтхолл. На него оглядывались, и он обнаружил, что его плащ и руки вымараны сажей там, где за него цеплялась Ханна. Пересекая двор, он увидел Эллиса, клерка, который застал его спящим за письменным столом. Джонатан не думал, что тот заговорит с ним, однако Эллис словно бы направлялся прямо к нему. Джонатан настороженно остановился.
— Эбси, — сказал Эллис, — я так сожалел, узнав о вашем понижении. — Он быстро взглянул по сторонам и понизил голос. — Не удивлюсь, если окажется, что к этому причастен Кроуфорд. Думаю, вам полезно узнать, что он распускает о вас сплетни. Если хотите знать мое мнение, он злобится потому, что его обходят повышением. Вот он и подставляет ножку другим. Остерегайтесь его.
И, кивнув, Эллис пошел дальше, ускорив шаг.
Джонатан остался стоять, ощущая запах гари, пропитавший его одежду. Он думал: «Кроуфорд донес Поллоку, что я рылся в досье Миддл-Скотленд-Ярда. Никто, кроме него, не мог об этом знать. Быть может, это Кроуфорд снаушничал Кингу про мои отсутствия в тот день, когда у меня отобрали иностранную почту».
Все мелкие пакости, устроенные, быть может, в отместку за то, что Джонатан отверг дружбу, которую ему предлагал фитюлька-шотландец. Однако в тот день в Миддл-Скотленд-Ярде Кроуфорд предостерег Джонатана касательно Товарищества Тициуса. Зачем предостерегать, если он решил в своей мелочной злобе подставить Джонатану ножку?
Он прошел в свой кабинет, завершил дела там и отправился на встречу со Стимпсоном, который каким-то способом (каким, Джонатан предпочел не спрашивать) получил доступ к бумагам бывшего французского полицейского Вальдене. Стимпсон с сальной ухмылкой сообщил, что священник Норленд был арестован в Париже летом три года назад за развратные проступки, связанные с маленькими мальчиками.
— Кто-то подал жалобу, — объяснил Стимпсон. — Кто-то, чей сын, мальчик-певчий, попал в лапы Норленда. Норленд вел себя по-дурацки. Нет чтобы потихонечку посещать парижский бордель, предлагающий подобное, и платить за свое удовольствие!
— Но насилия не было. Никаких намеков на принуждение силой?
— О нет. Ничего похожего, сэр. Собственно говоря, судя по материалам дела, мальчик, когда их отношения прекратили, был огорчен. Видимо, Норленд щедро ему платил. Никаких телесных повреждений. Просто тихая педерастия.
Джонатан потер ноющий лоб скрюченными пальцами.
— А даты, которыми я тебя снабдил?
— Поп в это время был занят, сэр… то есть насколько я сумел выяснить. Он ведет библейский класс в католической часовне в Линкольнз-Инн-Филдс и проводит там почти все свои вечера. Есть свидетели, утверждающие, что он был там во все упомянутые вами вечера. Восьмого, двенадцатого и двадцатого июня.
— И оставался допоздна?
— Позднее некуда. Он занятой человек. Я записал точные даты и тех, кто его видел. Вот, пожалуйста.
Джонатан взял листок. С самого начала ему представлялось маловероятным, что убийцей был Норленд. К тому же он успел свыкнуться с разочарованиями. И сказал с горечью:
— Интересно, как он теперь находит свои развлечения? Библейские классы? В них занимаются дети? Мальчики?
Белесые глаза Стимпсона широко раскрылись.
— Не знаю, сэр. Но могу разведать.
Джонатан заплатил ему и сказал коротко:
— Не трудись.
Когда Джонатан вернулся в этот вечер домой, он нашел там письмо. Мэри извещала его, что уезжает с Томасом из Челси. Поселится у родственников далеко на севере. И не сообщает ему где, так как чувствует, что только таким образом может обезопасить Томаса.
Он смял письмо в кулаке и закусил губу. Такая его пронзила боль. Уставившись в окно на ясное небо раннего вечера, он думал о своем сыне Томасе — на голову выше него, и льнущего к нему с такой любовью, радующегося, когда он делал бумажные лодочки и пускал их плавать по реке. Он подумал о своей дочери. Одно время он по крайней мере мог надеяться отомстить за муку, которой ее подвергли. Но теперь среди преследующих его неудач возникало ощущение, что и эта хрупкая надежда у него отнята.
Ночью, не в силах заснуть, он снова вышел из дома и прошел четыре мили до Челси мимо прудов и трактира Дженни Уим по тропе, которая вела через луга. Он шел не к опустевшему теперь коттеджу, а к реке, к галечному пляжу, куда приводил Томаса и Элли.
Когда солнце начало заходить, он сидел на поломанном причале и пускал камешки прыгать по воде, пока темнота не заволокла небо и не загорелись первые звезды.
И он смотрел на звезды почти с ненавистью.
XLIX
Но коль планеты
Зловеще самовольничать начнут,
В какой хаос они повергнут мир!
Морей неистовство, земли трясенье,
Безумство вихрей! Ужас перемен.
Разброд и мор, раздоры и бунты
Единство разорвут, конец положат
Гармонии и строю естества!
Яркие звезды свершали круг над берегами Франции. Серп луны и летние созвездия — Лебедь, Лира, Орел — лили свет на обрывы и пляжи Киберонского полуострова. В Лондоне с нетерпением ожидали извещения о завершающем триумфе: известия, что армия роялистов émigrées, усиленная многочисленными отрядами шуанов, выбивает последних республиканцев из их бретонских оплотов.
Но тучи сгущались. Даже пока депеши продолжали медленно проделывать морем свой путь до Англии, полные десятидневной давности сообщений о триумфах émigrées и отчаянии Гоша, далеко в Атлантическом океане зарождалась буря, чтобы обрушиться на побережье Бретани. И Пюизе отнюдь не сметал все перед собой, но был осажден на Киберонском полуострове. Он мог надеяться только на отчаянную попытку прорваться, на решающую вылазку против позиции врага, запершего его там.
И хотя у него теперь не было возможности послать гонцов к Тентеньяку, успех своего плана он строил на убеждении, что его союзник занял лесистые холмы за Оре и ждет только шума сражения, чтобы в боевом порядке спуститься с них и нанести решающий удар Гошу с его незащищенного тыла.
Утро, которое Пюизе выбрал, чтобы атаковать окружившие его республиканские войска, занялось почти безветренным. Серые лучи рассвета ложились на объединенную армию роялистов и шуанов, марширующую на север по узкой галечной гряде, соединяющей полуостров с материком, в сторону армии Гоша. Поначалу, пусть они и уступали в численности, преимущество, казалось, было на их стороне. Солнце только-только взошло перед тем, как объединенные роялистские силы Пюизе — Королевские моряки Эктора, полк Белых Кокард д’Эрвийи, Бретонский Легион Дрене и батальоны Верных Эмигрантов — ринулись на первые окопы врага вблизи деревушки Сен-Барб и разметали застигнутых врасплох республиканцев. Знамена с fleur-de-lys были высоко подняты, и над берегом гремели старинные боевые кличи Бурбонов, смешиваясь с лязгом сабель и треском мушкетных выстрелов. Сам Пюизе, на минуту удалившись от схватки, навел подзорную трубу на лесистые холмы за Оре, страстно желая, чтобы из утреннего тумана появился шевалье де Тентеньяк со своим войском и ударил Гошу в тыл.
Но силы поддержки не появились. Вместо них из Оре хлынули резервы Гоша и отбили свои окопы. Когда уступавшие им в численности émigrées отступили, республиканский генерал отдал приказ замаскированным пушечным батареям с правого и левого флангов открыть огонь, и ужасающий град ядер обрушился на отступающие ряды роялистов. Кавалерия Гоша поскакала рубить отставших, и уцелевшие остатки армии Пюизе, измученные, укрылись в форте Пантиевр на перешейке. Оттуда они наблюдали, как республиканские пушки перевозились ближе, чтобы уничтожить их на следующий день. Надежда на Тентеньяка и его армию была забыта.
Но хотя бы море — их друг, думали они, так как английские корабли, стоявшие на якоре в Киберонской бухте, приблизились, готовые защитить их мощью своих пушек. Но затем наступила ночь бури, и тысячи звезд были погашены дождем и ветром, обрушившимися на Бретонский полуостров. Теперь незримые синемундирники Гоша двинулись в темноте по перешейку к форту, и ждавшие наготове предатели — бывшие военнопленные в Англии, которые получили свободу, присягнув делу роялистов, — открыли им ворота. Слишком поздно проснувшиеся защитники форта были перебиты, над фортом взвился триколор. А когда занялся серый рассвет, торжествующие республиканцы Гоша ринулись на юг, беспощадно гоня свою дичь через бретонские деревушки Кергруа и Сен-Жюльен и самый Киберон до мыса Конгюэль. Роялисты мужественно сражались, но были в безнадежном меньшинстве, не говоря уж о помехах из-за сотен бегущих с ними обозников, маркитанток и прочих спутников армий. Там, на южном кончике полуострова, роялисты оказались словно крысы в ловушке, с трех сторон запертые бушующими валами и врагами — с четвертой.
Остатки армии Пюизе на пляже у Пор-Алиган в продолжающемся бушевании бури приготовились решительно обороняться в ожидании, что пушки английских кораблей остановят наступающего противника. Но тут сам Пюизе обратился в бегство — маленькая, швыряемая волнами лодка довезла его до ожидающих кораблей. Другие как могли последовали его примеру. Роялисты и шуаны отчаянно гребли в таких же скорлупках или пускались вплавь вопреки чудовищным валам и коварным течениям. Многие утонули или были застрелены, те же, что решили дать бой, построились, борясь с нарастающим отчаянием, пока солдаты Гоша все приближались и приближались. Некоторые еще надеялись, что из-за дымовой завесы сражения возникнет армия Тентеньяка, но надежды их были тщетны. Многие из них погибли у края воды с саблями в руках, выкрикивая имя своего короля, который был мертв, и своего Бога, который был для них под запретом. И окропляли кровью скалистый берег родного края. Оставшиеся в живых семьсот с небольшим человек были взяты в плен и отведены в Оре, а британский фрегат «Анжу» со скорбными депешами преодолевал пенные валы на пути к берегам Англии.
L
Я пытал их увеличениями, улещивал их стараниями отыскать критические моменты, когда они будут действовать, испытывал их короткофокусными и длиннофокусными зеркалами, большой апертурой или узкой: и было бы жестоко, если бы они наконец не смилостивились надо мной.
— Вы ее уже видите, Александр?
Была полночь, и сидевший в углу обсерватории на крыше Гай де Монпелье жаждуще наклонялся всем телом вперед. Его почти яростная красота, ограненная болезнью, теперь отчеканивалась светом звезд, пылающих вверху.
Александр обернулся к нему от бесценного телескопа. Гай, как обычно, был весь в черном. Цвет поэтов. Цвет смерти. Галстух небрежно смят у горла, стянутые на затылке волосы засалены и тусклы от утомления. Кожа в уголках рта побелела от напряжения, и тем не менее его красота все еще покоряла. Александр вспомнил слова Ротье: «Боль я могу облегчить, но, боюсь, муки его разума сильнее».
Александр сказал негромко:
— Нет. Пока еще нет.
И Гай со вздохом откинулся. Единственные, кто был с ними там — Августа и Мэтью Норленд, — тоже перевели дух, словно позволив себе слегка расслабиться от мучительной сосредоточенности.
Ни Ротье, ни Ральфа, ни Карлайна. Без своего любовника рядом Августа выглядела притихшей. Такой Александр еще никогда ее не видел. На ней было облегающее платье из голубовато-серой материи, которая будто растворялась в окружающих тенях. Она напудрила обкорнутые волосы, угасив их чарующий цвет, и ее лицо тоже лишилось красок.
Дэниэль спал внизу. Ему отвели отдельную комнату в глубине дома. Он не приходил в комнату Александра, он даже почти не говорил с ним и ни разу не улыбнулся все три дня, какие они уже провели тут. Его все еще, казалось, снедал страх.
«Тут ты в безопасности», — уговаривал его Александр. Они все были ласковы с ним. Кто бы мог быть добрее к мальчику, чем Ротье, который лечил его ожоги, или Августа, которая приносила ему лакомую еду? Однако Дэниэль даже на Александра, казалось, смотрел со страхом и недоверием. Мальчик словно винил его за случившееся в ночь пожара, и сердце Александра надрывалось.
Было на редкость жарко и душно даже для июля. Весь день нарастала опасность грозы, и тяжелые фиолетовые тучи уже громоздились на западе над заросшими камышами далекими болотами одинокой Темзы. Все утро Александр трудился у себя в комнате над своими цифрами, выведенными для пропавшей планеты. Но позже, в абсолютном безветрии влажного приближения вечера, он вышел наружу осмотреть сад наедине с деревьями.
Жара была гнетущей. Медленно, в поисках тени, он прошел по заросшим дорожкам, и в обнесенном стеной розарии, где пышно распустившиеся розы поникли от жары, он наткнулся на разрушенную беседку, наполовину погребенную разросшимся бурьяном. У него возникло ощущение, что выщербленные, покрытые лишайниками статуи подглядывают за ним, сверлят его злобными взглядами из своих забытых ниш. Он вернулся в дом не удовлетворенным, а почему-то встревоженным из-за этого никому не нужного изобилия.
С наступлением темноты тучи исчезли, очистив небо, но в воздухе по-прежнему висела тяжелая духота, жаркая угроза. Повсюду вокруг большого полупустого кенсингтонского особняка старые деревья замыкали и огораживали пыльный жар, как и раскинувшееся небо, угрюмое, гнетущее, время от времени с почти мучительной ясностью пронизываемое созвездиями начала второй половины лета. Геркулес уже покинул зенит, в котором встретил перелом лета; мало-помалу укорачивающиеся дни будут стягивать сияющее созвездие вниз, вниз к Лернейским болотам, пока даже красная Альфа не потускнеет в самом своем сердце. Юпитер, все еще светозарный на юго-востоке, также медленно отдалялся по мере смены ночей, и июльская жара готовила путь тяжелому августовскому созреванию.
Рассудок Александра изнемогал от усталости, а он опять настраивал линзы, и передвигал нацеливатель, и оглядывал темные провалы Млечного Пути. Они все следили за ним, но он был слишком занят поисками и не замечал жадности их внимания; но и заметь он ее, сомнительно, что он бы испытал прилив счастья, как было прежде. От работы с большим телескопом его левый глаз болел так, как не болел с дней в море, когда слепящее полуденное солнце, пылающе отражаемое тропическими водами, угрожало ввергнуть его в полную незрячесть. Однако он не опасался, что эти наблюдения могут лишить его зрения, ведь Селена пряталась и ускользала.
Каждый день после его водворения здесь он работал над своими расчетами, проверяя и перепроверяя каждую строку цифр. Он знал, каким чудом было то, что в ночь пожара, отправившись к Ротье, он захватил копии своих бумаг. Ведь иначе все его труды сгинули бы в смердящем пепелище его дома. И он чувствовал себя виноватым, что не испытывает желания возблагодарить Провидение хотя бы за это.
Каждую ночь все слишком краткие часы темноты он проводил на крыше и жаждал, чтобы дальние пределы неба очистились, чтобы какой-то чудесный объект проложил путь к нему через сверкающую, непрерывно изменяющуюся парчу созвездий, мозаики темных небес. Но до сих пор этого не произошло. Он тревожился, что его цифры неверны. Каждую ночь он по лицу Гая догадывался, что надежды молодого человека грозят обернуться мукой.
— Теперь ваша очередь, — негромко сказал Александр Гаю. — Ваши глаза увидят много больше, чем способны мои. — Он изо всех сил пытался скрыть тревогу в своем голосе. Даже если его цифры верны, эллипсы, с таким тщанием построенные, указывают, что яркий объект, который он, по своему убеждению, видел, все больше и больше приближался к лучам солнца и через несколько дней затеряется в них, пока не настанет время его возвращения, то есть, как предупредил Ротье, когда будет уже поздно.
Он направился к столику, на котором были разложены листы, и сел. Но не стал зажигать лампу: в такую решающую ночь, как эта, даже ее тусклый свет мог отрицательно повлиять на зрение астронома. Он только передвинул пресс-папье, аккуратнее разложил гусиные перья и потрогал маленький флакон с чернилами, столь же черными, как небо вверху. Он уставился в темноту, пытаясь вновь пережить мгновение, когда увидел эту звезду — звезду, которую теперь мысленно тоже называл Селеной. Он пытался воссоздать то бурное, почти дивное ощущение радости — такой радости, какой, подумалось ему, он никогда больше не испытает. В висках у него стучало от перенапряжения сосредоточенности, а над крышей нависала тишина, будто погребальный покров. Теперь возле него очутился Норленд и во мраке налил ему вина. В эту ночь дородное тело бывшего священника вызывало у Александра дрожь отвращения. Норленд держался с Александром и Дэниэлем вполне обходительно. С мальчиком он говорил сочувственно, а Александру сказал, что, быть может, для Дэниэля пребывание сейчас в одиночестве — это его способ вырваться из ужасов пожара. Александр понимал, что должен быть благодарен бывшему священнику за его поддержку. Но сейчас он был способен думать только про то, что одежда Норленда пропахла потом, а его лоб лоснится испариной.
— Мадам, сдается мне, скучает без своего юного учителя верховой езды, — лениво прошептал он Александру, кивая в сторону Августы. — Одна ее часть хочет наблюдать звезды, а другая высматривает Карлайна на лондонской дороге внизу.
Александр заерзал в своем кресле, не желая больше слушать сальные сплетни Норленда про Августу, или про Карлайна, или про Гая. Разве он сам не успел уже услышать и увидеть в этом доме гораздо больше, чем следовало бы? Он здесь, чтобы найти потерянную звезду для Гая. Это стало его единственной целью, почти искупительной, так же, как и для самого молодого француза. Однако бывший священник не думал оставлять избранную им тему разговора и как будто не замечал его настроения. Благодушно подлив себе еще вина, он продолжал:
— Знаете, я часто прикидываю, а не являются ли постоянные отлучки Карлайна тщательно продуманной частью его стратегии. Пока его нет, Августа места себе не находит. — Он нацелил на Александра налитые кровью глаза и ухмыльнулся. — Может быть, вам следовало бы испробовать подобные штучки на вашем мальчике, на Дэниэле. Вы его избаловали, так мне кажется, мастер Уилмот. Вам следует научить его быть благодарным, знаете ли.
Александр ужаснулся: Норленд в очередной раз прощупывает его тайну. Кто еще догадывается? Августа? Гай? Не этим ли объясняется испытующий, почти жалостливый взгляд, каким Норленд смотрел на Дэниэля? На мгновение им овладел мучительный страх перед неизвестностью, но это мгновение миновало, и он тотчас забыл про него, так как Гай обернулся к нему с преобразившимся лицом.
— Она там!
Вот и все, что сказал Гай, все, что ему требовалось сказать. Его темные глаза с еще более темными полукружиями под ними горели радостью. Его нечесаные волосы разметались по горячечно возбужденному лицу. Такая красота, завороженно думал Александр. Такая красота…
Александр грузно поспешил к телескопу. Остальные столпились возле него, самый воздух словно похрустывал от волнения. Затаив дыхание, он посмотрел в окуляр. И увидел ясную нацеленность на звезду восьмой величины, которую наблюдал четыре дня назад, но только это была не звезда, она двигалась по собственному эллипсу, точно такому, какой он предсказал, и она отвечала его взгляду ясным бледным светом…
Селена.
Он обернулся к остальным, его сердце мучительно колотилось.
— Она там. Там, где ей надлежит быть. — Их напряженное ожидание почти парализовало его. — Но, возможно, это комета…
— Нет! — уверенно сказал Гай. — Кометой она быть не может, слишком четки ее очертания. И это не звезда. Взгляните еще раз, Александр. Ее свет недвижим. Это чистый свет; она не мерцает, как мерцала бы звезда…
— Нам требуются дополнительные наблюдения, — сказал Александр, — нам необходимо увеличить ее изображение; пока еще мы не можем быть ни в чем уверены. — Но руки у него тряслись, и он знал, что Гай прав и что это не комета и не звезда. Он отодвинулся, чтобы Августа в свою очередь могла посмотреть в телескоп. Он вернулся к своим бумагам, зажег крохотную лампу и торопливо их перебрал. Однако ему вовсе не требовалось выверять свои цифры. Он уже знал, что его вычисления верны и этот объект действительно находится там, где, по словам Тициуса, он должен был находиться: между Марсом и Юпитером.
Несколько секунд спустя Августа отступила от телескопа и обернулась к брату. Под напудренными волосами ее лицо выглядело неестественно бледным.
— Ах, Гай, любовь моя, мы ее нашли… Мой маленький Мосье Мышонок нашел ее!
Гай, казалось, вот-вот попятится от нее. Но Августа прикоснулась к его лицу ладонью и потянулась поцеловать в губы. На мгновение они прильнули друг к другу, никого и ничего не замечая вокруг. Затем Августа прижалась щекой к плечу брата. Она казалась эфемерной, будто только его руки удерживали ее тут.
Александр перестал смотреть на них и снова повернулся к телескопу. Посмотрел еще раз, но ничего не увидел. Возмущение какой-то туманности в колоссальном пространстве Вселенной, отделяющего его от звезды, заставило ее исчезнуть. Он ошеломленно попятился от телескопа.
— Что? — спросил Гай, вырвавшись из рук Августы.
— Я больше ее не вижу.
Лицо Гая все еще сияло волнением.
— Но завтра мы ее снова найдем. Мы же теперь знаем ее орбиту.
Александр на миг прижал ладонь к здоровому глазу, уставшему так долго щуриться в космос.
— Может быть, — сказал он. — Может быть.
— Вы не уверены? Почему?
Александр кивнул на телескоп.
— Какой-то непорядок с линзами. Надо их проверить, прежде чем мы снова будем искать звезду. — Только теперь он обнаружил дефект в стекле, возможно, результат попадания искорки из горна в процессе изготовления или же небрежности в полировании. Мельчайший недостаток, но он ставил под угрозу их следующее решающее наблюдение.
— Но у нас нет времени! — Возбуждение Гая росло. — Мы должны искать ее завтра же.
— У меня есть друг, способный нам помочь, — быстро сказал Александр. — У него мастерская в Кларкенуэлле. Доктор Ротье с ним знаком. Он отполирует ее для меня.
— Да, — лихорадочно сказал Гай. — Персиваль Оутс. Я про него слышал. И тогда завтра после еще одного наблюдения мы сможем объявить всему свету о нашем открытии.
Он посмотрел на них на всех. Его лицо озаряла надежда. Внезапно они все заговорили приглушенно, но радостно о том, что увидели. Были зажжены еще лампы, и подали вино, чтобы они могли освежиться, однако Александр в первую очередь позаботился тщательно укрыть телескоп и все его принадлежности от губительной росы. А потом выпрямился, глядя в черноту небес. Усталость сокрушала его. Так ли чувствовал себя Гершель, вдруг пришло ему в голову, когда наконец осмелился допустить мысль, что открыл новую планету?
Затем Норленд принес ему красного вина и сказал «выпейте!».
Александр взял рюмку, но вновь отпрянул от грузного священника — в его порочных глазах поблескивала предполагаемая догадка о них с Дэниэлем. Внезапно Александр увидел дряблую похотливость в его губах, в его языке, жадно слизывавшем случайные брызги вина. В голову Александра ударили пары вина, потому что он давно ничего не ел. Он поглядел вверх на небо, его радостное волнение уже угасло.
Угнетало его не только присутствие Норленда. Слишком краткому его наблюдению за звездой чего-то не хватало. Но чего? Если это правда был объект, увиденный им четыре дня назад, то он, бесспорно, двигался по орбите им предсказанной. И все-таки его грызла неуверенность.
Тряхнув головой, Александр отпил еще вина. А затем следующий час почти изгладился из его памяти. Помнил он только, как Норленд хлопнул его по спине, так что он чуть не захлебнулся глотком вина, и как Гай завораживающе говорил о Селене, и его глаза пылали либо от единения со звездами, либо от недуга, разрушавшего его мозг, а Августа льнула к брату, цеплялась за него так, будто хотела удержать его навсегда. Александр попытался напомнить им об осторожности, о том, что необходимо еще одно, более четкое наблюдение, прежде чем их расчеты будут завершены настолько, чтобы убедить других, но они его не слушали.
Когда наступила полночь, они спустились в музыкальный салон, и Гай, все еще полнясь восторгом, предался всей своей худощавой стройностью избытку страсти и высекал искры небесной гармонии из истертых клавиш клавесина. Норленд откинулся на спинку наиболее удобного кресла с рюмкой в руке и что-то напевал, но Александр слушал, совсем околдованный, оставив на время всякие сомнения. Августа молча, исступленно смотрела на лицо брата.
Внизу открылась парадная дверь и тут же захлопнулась. Кто-то поднимался по лестнице, и они заговорщицки переглянулись. Это был Ротье. Он вошел, посмотрел на рюмки, а затем на Гая; его глаза впитали побелевшее лицо молодого человека, напряженность его тела, и голосом, почти дрожащим от еле сдерживаемого возмущения, он сказал:
— Время за полночь. Что это за безумие?
Гай поднял голову только раз, а потом пренебрежительно вновь заиграл. Александр, увидев, что доктор выглядит совершенно измученным и покрыт уличной пылью, кое-как поднялся на ноги и постарался извиниться:
— Мы не заметили, что час уже поздний.
Норленд тоже встал, и его грузная фигура вновь распространила по салону душный запах затхлого пота. Он сказал подчеркнуто, почти с насмешкой:
— Добрый доктор, ведь, конечно же, небольшое празднование дозволительно в ночь, когда была найдена Селена.
— Это пока не доказано, — с тревогой вмешался Александр. — Объект исчез слишком быстро для точного вывода. Нам необходимы еще прогнозы, еще наблюдения…
Однако Норленд категорично его перебил:
— Мастер Уилмот, как всегда, дает волю самоуничижению. Но никаких сомнений нет. Появись вы раньше, Ротье, то могли бы сами ее увидеть.
— Я был занят. — Ротье, казалось, почти не мог говорить от усталости, длинные складки изнеможения рассекали его щеки. — Так, значит, Селена наконец найдена, — продолжал он. — Но, Гай, вам не следовало бы пить вино. Всего лишь вчера вам было очень плохо. Разрешите, я отведу вас в вашу комнату.
Гай перестал играть и резко, с вызовом повернулся к нему.
— Мы нашли Селену, Ротье. И больше нас здесь ничто не удерживает. Ничто. Когда мы сможем выбраться отсюда? Когда сможем вернуться домой, в нашу родную страну?
Ротье замялся.
— Скоро. Я обещаю…
— Скоро будет уже слишком поздно. — Лицо Гая стало еще бледнее. — И по вашим глазам я вижу, что надежды нет. Вы же никогда не умели толком лгать, так ведь, Ротье?
Ротье, казалось, не находил ответа, и Норленд взял на себя остальное — Норленд, который встал и подошел к Гаю.
— Идемте, — сказал он. — Я провожу вас в вашу комнату. Час поздний. Мы все переутомились.
Гай начал медленно подниматься, будто тело у него налилось свинцом. Он обернулся к Александру и сказал с усилием:
— Вы не забудете, что завтра нам нужно отвезти линзу телескопа к вашему доброму другу в Кларкенуэлле?
Ротье резко вскинул голову:
— В Кларкенуэлле?
— В ней есть дефект, — быстро пояснил Александр. — Крохотный. Я подумал, что Персиваль сумеет нам помочь.
— Да, — перебил Гай, чье лицо вновь запылало оживлением, — и тогда мы сможем еще одну ночь посвятить звездам. Мы снова увидим Селену…
Он слабел прямо на глазах. Августа быстро подошла и взяла его под руку, но Гай высвободился и набросился на нее. Александр увидел, что его лицо совсем побелело, когда он зашептал сестре с мукой в голосе:
— Оставь меня в покое, черт тебя побери, оставь меня в покое! Или ты никогда не перестанешь терзать меня?
Александр подумал: он болен, он ее не узнает, он не понимает, что говорит. Но Августа попятилась, словно Гай ее ударил. Затем она выбежала вон, держа голову высоко, с пылающими красными пятнами на щеках, а Норленд вывел Гая из салона.
Ротье с Александром остались одни. Александр тоже хотел уйти, ощущая себя лишним и чужим, но тут же вспомнил, что он должен что-то сказать.
— Я сегодня получил письмо, доктор Ротье, — начал он робко. — Из Королевского общества.
Ротье медленно повторил:
— Письмо?
— Да, от Пьера Лапласа. Он пишет, что ваше сообщение дошло благополучно и он передал его, кому следовало.
Ротье кивнул, но так, словно это известие ничего для него не значило.
— Да, — сказал он. — Благодарю вас.
— Я крайне сожалею, что оно так долго шло до Парижа.
— Я ведь вам уже говорил: теперь это никакого значения не имеет.
И тут Александр расстался с доктором. Он медленно взобрался по ступенькам, направляясь к своей одинокой постели. По дороге он заглянул в комнату Дэниэля и увидел, что тот спит, как невинное дитя во власти сладкого сна. Однако на его шелковых ресницах были видны следы слез.
Александр заверил себя, что это утешение у него есть: мальчик по-прежнему с ним. Но голос рассудка твердил, что лишь по одной причине — ему некуда уйти. Александр разделся и лег, но сердце у него надрывалось, и он не сомневался, что больше никогда уже не заснет.
Августа сидела одна у себя в спальне, пока дом не погрузился в тишину. Ее камеристка было вошла к ней, но она ее отослала. Наконец она медленно поднялась на ноги и разделась. Затем облачилась в мягкий пеньюар из кремового шелка, стягиваемый поясом на талии. Потом взяла подсвечник и неторопливо прошла в другую спальню, маленькую, в глубине дома.
Дэниэль не спал. Он сидел на кровати молча, глядя на нее из-под тяжелых век.
Она посмотрела на него сверху вниз:
— Ты ждал меня?
— Да, — сказал мальчик.
Она поставила подсвечник на подоконник. От сквозняка огонек свечи заколебался, и на стенах закачались длинные тени. Она подошла к кровати, села рядом с ним и взяла его руку в свои, по очереди поглаживая каждый палец.
— Ах, mon pauvre[34], — прошептала она. — Мы равно изгнанники на чужбине, ведь так? Я прихожу для того лишь, чтобы утешить тебя. Ты не против, что я прихожу?
Он покачал головой. Августа зашептала:
— Мы все хотим, чтобы ты был счастлив тут. Так счастлив…
Она спустила с плеч шелковый пеньюар, взяла лицо Дэниэля в ладони и медленно поцеловала его.
LI
В осколках все, распались связи все,
Поддержки все и все соотношенья.
На следующее утро, двадцать восьмого июля, Джонатан расхаживал по своему тесному кабинету, а длинный путаный доклад, который ему полагалось переписать для мелкого правительственного чиновника где-то в Вест-Индии, лежал, забытый на его столе.
Иногда ему казалось, что эти рутинные и отупляющие ум поручения он получает только для того, чтобы у него не оставалось времени задавать еще вопросы. Никаких доказательств этого у него не было, как не было никаких явных свидетельств, подкрепляющих нарастающее убеждение, что он все еще находится под наблюдением. Теперь, когда он шел домой или вечером отправлялся поужинать в какую-нибудь харчевню, у него вошло в привычку внезапно останавливаться и оглядываться через плечо. Он никогда не испытывал уверенности, что замеченное им нечто — если что-то такое и было — оправдывает его подозрения. Просто, пожалуй, быстрое движение в тенях проулка в двадцати-тридцати шагах сзади, или кто-то вроде бы поспешно замешавшийся в толпу, или непреходящее ощущение, что за ним следят чьи-то глаза. Миновало четыре дня с тех пор, как он побывал на пожарище. Александр был для него теперь недостижим. Джонатан опасался за брата, но сделать ничего не мог. Он догадывался, что теперь Александр чувствует себя обязанным своим новым друзьям, и любое обращение к нему Джонатана не только привлечет внимание к его продолжающемуся расследованию, но скорее всего вызовет отпор самого Александра.
В своих усилиях получить новые сведения о кружке Монпелье он теперь мог рассчитывать только на Стимпсона, а тощий осведомитель словно бы оказался в полном тупике. Джонатан знал только, что во время нападения на Розу Ротье был в другом месте. Гай и Ральф оба садились в карету в момент, когда на Розу кто-то набросился. Карлайн, хотя в прошлом и воровал, был немым, а кроме того, находился в Портсмуте, когда убили Элли.
Норленд же, пусть его прошлое и оказалось даже еще неблагоуханнее, находился в католической часовне в те вечера, когда убивали девушек.
Он как раз сел за стол и придвинул перо и бумагу, когда в дверь постучали, и в нее бочком проскользнул Лакит.
— Я подумал, вы захотите узнать, мастер Эбси, что ваш брат в городе.
Джонатан сказал:
— Напрасно ты сюда приходишь. Как бы тебе не вышло боком, что ты вот так мне помогаешь.
Лакит только пожал плечами и предпринял очередную тщетную попытку пригладить свои непокорные пшеничные волосы.
— У меня теперь не работа, а скукота. Для вас мне работать куда интереснее.
Джонатан сдвинул бумаги в сторону.
— Так где мой брат?
— Он навестил мастера по очкам, Персиваля Оутса в Таусенд-лейн. Был там довольно давно. И еще оставался, когда я ушел. Дожидается, пока отполируют линзу или что-то там еще. И с ним француз, только не доктор, а другой, помоложе, и на вид совсем хворый.
«Гай де Монпелье», — подумал Джонатан. А вслух спросил:
— Они приехали в своей карете?
— Нет, в наемной. В город они приехали втроем: француз, ваш брат и еще кто-то, постарше француза, но тоже молодой. Высокий, с длинными светлыми волосами…
Джонатан медленно встал.
— Слуга?
Лакит решительно помотал головой.
— Нет. Для слуги одет слишком хорошо. Сапоги с кисточками и щегольской плащ. Темно-зеленый с большими медными пуговицами.
Длинные светлые волосы, зеленый плащ — точное описание человека, которого он видел с Кроуфордом. Джонатан вцепился в край стола.
— Я его заметил еще и потому, что видел его раньше, — продолжал Лакит. — Тогда в «Ангеле» это он принес доктору известие, и они сразу ушли.
Значит, этот человек был безымянным спутником Ротье в ту ночь, когда умерла Присс из «Голубого колокольчика». У Джонатана голова пошла кругом. Если бы только он узнал об этом раньше… Если бы только он мог поручить Лакиту следить за домом Монпелье вместо Стимпсона. Если бы только он лучше рассмотрел лицо этого человека в ту ночь в «Ангеле». Ему стало дурно от скверного предчувствия.
— Ты знаешь, кто он?
— Я догадался, что вы спросите, а потому порасспрашивал там-сям. Его зовут Вильям Карлайн.
Джонатан снова сел. Карлайн. Любовник Августы, мелкий преступник. Он сказал, пытаясь сохранить хладнокровие:
— Карета, которая привезла их в Кларкенуэлл, еще ждет?
— Нет, сэр, она покатила назад в город, чуть они заплатили извозчику. Наверное, по окончании дела они наймут другого в конце Тернмилл-стрит.
Джонатан рылся в кармане, нащупывая монету.
— Вернись-ка туда побыстрее. Выбери для них извозчика и заплати ему, чтобы с его каретой что-нибудь приключилось — что-нибудь, что задержало бы их за «Домом-На-Полдороге» по Кенсингтонскому тракту. Ты понял?
Такие поручения Лакит выполнял для него и раньше. Он сказал:
— Да, понял.
Джонатан дал ему деньги, и он ушел. А Джонатан сидел и думал: «Карлайн этот был в Портсмуте в июне прошлого года, когда убили мою дочь, и он немой. Все — Александр, Стимпсон, а теперь и Лакит — говорили мне про его немоту. Но он так похож на того, кого я видел с Кроуфордом, и я же видел, что они разговаривали».
Что это означает? Что Карлайн способен говорить. Какое отношение может это иметь к его расследованию, если Карлайна еще не было в Лондоне во время первого убийства? Самое прямое? Никакого?
Надев плащ, Джонатан покинул Уайтхолл, быстро перешел Чаринг-Кросс и по Стрэнду зашагал к Ковент-Гардену. На Пьяцце он порасспрашивал о Розе Бреннан, и ему сказали, что ее тут видели немного раньше. Ему потребовалось время, чтобы отыскать ее, и он уже готовился смириться с неудачей, когда наконец обнаружил ее в скудной тени скверного кабака. Послеполуденное солнце дышало жаром со стального неба. Когда она увидела Джонатана, ее лицо словно бы озарилось чем-то вроде надежды. И он прикинул, чего она может от него хотеть. Но что бы это ни было, он ее подведет, пришло ему в голову.
— Мистер Эбси, — сказала она. — Что вас сюда привело?
— Роза, мне кое-что от тебя нужно. — Он старался не смотреть туда, где рваные кружева едва прикрывали ее юные, почти детские груди. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной и попробовала бы указать француза, который дал тебе золото.
Ее лицо вновь затворилось.
— Господи, мистер. Я с этим помешанным никакого дела иметь не хочу. — Она мотнула головой. — И я же вам столько раз говорила, что убить меня пробовал не этот француз.
Джонатан сказал, тщательно выбирая слова:
— Я знаю. Но я хочу, чтобы ты посмотрела на другого человека. И я думаю, он сейчас, возможно, с тем французом.
Она сказала предостерегающе:
— И этот кучер со шрамом тоже тут ни при чем. Я же вам говорила.
— Нет. Я не про кучера.
Он увидел, что ее личико исполнилось упрямства, и сказал с отчаянием:
— Если ты поедешь со мной, тебе не надо будет к ним приближаться. Он даже не узнает, что ты будешь там.
Она сказала, отвернув лицо:
— Я не хочу его видеть, я же вам говорила. И мне надоели ваши вопросы. Если вы не собираетесь мне заплатить, так отвяжитесь от меня, ладно?
Он внезапно схватил ее, не замечая ни толпы на Пьяцце, ни душных запахов гниющих фруктов и овощей, пивного перегара, бьющего из кабаков. Ее тело было худеньким, невесомым. Она посмотрела на него снизу вверх сквозь золотисторыжие пряди, упавшие ей на лицо, и он воззвал к ней:
— Кроме денег, есть еще многое другое, Роза. И я смогу помочь тебе в чем-то еще…
Но ее рот устало искривился, и она сказала с горечью:
— Что еще есть, кроме денег, мистер? Как кто-то сумеет мне помочь без них? Я хочу только одного: денег, столько денег, чтобы бросить все это. Да еще удачи, чтобы пока не подцепить дурную болезнь. Чего, по-вашему, я могу пожелать? — Она отодвинулась от него. — Кого-то, кто будет меня ЛЮБИТЬ?
— Роза, — сказал он, беря ее за локоть, чтобы помешать ей уйти. — О, Роза…
Какие-то лицедеи, фиглярничая, пробежали мимо них, увлекая за собой новые толпы. Джонатан отвел ее в сумрак между ветхими строениями, зная, что это безумие, что он переутомлен, но внезапно он забормотал, будто влюбившийся мальчишка, кому прямая дорога в Бедлам. Слова вырывались у него — он давно уже не произносил их столько. За всю свою жизнь.
— Роза, — говорил он, — ты бросишь все это. Я найду для тебя что-нибудь безопасное. Маленький коттедж, тихий, мирный, у зеленых лугов, и буду приходить к тебе каждую ночь.
Она засмеялась ему в лицо.
— Как! — сказала она с насмешкой. — Я ведь шлюха?
— Сколько тебе лет, Роза?
Она пожала плечами.
— Не знаю. Семнадцать? Восемнадцать?
Элли, когда она умерла, было восемнадцать. Он сказал с отчаянием:
— Так еще не поздно… — Но ее глаза, более старые, чем его собственные, сказали ему, что уже слишком поздно, а он ведет себя, как последний дурак.
— Ну, давай же, — сказала она. — Получи свое. Иисусе сладчайший, вот и все, что тебе на самом деле нужно, так? А потом ты повезешь меня поглядеть на человека, за которым гоняешься, раз тебе так легче исхитриться, чтобы снова задрать мои юбки.
— Нет, — сказал он, когда она начала расстегивать корсаж, — нет. Я пришел не за этим.
— Да неужто? — сказала она и уже устало обнажила перед ним свои груди.
Он пытался сладить со своим хриплым дыханием, стиснул руки в кулаки, но она засмеялась его мучениям и подсунула ладони под свои маленькие груди, приподнимая их, дразня его.
— Ну вот. И больше не бормочи мне про коттеджи посреди лугов. А если ты все-таки решил потащить меня поглядеть на твоего француза, это обойдется тебе вдвое дороже.
LII
Все Тела, чем бы они ни были, если придать им простое прямое движение, будут двигаться вперед по прямой линии, пока какая-либо Мощная Сила не воздействует на них и не придаст им Движение по Кругу, Эллипсу или какой-либо другой сложной кривой.
Гай де Монпелье смотрел в окошко наемной кареты, катящей на запад к Кенсингтону.
— Кажется, будет дождь, — сказал он.
Александр, разгоряченный, неудобно примостившийся на сиденье напротив, понимал, что Гай боится, как бы они не лишились возможности искать вечером потерянную звезду. Он с трудом балансировал, чтобы не упасть, пока тяжелая колымага тряслась по рытвинам дороги. И ответил со всей убежденностью:
— Да, дождь может пойти, но к полуночи небо прояснится.
Однако вопреки его бодрым словам низкие тучи на западе порождали самые дурные предчувствия.
Им пришлось нанять карету для поездки в Лондон, так как Ральф куда-то пропал. Карлайн отправился верхом к Кенсингтонской заставе нанять им экипаж, а когда они сели, Августа, к удивлению Александра, сказала, что Карлайн будет их сопровождать на случай, если Гаю станет плохо.
Вот так они втроем приехали в Таунсенд-лейн, и Александр попросил Персиваля проверить и отполировать линзу из телескопа Монпелье. Им пришлось некоторое время ждать в тесной мастерской среди запахов табака и чуть несвежего белья, пока Персиваль ознакомился с указаниями Александра, а затем внимательно изучил и заново отполировал линзу, после чего вновь ее проверил. Кончив, Персиваль отвел Александра в сторону и вручил ему для передачи Ротье подзорную трубу, надежно спрятанную в матерчатом чехле с туго затянутыми шнурками. Александр удивился: Ротье ничего не говорил ему про этот заказ, и даже еще больше его удивил неожиданно тяжелый вес трубы.
— Пожалуйста, сам передай ее в руки доктора, — сказал Персиваль настойчиво.
Наконец они могли уйти. Карлайн оставался на улице, будто замкнутый в собственном мире. Теперь они присоединились к нему, и втроем они были вынуждены очень долго ждать перед мастерской Персиваля извозчичьей кареты, чтобы уехать домой. Мальчишка-факельщик, которого они послали за ней на соседнюю Тернмилл-стрит, оказался нерасторопным, а потому Гай, Александр и Карлайн ждали в пыльной жаре Таунсенд-лейн, пока Персиваль у них за спиной прибирал товары на полках, а затем запер мастерскую.
Александр с изумлением смотрел, как мастер-оптик запирает ставни.
— Ты сегодня закрылся раньше обычного, Персиваль, — сказал он.
— Я уезжаю, — сухо ответил Персиваль. — На некоторое время.
Поначалу Александр не понял. Он намеревался, когда все это останется позади, вернуться в новое жилище в Кларкенуэлле и надеялся, что его жизнь пойдет совершенно так, как прежде.
— Когда ты вернешься? — спросил он расстроенно. — Мы сможем снова музицировать вместе?
Персиваль опустил ставень.
— Я вернусь, но не знаю когда. — Заметив выражение на лице Александра, он добавил: — Сожалею.
Тут наконец подъехала карета с хмурым извозчиком на козлах. Когда они проехали Саутгемптон-Роу, Карлайн распахнул дверцу, выпрыгнул и захлопнул ее за собой. Александр в недоумении поглядел в окошко ему вслед, но Карлайн уже скрылся в толпе. Гай только пожал плечами.
— Он всегда делает то, чего хочет, — сказал он.
И теперь наконец-то Лондон остался позади. Пока они медленно ехали по Кенсингтонскому тракту мимо полей, и проселков, и огородов деревни Бромптон, жара все усиливалась. Деревья справа и слева окутывало пыльное марево, а на западе небо стало оловянным.
Александр заметил, что Гай выглядит безмерно усталым. Темные полукружия под глазами, нежная кожа туго обтянула скулы. Молодой француз был оживлен, даже радостно оживлен, пока Персиваль занимался линзой. Теперь он бессильно откинулся на потертые бархатные подушки трясущейся колымаги, его худощавая фигура словно поникла под бременем утомления. И Александр догадался, что его мучит боль, так судорожно он сжимал руки на бедрах, молча терпя раскачивание кареты.
Они уже почти достигли «Дома-На-Полпути», убогой гостиницы, торчащей будто кость в горле Кенсингтонского тракта. Она пользовалась дурной славой — поговаривали, что там днем прячутся грабители, подстерегающие одиноких путников.
В сгущающемся сумраке надвигающейся бури среди бездыханности деревьев и безмолвия птиц гостиница, бесспорно, выглядела пугающе — темные окна глубоко под выступающими карнизами и грязный двор, огражденный ветхими сараюшками и свинарниками.
Перед ней стояло несколько направляющихся в Лондон карет: пока конюхи занимались лошадьми во дворе, путешественники подкреплялись внутри. На скамье у входа с кружками эля в руках отдыхали возчики из Западных графств в холщовых робах, защите от дорожной пыли. Они уставились на проезжающую мимо карету с угрюмым вызовом, и Александр отвернулся, желая только, чтобы гостиница осталась позади.
Но в последний миг внезапный толчок чуть не выбил из него дух. Карета затряслась, протащилась чуть дальше, накренилась, и Александр услышал, как ось скрежещет по земле. Оба, и Александр, и Гай, потеряли равновесие, когда колымага накренилась так, будто соскочило колесо, и скособочилась в левую сторону настолько, что левая дверца распахнулась.
Под яростный скрип металла и дерева тяжелая колымага застыла в неподвижности. Александр, чуть было не свалившийся на пол, услышал ржание напуганных лошадей под аккомпанемент громогласной ругани извозчика.
Гай тоже сумел не упасть с сильно наклоненного сиденья, глаза на бледном лице потемнели от боли.
— Линза, — сказал он с отчаянием. — Она цела?
— Да, — ответил Александр, с трудом отдышавшись, — да, она в безопасности, здесь, у меня в кармане. — Его пальцы сжали сверточек в шагреневой коже, и тут в дверце возникла красная физиономия извозчика, от которого разило джином. Он пробурчал:
— Вылезайте-ка! Вылезайте! С вами лошади ее не вытащат.
Александр заподозрил, что причиной случившегося был перепой извозчика. Неуклюже пролезая сквозь накрененную дверцу, он спросил настолько властно, насколько был способен:
— Как это случилось?
— А по-вашему, как? — грубо пробурчал извозчик почти спиной к нему. — Яма в чертовой дороге, что же еще?
Александр посмотрел на косо накренившуюся колымагу, увидел, что она попала в глубокую рытвину почти у самого края дороги. Он понимал, что единственная причина — в небрежности. Ведь в распоряжении извозчика была вся ширина тракта.
Он бы продолжал возмущаться, если бы не знал по опыту, что в ответ на его протесты извозчик поведет себя еще более грубо, изобличив перед Гаем никчемность Александра в подобных случаях. А потому он быстро повернулся посмотреть, не нуждается ли его спутник в помощи. Но Гай, несмотря на свой тяжкий недуг, был очень подвижен и легко выбрался из жутко накренившейся кареты, и отошел в сторону, а хмурый извозчик взял лошадей под уздцы, чтобы приступить к выволакиванию кареты назад на середину тракта.
Со двора гостиницы их было отлично видно. Небо над головой теперь стало свинцовым, а жара совсем уж нестерпимой.
Пот щипал шею Александра, он видел оборачивающиеся на них лица, тычущие пальцы. Бородатые возчики открыто потешались над положением, в котором очутилась их карета.
Налетел порыв ветра, и посыпались первые тяжелые капли дождя. Александр с тревогой посмотрел на Гая, стоящего в стороне спиной к нему. Потом с нарастающей тревогой стал искать глазами какой-нибудь приют для своего больного спутника.
А затем позабыл обо всем, потому что с величайшей тревогой, даже страхом увидел, что к нему по двору гостиницы торопливо направляется его сводный брат, проталкиваясь между зеваками. Александра поразило то, как выглядел Джонатан. Глаза воспаленные, будто он сутками не спал, щеки запали, и, казалось, его снедал какой-то страх.
— Мне необходимо поговорить с тобой, Александр, — сказал он и тотчас указал на фигуру Гая в отдалении. — Это Гай де Монпелье?
— Да, — сказал Александр. — Да, это он. — И инстинктивно встал так, чтобы заслонить Гая от Джонатана, защитить больного молодого француза. — Что тебе нужно? Откуда ты узнал, что мы будем тут?
Джонатан пропустил его вопросы мимо ушей и взволнованно перевел взгляд на пустую карету, затем с нее на Александра, словно чего-то не понимал.
— Но где тот, другой? Где Карлайн?
Александра пробрала холодная дрожь.
— Карлайн покинул нас раньше.
Джонатан смахивал дождевые капли с век, со щек. Он сказал почти с отчаянием:
— Послушай, Александр. Я должен тебя предостеречь. Монпелье и их друзья замешаны в крайне опасном деле. Умоляю, не возвращайся к ним, пойдем со мной теперь же…
Дождь уже лил вовсю, мешая говорить. Александр ответил голосом, дрожащим от испуга:
— По-моему, ты забыл, братец, что сам велел мне сблизиться с ними. Что я и сделал.
Джонатан шагнул к нему.
— Александр, прошу тебя, послушай…
Александр яростно потряс головой.
— Мы вместе совершили великое. Величайшее. И ты теперь не имеешь права требовать, чтобы я порвал с ними…
Он был вынужден замолчать, так как его слова заглушила дикая какофония скрипа и лязганья сбруи, когда лошади, напрягая свою мощную мускулатуру под кнутом извозчика, наконец сумели вытащить карету из ухаба. Теперь она покачивалась на больших железных рессорах, вновь оказавшись на надежности тракта. Дождь хлестал, в отдалении гремел гром.
Джонатан положил руку на плечо Александра. По его лицу текли струйки дождя.
— Александр, умоляю, выслушай меня. Я допустил ошибку, огромную ошибку, послав тебя туда. Бог свидетель, как я об этом сожалею. Поверь же мне: Монпелье тебе не друзья.
Александр смотрел на него из-под сбившегося набок парика. Одежда на нем совсем промокла.
— Ты и это хочешь отнять у меня? Дружбу, которую я заслужил? Они предложили мне приют. Мне некуда было деваться.
— Они опасные люди. Совсем не те, какими кажутся…
— Бог мой! Бог мой! — сказал Александр, сбрасывая его руку. — Ты добиваешься, чтобы я лишился всего. Какую же ненависть ты копил ко мне!
— Александр!
— Оставь меня в покое, — сказал Александр.
Он отвернулся от Джонатана и неверной походкой побрел назад к карете, в которую уже садился Гай. Александр последовал за ним и увидел на лице Гая безмерное утомление.
— Мы можем отдохнуть здесь, — сказал он. — Некоторое время, если поездка вам тяжела.
Однако Гай жестом попросил, чтобы они поскорее тронулись. А потому Александр крикнул извозчику, и колымага дернулась, но двигалась она с почти мучительной медленностью, потому что пустынная дорога впереди быстро превращалась в жидкую грязь.
Гай закрыл глаза. Александр примостился у окошка, сердце у него мучительно сжималось.
И прошло довольно много времени, прежде чем Александр спохватился проверить, целы ли предметы, полученные от Персиваля. И растерянно обнаружил, что, хотя линза по-прежнему покоится у него в кармане, тяжелой подзорной трубы в карете не оказалось. Он отчаянно старался сообразить, что могло с ней произойти, но припомнил только, как положил ее в матерчатом чехле рядом с собой на сиденье. Когда карета накренилась, а дверца распахнулась, труба, видимо, скатилась по наклонному сиденью наружу. И теперь лежит там в грязи у края дороги. Сердце у него упало еще ниже при мысли, что ему придется возвратиться за ней. Но сначала он должен доставить Гая домой.
Он увидел, что Гай следит за ним глазами, блестящими болью.
— Ничего не случилось? — резко спросил Гай. — Линза еще при вас?
И Александр с глубоким вздохом ответил:
— Да, линза у меня. Все хорошо. Да, все хорошо.
Гай поглядел в окошко.
— На севере тучи рассеиваются, — сказал он. — Ночью небо будет ясным.
Джонатан, не замечая льющегося на него дождя, следил за каретой, увозившей его брата, пока она не скрылась из вида. Он как раз собирался повернуться и уйти, как вдруг увидел что-то лежащее в грязи там, где карета чуть не перевернулась. Он подобрал находку — длинный матерчатый футляр, прятавший что-то твердое и тяжелое. Развязав стягивающие футляр шнурки, он увидел подзорную трубу.
Устало он опустил ее во внутренний карман плаща, а затем прошел под дождем во двор гостиницы, где в наемной карете сидела Роза Бреннан, сжимая в пальцах складки своего жалкого ситцевого платья. Она напустила на себя небрежный вид, когда Джонатан присоединился к ней. Однако он успел заметить, что раньше лицо у нее было полно тревоги, даже страха. Джонатан крикнул извозчику, чтобы он трогал. Затем сел рядом с ней, захлопнул дверцу, с его плаща и сапог дождевая вода стекала на солому у них под ногами.
Двойная неудача. Карлайн не появился тут, чтобы Роза — и сам он — могли его опознать. И не только ему не удалось предостеречь брата, но, напротив, он еще сильнее восстановил его против себя, и Александр отправился к Монпелье, испытывая к ним еще большее доверие.
Джонатан откинулся на кожаную обивку, от которой попахивало плесенью, и карета начала свой долгий путь до Лондона.
— Это был он, — внезапно сказала Роза. — Стоял в стороне от кареты под дождем. Ну, француз, который бормотал про звезды и про леди, которую зовут Селеной. Это он дал мне все то золото.
— Да, — сказал Джонатан, — я знаю. — Тут он заметил, что она вся дрожит. Пытаясь забыть собственное жгучее разочарование, он успокаивающе прикрыл ладонью ее руки.
— Он уехал, — продолжала она. — Заплатил мне и уехал. Сел в карету с дюжим детиной со шрамом, про которого я вам говорила, на козлах. Я смотрела. Как они ехали по улице, когда почувствовала веревку на шее…
— Да, — сказал Джонатан. — Да, там был еще один. И я надеялся, что он будет тут. Чтобы ты его увидела. Но я ошибся. А сейчас я отвезу тебя домой.
Она отдернула руки и невидяще уставилась в окошко, грызя ноготь. Джонатан попытался ее утешить, произнося какие-то бессмысленные слова, но она будто не замечала ни его слов, ни его самого, а щеки ее по-прежнему оставались очень бледными.
Он приказал извозчику подъехать как можно ближе к ветхому дому на Грейп-стрит, где она жила. Вылез первым и помог ей сойти.
— Будь осторожна, — сказал он. — Больше сегодня на улицу не выходи.
Она поглядела на него почти с прежней вызывающей насмешкой.
— Вы хотите, чтобы я сдохла с голоду?
— Я зайду за тобой попозже, — сказал он с отчаянием. — Пойдем куда-нибудь поесть и поговорим, чем еще ты могла бы заняться. Тебе не обязательно вести такую жизнь…
— Господи! — сказала она устаю. — Опять вы заладите про коттеджи в деревне!
— Нет…
Она оттолкнула руку, которую он было протянул к ней.
— Вы ну прямо один из этих попов, ну, тех, что выходят на улицы, понося девушек вроде меня за наши грехи, а сами ждут не дождутся пошарить у нас под юбками. Ладно, кто-то попробовал меня убить. Так у всякого занятия свои опасности. А потому, мистер, не ссылайтесь на это, чуть у вас зачешется между ног. Я по вашим глазам вижу, что вы бы прямо сейчас прижали меня к этой стене, а? А? Хоть себе-то не врите, чего вам хочется.
Джонатан сказал хрипло:
— Я зайду за тобой в восемь.
Он сел в карету, и извозчик хлестнул лошадей. Еще очень долго его преследовал запах ее дешевых духов. Она считает его дураком, и, без сомнения, она права. По сей день он как будто ошибался во всем. По сей день он терпел неудачи во всем.
Джонатан велел извозчику ехать в Уайтхолл. Приближался вечер, и жаркое июльское солнце прожгло тучи, высушив на улицах города все следы недавнего ливня. От места, где его высадил извозчик, он поплелся к себе в кабинет. Его одежда и сапоги все еще оставались сырыми. Войдя, он повесил плащ на спинку кресла и взглянул на то, что его ожидало.
На его столе лежало помятое запечатанное письмо, адресованное Джонатану Эбси в Министерство внутренних дел и с карандашными пометками, что сначала его доставили в Монтегю-Хаус, затем по ошибке в Министерство торговли, и уж только потом оно отыскало его тут. Джонатан сломал сургучную печать и увидел, что оно из Портсмута от Роберта Дэвиса.
Дорогой мистер Эбси!
После вашего визита три недели назад я навел еще справки о Вильяме Карлайне. И выяснил кое-что, о чем, полагаю, вам следует узнать.
Карлайна уволили из флота летом 1793 года, как вас и уведомили. Однако он все время заявлял о своей невиновности, а обязанности на верфи выполнял, по моим наблюдениям, со всем тщанием добросовестного служащего и к тому же умного благодаря его книгам и учености. Ценный человек по тем беспокойным временам, почти незаменимый и уж никак не сеятель крамолы.
Все это я вам рассказал. Но с тех пор узнал кое-что еще.
Прошлым летом, когда я, как объяснил вам, находился в отъезде по делам, Карлайн напал, чуть не убив ее, на девушку, которая ежедневно приходила продавать хлеб нашим рабочим. Он заманил ее в пустой склад у пристани, а там изнасиловал и пытался задушить. Потом он утверждал, что она была шлюхой и бесчестно ему отказала.
Как вам известно, у нас на верфи в интересах безопасности есть собственный надзор, однако, если дело слишком серьезное, его передают Винчестерским ассизам. Я бы предположил, что преступление Карлайна заслужило судебного разбирательства и по меньшей мере тюрьмы; и могу лишь предположить, что комиссар решил избежать огласки, потому что сообщение о таком могло вызвать вражду между доками и городом. Вот почему с ведома только наших старших офицеров Карлайн был приватно высечен и прогнан.
Я был бы весьма обязан, если бы вы как высокопоставленный чиновник использовали эти сведения со всей конфиденциальностью. Быть может, я сохранил бы молчание, но, наведя справки в городе, я узнал, что вскоре после нападения девушка умерла. Не вынеся воспоминаний о том, что с ней произошло, она утопилась.
Я чувствую, что есть преступления, которые должны караться в полной мере. Видите ли, у меня есть дочь.
Джонатан откинулся на спинку кресла, стискивая письмо в пальцах. Значит, он все-таки не ошибся. Сердце у него колотилось. Убийцей должен быть Карлайн. Июль. Июнь. Небольшое расхождение в датах, видимо, ошибка, а может быть, даже сознательная фальсификация, устроенная теми, кто покровительствует этой зловещей компании астрономов.
Он встал. Первой задачей было отыскать самого Карлайна.
Он быстро прошел в трактир у Чаринг-Кросса, где иногда Лакит встречался со своими приятелями. Лакита там не оказалось, но он увидел другие знакомые лица. И заплатил опытному в таких играх человеку, чтобы он выставил дозорных у Кенсингтонской заставы высматривать высокого мужчину с белокурыми волосами и в зеленом плаще. Затем вернулся в Уайтхолл, намереваясь побывать у главного магистрата Ричарда Форда, чтобы представить частное обвинение в убийстве.
LIII
И чарам настает конец,
Эфирная музыка умолкает,
Окончен пир, виденье улетает.
К тому времени, когда карета с Александром и Гаем наконец дотащилась до особняка, буря пронеслась, и небеса посветлели. Гай вылез, но Александр объяснил ему, что ему надо выполнить еще одно поручение, а затем велел угрюмому извозчику, который чуть было не сделал их калеками, отвезти его назад к «Дому-на-Полпути». Вот так Александр проделал весь путь назад к ветхой гостинице на Кенсингтонском тракте, чтобы поискать потерянную подзорную трубу.
Участок дороги, где карета чуть не опрокинулась, теперь утопал в грязи, спасибо дождю и колесам многочисленных проехавших тут экипажей. Александр искал повсюду, но напрасно, как он заранее знал. Труба, если она действительно упала здесь, конечно, была украдена или же, разбитая, погребена к этому времени под слоем грязи. Он прошел в гостиницу, справиться, не отнесли ли ее туда, но получил грубый отрицательный ответ.
С тяжелым сердцем он велел извозчику отвезти его назад к дому Монпелье. И в передней столкнулся с Ротье уже в пальто и шляпе, собиравшимся уйти.
Ротье сухо с ним поздоровался.
— Я слышал, вы ездили отполировать линзу.
Александр сказал:
— Да, мы ездили в мастерскую Персиваля.
Ротье кивнул.
— Небо наконец проясняется. Вечером вы сможете вновь поискать Селену.
Он уже шагнул к двери, но Александр встал перед ним.
— Доктор Ротье, я должен вам кое-что сказать. Персиваль дал мне для вас подзорную трубу. Он сказал, что вы ее ждете. Но на обратном пути наша карета чуть не сломалась, и, боюсь, труба пропала.
Ротье настолько переменился в лице, что Александр почти испугался. Доктор шагнул вперед и вцепился ему в рукав.
— Подзорная труба? От Персиваля Оутса?
— Да. Я крайне сожалею. Я вернулся поискать ее, но не нашел.
Ротье сказал словно с огромным усилием:
— Какого рода подзорная труба?
— Я ее не видел. Она была завернута в чехол. Но, думается, это мог быть даже переносной телескоп с рефлектором и в футляре красного дерева, так как он был очень тяжелым.
— Тяжелым? — прошептал Ротье.
— Да, необычно тяжелым…
— А… — Ротье совсем побелел и попятился, бессильно опустив руки.
Александр в полном расстройстве сказал:
— Разумеется, я возмещу вам потерю. Вина всецело моя. Мне следовало быть повнимательней.
Ротье явно прилагал все усилия, чтобы совладать с собой. Но ответил он страдальческим голосом:
— Нет, вы ни в чем не виноваты. Гай сказал, что карета почти перевернулась. Как можете вы быть виноваты в этом? — Он, казалось, о чем-то задумался. Наконец он сказал: — Я возвращаюсь в Лондон. Так что побываю в мастерской Персиваля и обсужу с ним сам…
— Нет, — перебил Александр. — Персиваль уехал из Лондона.
— Как уехал?
— Да. Он как раз запирал мастерскую, когда мы попрощались. И он не знал, когда вернется.
И вот теперь Ротье был словно совсем сокрушен. Он смотрел на Александра даже не с отчаянием, а с чем-то превыше отчаяния. А потом медленно пошел к двери и закрыл ее за собой.
Александр стоял в пустой передней, обремененный сознанием, что вновь подвел доктора Ротье. Он медленно поднялся по лестнице, намереваясь пойти к себе в комнату, но по пути туда решил навестить Дэниэля, потому что утром мальчик сказал очень кратко, что плохо себя чувствует. Он направился к каморке Дэниэля в глубине дома и тихонько приоткрыл дверь, чтобы ненароком не разбудить его, если он уснул.
И вот тут Александр почувствовал, что его мир медленно рассыпается вокруг него на куски, потому что, перешагнув порог, он увидел Дэниэля на кровати, не спящего, нагого и в жутких объятиях толстых рук грузного священника Мэтью Норленда.
Норленд был раздет больше, чем наполовину. В жаркой духоте каморки его рубленое лицо блестело потом, а длинные седые волосы свисали космами. Он двигался исступленно, громко выдыхая непристойные слова, знаменовавшие нежность, а Дэниэль был безмолвен, покорен. Но ведь таким он был всегда.
Ни тот, ни другой не услышал, как вошел Александр, ни тот, ни другой его не увидел. А потому Александр повернулся, закрыл за собой дверь и, пошатываясь, поднялся по лестнице в свою комнату, где в судорожной рвоте изверг свое сердце в пованивающий горшок у кровати, вновь и вновь освобождая внутренности и думая: «Почему я не замечал этого? Почему я не догадался, что происходит?»
Когда он снова спустился вниз, уже приближался вечер. В окно он увидел, что небо прояснилось, и июльское солнце с возрожденным великолепием светило на неполотые газоны и сочную листву деревьев, окружающих дом, но ничего этого он не заметил.
Огромным усилием воли он принудил себя сначала зайти в каморку Дэниэля. Дверь он толкнул с дрожью в руках, опасаясь, что мерзкий священник еще там. Комнатка была пуста, но потный запах Норленда все еще висел в воздухе, и, стоя там, Александр почувствовал, что достиг собственного афелия. Вопреки блеску умирающего дня тут, всеконечно, была обитель тьмы, где погибшие души вопияли на отсутствие Бога и добра.
Он слепо бродил по большому особняку, который не был его домом, и не встречал никого, пока наконец не нашел Дэниэля в музыкальном салоне. Мальчик скорчился в кресле, уставившись на клавесин. Может быть, подумал Александр, инструмент напоминает ему их утраченный дом, их утраченную жизнь в Кларкенуэлле, и почти утратил дар речи из-за чувств, теснившихся в его груди.
Наконец он подошел к мальчику, но Дэниэль не посмотрел на него, продолжая безмолвно раскачиваться в своем кресле.
Наконец Александр сказал:
— Почему, Дэниэль? — И Дэниэль ответил:
— Потому что он велел мне.
— Кто? Норленд?
— Нет. Тот, другой.
Его начало трясти, и Александр подумал в растерянности: «Кого он может подразумевать, если не Норленда? Кого он подразумевает?» Но расспрашивать Дэниэля дальше он не стал: мальчик обхватил себя обеими руками и раскачивался, раскачивался…
Александр, не в силах выносить его муки, попытался обнять Дэниэля, утешить его.
— Все хорошо, — сказал он торопливо. — Мы уйдем отсюда. Найдем другой дом, наш. Вместе…
Дэниэль его оттолкнул.
Александр пошел искать того, кто сокрушил мальчика.
Он прошел через запущенный сад, жаркий и сонный в этот зыбкий час, когда угасающий день переходит в ранний вечер. Пчелы, забывшие про ливень, жужжали в густых плетях жимолости по сторонам совсем заросших тмином дорожек под ногами Александра. Под арками и в нишах зелени стояли статуи в пятнах времени, а в укромном уголке на склоне он среди перьев папоротников увидел миниатюрный водопад. Красота вокруг казалась насмешкой над ним.
Наконец он отыскал грузного священника. Норленд сидел в одиночестве на одной из террас, потягивал вино и лениво переставлял фигуры на лакированной шахматной доске, раскрытой на столе перед ним. Рядом с доской стояла почти пустая бутылка. Подойдя к нему, Александр смахнул бутылку. Она разлетелась вдребезги, ударившись о плитки пола, и наступила бездна тишины.
— Когда? — сказал Александр. — Когда это началось?
Норленд пожал плечами, и Александр увидел, что он мертвецки пьян. Он не понимал, каким образом эта порочная физиономия могла внушать ему доверие.
— Отвечай, — сказал Александр, — черт бы тебя побрал!
И, вцепившись в плечи сидящего священника, он тряс его, и тряс, и тряс, как те люди трясли Дэниэля перед горящим домом.
Норленд сказал угрюмо:
— Перестаньте! — Дернув плечами, он сбросил руки Александра и поправил сюртук. — Все это начал не я. И винить вы должны только себя. Зачем вы привезли его сюда?
Александр отупело уставился на него, а пчелы деловито жужжали над клумбами лаванды. Запах цветов бил ему в ноздри, как вонь навоза.
Норленд с пьяной злостью продолжал:
— Ну, увидели вы меня с ним. Или вы вправду думаете, будто я первый им насладился? Бедняжка Дэниэль. — Он усмехнулся. — Думается, он предположил, что вы привезли его сюда в своего рода уплату за ваше гощение у Монпелье.
Александр помотал головой.
— Нет! Нет!
— Или вы не видели, как смотрела на него Августа в тот первый вечер? Она сразу подметила приятную новинку, лакомый кусочек. Если помните, это она обмыла его и смазала его ожоги. Это было началом. Назавтра же, в тот жаркий день, когда вы трудились над своими расчетами, она и Карлайн напоили его крепким вином, накормили виноградом в меду, и Августа нашептывала ему свои сладкие порочные слова. И он понял, чего от него ждут. Он верил, что это было вашим желанием.
— Не-е-т!
— Где были вы, мэтр Мышонок, мэтр Астроном? — Норленд грузно поднялся на ноги. — О, вы, как и все они, были слишком увлечены вашими поисками Селены, вашей славой, обретением знаменитости. Они мучили его, знаете ли. Августа и ее безмолвный сатир Карлайн. Августа способна на такое, от чего содрогнется самый сильный мужчина, и она подстрекала своего любовника обучать вашего мальчика наслаждению, которое можно обрести в боли, хотя, думается, он, пожалуй, это уже знал… Бог мой, Уилмот, и вы врываетесь сюда, чтобы обвинить во всем этом МЕНЯ? Пока вы занимались вашим глазением на звезды, они позвали меня и настояли, что теперь мой черед, а мальчик знал, что ему делать, о, еще как знал, что он должен делать с каждым из нас по очереди.
Александр утратил дар речи, почти утратил рассудок, а Норленд продолжал презрительно:
— Господи, если бы вы хоть чуточку думали о нем, вы никогда не привезли бы его в это место. Никогда.
Александр слепо отвернулся от него и проковылял назад в прохладу дома, потому что яркость солнца грозила его уничтожить.
— Дэниэль! Дэниэль! — кричал он.
Но Дэниэль исчез. Его каморка была пуста. Он захватил с собой одежду и немногие принадлежавшие ему вещи.
Тут Александр осознал, что Норленд последовал за ним. Он обернулся, полный ненависти к нему.
— Гай знал про это?
— Нет. Как и Ротье. — Норленд сухо усмехнулся. — Гай ни о чем думать не в состоянии, кроме своей рыжей блудни, которую когда-то любил. Он верит, будто, отыскав эту звезду, эту планету или что вы там выискиваете, он сможет избавиться от нее, успокоить ее дух. А Ротье, как вам известно, гибнет от своей безнадежной любви к Августе, он ведь ради нее даже продал душу дьяволу. Я же сказал вам, я же предостерег вас в самом начале, что это место — обитель проклятых.
Александр оттолкнул его и укрылся в своей комнате, но, конечно, не мог обрести в ней никакого утешения. Ему необходимо покинуть этот дом, он не может задержаться здесь на день, на час. На минуту. Скоро ему придется встретить Августу и ее прислужника Карлайна. Как он сможет теперь находиться вблизи от них? В одном Норленд был все-таки прав: Августа была алчной, и ее похоть оскверняла весь дом. Он помнил, чему стал свидетелем в той озаренной свечами комнате — так давно, казалось теперь! — когда Августа привлекла брата к себе в объятия, а он тогда счел ее поведение искренним самоотверженным порывом утешить больного, помешанного Гая.
Едва он начал собирать свои вещи, скудностью такие же жалкие, как скарб Дэниэля, в дверь постучали, и вошел Гай, Гай с глазами, блестящими от опия, с лицом изнеможенным болью и надеждой. Он даже не заметил, что Александр собирает вещи, чтобы уйти, а подошел к нему и жаждуще спросил:
— Вы будете готовы вечером наблюдать Селену? Небо совершенно чистое. Нам ведь нужно увидеть ее еще только раз, чтобы удостоверить ее орбиту. Ведь вы так сказали?
Александр, чье сердце надрывалось от жалости к больному юноше, понял, что не может покинуть его теперь. Нет, не сейчас, когда он вот-вот может обрести единственное, что придавало смысл его жизни.
Я буду готов, сказал он. А затем он покинет это место. Он не знал, куда направится или что будет делать. Значения это больше не имело.
Потому что для Александра тьма уже наступила.
LIV
Вне измерений, где не существуют
Длина, и ширина, и высота.
Где времени и места нет; где предки
Природы, Ночь древнейшая и Хаос,
Анархию извечную творят.
Ральф, кучер, лежал с завязанными глазами в сыром подвале, который словно бы бесконечное время служил ему темницей. Его измученное болью тело скорчилось на соломе, загаженной его собственными экскрементами. Когда он услышал, что дверь отворилась и снова вошли те люди, он затрясся и прижался к стене.
Поначалу, когда они его только схватили, он пытался отбиваться. Но их было слишком много, его быстро скрутили и ввергли в этот ад, и заперли тут, не сказав не слова, и бросили бить по каменным стенам кулаками, пока они не покрылись ссадинами и кровью. Затем они снова спустились к нему и приковали к стене и завязали ему глаза, и кто-то почти с нежностью вывихнул ему по очереди суставы его пальцев.
Он понял, что командует ими человек, которого он боялся больше всех, — по слабому, но ненавистному запаху табака, который тот нюхал. С повязкой на глазах Ральф услышал, как этот человек резко выдохнул воздух, пропитанный смрадом его, Ральфа, тела, взмокшего от страха, и услышал, как его изящные пальцы взяли понюшку из миниатюрной табакерки, которая щелкнула, прежде чем он сказал:
— Ну-с, Ральф, ты ведь убийца, разве нет?
Ральф прорыдал голосом, охрипшим от муки:
— Я пытался убить мою жену. Да, я хотел убить мою жену.
— Зато тебе удалось поубивать других, — сказал тот, с табачным запахом, своим мелодичным шотландским акцентом.
— Сначала девушку из трактира с длинными рыжими волосами, а затем хорошенькую певчую птичку.
— Нет! Нет! Клянусь, я их не убивал…
Он ощутил волну воздуха, когда тот наклонился к нему и прошептал:
— Сначала ты получил от них удовольствие, от них, от обеих. А потом задушил.
— Иисусе, я никого не убивал…
И наступила тишина, куда более пугающая, чем любые звуки; тишина, наконец нарушенная шепотом других приближающихся к нему людей. Он весь сжался, поскуливая, как собачонка. Один крепко держал его руку. Другой подергивал сухожилия его распухших суставов и манипулировал ими с осторожностью скрипача, настраивающего драгоценный инструмент. Ральф громко закричал.
— А затем, — продолжал любитель нюхать табак, будто не прерывая своей речи, — ты попытался убить девушку с цветами. Но кто-то поднял тревогу, и ты убежал…
— Не-е-т… — Ральф смолк, чувствуя струящийся по его щекам пот, пока его мучители готовились взяться за него снова. Смрад его тела, его страданий был невыносим.
— Да, — внезапно прошептал он. — Иисусе сладчайший, да, я совершил все это.
Разве же он не пытался убить свою жену вот этими огромными руками, пальцы которых были теперь так зверски искалечены? Господи Боже, разве он не пытался лишить ее жизни, хотя любил больше собственной? Быть может, этот мягко шепчущий человек прав. Быть может, в какую-то минуту сумасшедшего бешенства он вновь попытался убить, и ему это удалось? Ведь Богу ведомо, он понял, как это совершается, что значит выдавливать жизнь из такого хрупкого, такого нежного создания, видел бьющееся тело, полные ужаса глаза…
Слезы катились по его рассеченному шрамом лицу, намачивая рваную повязку на глазах. Человек с тихим голосом сказал:
— Хорошо. Очень хорошо, Ральф. Теперь ты будешь свободен, Ральф.
Ральф повернул голову в сторону, где звучал этот голос, боль покалеченных суставов отупляла мозг.
— Свободен?
— Ты ждешь, что тебя покарают за твои преступления?
— Да. Да, конечно…
— Наказание придет. Но разреши сказать тебе, что прежде ты получишь от меня последнюю возможность искупить свою греховность.
— О чем вы?
— Тебя освободят, и скоро, но только на одном условии. Ты не должен возвращаться в дом в Кенсингтоне, понял? Не должен ни с кем из них разговаривать, даже с доктором.
— Так куда же я пойду? Куда я пойду? — Слепой Ральф начал раскачиваться, как осиротевший ребенок.
— Тебе дадут деньги, — сказал тот негромко, — чтобы ты подыскал себе жилье в Лондоне. Покидать Лондон ты не должен. Тебя ищут констебли, Ральф. Они зададут тебе побольше вопросов об убитых девушках. И ты не станешь лгать им так, как сначала лгал мне. Если ты солжешь или попробуешь сбежать, Августа умрет.
— Нет, нет…
— Итак, — продолжал тот своим мягким шотландским голосом, — ты скажешь им то, что сказал мне?
— Так за это же мне висеть, — прошептал Ральф.
— Возможно. — Пожатие плеч. — Но разве это не предпочтительнее мукам, которые ты терпишь ежедневно?
Ральф услышал, как зашуршала одежда и лязгнула оловянная миска с затхлой водой — единственным подкреплением его сил, которое ему предлагалось. Он почувствовал, как ее край осторожно прижали к его губе. Он начал лакать воду — отчаянно, не по-человечески, как собачонка.
— В конце-то концов, — продолжал тот, — этого хотела бы твоя жена, не так ли? Чтобы ты испытал туже муку, что и она.
— Да, — кивнул Ральф, его располосованное шрамом лицо потемнело от страданий. — Да.
Он услышал шорохи других движений, осознал мерцание свечи на веках под повязкой. Из тишины возник другой голос:
— Он готов?
Это был голос человека, выворачивавшего ему пальцы.
— Да, — сказал допросчик Ральфа, — он готов. Снабдите его монетами и отпустите.
Повязку сдернули с глаз Ральфа, его, все еще полуслепого, толкнули к двери, однако он не прошел через нее, нет. Его глаза приспособились к сумраку, смягченному только одной свечой, и он в ужасе уставился на второго человека, того, кто так бережно ломал ему пальцы. Их глаза встретились, и тот, улыбнувшись, сказал негромко:
— Тебе никто не поверит, знаешь ли.
Тут с него сняли цепи и за плечи втащили вверх по лестнице, а его руки, изуродованные, бесполезные, свисали по его бокам. Он задержался в дверях, и они вытолкнули его на свободу.
Ральф, слепо пошатываясь, вышел в яркий лондонский день. Почему его отпустили для того лишь, чтобы предупредить, что он должен будет признаться в убийстве кому-то еще? А он знал, что умрет, если признается.
Тихонько всхлипывая, обезумев от боли, Ральф брел бесцельно, не понимая, куда идет, не думая об этом. Ведь они сказали ему, чтобы он не смел возвращаться домой, и он не смел сбежать с жестоких улиц столицы, где таились его мучители, не то Августа, которую он любит, умрет.
Никогда не возвращаться домой. Ему уже начинало казаться, что все его воспоминания о той прежней жизни ему померещились. Может быть, он убил и позабыл. Может быть, он на самом деле помешан, как они ему твердили.
Лакит, сделав то, что велел ему сделать Джонатан, от скуки бродил по убогим улочкам, примыкающим к Лейстер-Филдс, лениво подумывая о партии в кости в каком-нибудь тамошнем игорном притоне, чтобы скоротать начало вечера. Он купил вишен с лотка, в похотливой жадности озирая почти нагую грудь девушки, их продававшей, пока не шагнул ближе и не увидел, что кожа ее усеяна рябинами, будто кожура загнившего плода. Тогда он начал развлекаться, выплевывая косточки в запаршивевшего пса, который спал в канаве, и рассматривая прохожих.
И насторожился, когда увидел дюжего изуродованного шрамом мужчину в грязной одежде, который брел среди прохожих, ступая тяжело и медленно, будто испытывал сильную боль, а глаза у него были такие, будто за ним гнались адские псы.
Лакит его помнил. Кучер, который отвез французского доктора и Александра Уилмота из Кларкенуэлла в Кенсингтон в ту ночь, когда Лакит побывал в «Голове быка».
Он выплюнул последнюю косточку с некоторой силой, и она угодила псу в морду. Пес, подвывая, убежал. Заложив руки в карманы плаща, Лакит направился за кучером, смешиваясь с прохожими. Тот свернул в проулок, Лакит последовал за ним на некотором расстоянии, так как крупная фигура человека со шрамом внушала опасения. Затем тот обернулся, увидел, что за ним следят, и его лицо исказил ужас. Он пустился бегом в направлении Сохо по Бродуик-стрит. Лакит, нахмурясь, поспешил за ним. Наконец тот свернул в тупик за Райдерз-Корт и обернулся к своему преследователю, точно затравленный зверь, и Лакит с некоторым трепетом полез за ножом в карман, прикидывая, как поступить, но тут человек со шрамом рухнул на колени и надрывно простонал:
— Да, я это сделал. Я их убил. Их всех.
Он поднял кулаки, чтобы заслонить безобразность своего смоченного слезами лица, и Лакит ужаснулся, увидев, как жутко искалечены его руки, причем совсем недавно. Распухшие суставы окостенели, и некоторые пальцы торчали под неестественными углами, точно у огородного пугала.
— Все в порядке, приятель. Ну-ну, все в порядке! — успокаивающе повторял Лакит и медленно направился к нему.
— Он говорил! — шептал Ральф, будто самому себе, и его голос содрогался от страха. — Я не знал, что он может говорить…
LV
Если мы предадимся фантазии и сотворим собственные миры, нам не следует удивляться, если мы далеко свернем со стези истины и природы; но миры эти исчезнут, подобно картезианским вихрям, которые вскоре были отвергнуты, чуть появились более убедительные теории. С другой стороны, если мы будем добавлять наблюдения к наблюдениям, не пытаясь извлечь из них не просто какие-либо выводы, но еще и предположения, мы погрешим против той самой цели, ради которой только и стоило производить эти наблюдения.
Я попытаюсь придерживаться золотой середины; но если мне придется от нее отклониться, я не хотел бы впасть во вторую ошибку.
Карлайн. Джонатан, вернувшись в свой кабинет, читал и перечитывал письмо от Дэвиса, которое принес с собой через Уайтхолл в приемную Ричарда Форда, старшего магистрата; но у двери Форда его предупредили, что магистрат совещается с товарищем министра Кингом. А потому он ушел и, оказавшись снова у себя, усомнился в разумности обращения к властям. Группа Монпелье все еще пользуется протекцией; так какие у него есть основания полагать, что в вопросе об убийствах ему поверят больше, чем верили в прошлом? А потому он решил дождаться сообщений от наблюдателей, которых отправил к Найтсбриджской заставе и на все ведущие к ней дороги, поскольку, казалось ему, у него остается только один выбор: заняться Карлайном самому.
Немой, способный говорить; жестокий насильник; убийца его дочери. Его поиски почти завершились.
Внезапно в паузе ожидания он вспомнил про подзорную трубу, оброненную на Кенсингтонском тракте.
Она лежала глубоко в кармане его плаша, который он повесил сохнуть после ливня на спинку кресла. Он вытащил ее и начал стягивать сырой футляр, прикидывая, имеет ли смысл возиться с ней, или же она уже безнадежно испорчена. И вновь прикинул, бывают ли подзорные трубы настолько тяжелыми? Порывшись в ящиках стола за ножом для разрезания бумаги, он с некоторым трудом вытащил окуляр.
И внутри трубки из красного дерева обнаружил уложенные так уютно, будто она была сделана специально для них, золотые французские монеты. Две дюжины луидоров с головой короля на одной стороне и ангелом на другой.
Республиканские золотые: те же золотые, какие были уплачены Розе. Ему никто не поверил, когда он заявил, что Ротье и его кружок работают не на англичан, а на республиканцев, и оберегаются человеком, который убивает, чтобы тайком вернуть монеты. Его обвинения были отвергнуты с такой категоричностью, что он и сам перестал в них верить.
Внезапно Джонатан вспомнил выражение на лице Кроуфорда, когда он застал его за разговором со светловолосым голубоглазым мужчиной в зеленом плаще — Вильямом Карлайном, как он был уверен теперь. Кроуфорд с самого начала предупреждал его против расследования занятий Товарищества Тициуса. Кроуфорд с помощью губительной сплетни обеспечил, чтобы никто не поверил единственному человеку, вышедшему на след Ротье. Почему?
Он неуверенно напомнил себе, что Бретонская экспедиция увенчалась успехом, что он и прежде ошибался. Но оставались вещи, которые ему требовалось узнать, вопросы, которые ему требовалось задать. Он встал, уложил монеты в трубу, а потом бережно убрал ее в карман плаща. Он отправился в Монтегю-Хаус и поднялся по лестнице до кабинета Кроуфорда. Он постучал, ответа не последовало. Он подергал дверь, но она была заперта.
Джонатан с горечью, жалея об отсутствии Лакита, быстро спустился назад по лестнице к посту привратника и сообщил дежурному, что замок на двери его кабинета в департаменте колоний заело. Он потребовал, чтобы поломка была устранена немедленно. Привратник вышел во двор, ворча под нос и оставив наборы запасных ключей висеть без присмотра на доске позади его стула. Джонатан быстро определил связку ключей от кабинетов наверху и вновь поднялся по лестнице.
Он пробовал ключи в замке Кроуфорда, пока не нашел нужный. Он вошел, закрыл за собой дверь и начал обыскивать ящики бюро Кроуфорда.
Они все были не заперты. Обшаривая их, он не находил ничего, кроме списков платежей, писем поставщикам и всех прочих рутинных документов, связанных со скучной работой Кроуфорда. Джонатан задвинул ящики и оглядел комнату, которая пахла нюхательным табаком.
И обратил внимание; на книжный шкаф у окна, набитый скучнейшими на вид томами. Джонатан подошел и осмотрел их: юридические трактаты, политические эссе, переплетенная заново история лондонских церквей.
И тут он заметил втиснутую между ними книгу иного вида, поменьше. Буквы на корешке настолько выцвели, что стали совсем неясными. Джонатан вытащил ее и посмотрел на крышку переплета.
«Мифология» Лефевра…
Этот экземпляр был переплетен в темно-зеленую кожу, а не в черную, как экземпляры его и Ротье, но в остальном они были совершенно одинаковы. Чуть дрожащими руками он перелистал страницы, пока не добрался до Селены. Вновь он смотрел на такой знакомый рисунок…
Кроуфорду тоже платили французским золотом?
Он поставил книгу на место. Быстро вышел в коридор, запер дверь и спустился по лестнице в вестибюль.
И чуть успел вернуть ключи на место, как вернулся привратник с очень недовольным видом.
— Ваш замок в полном порядке, мистер Эбси. Может, вам следует ключ проверить?
— Я так и сделаю, — сказал Джонатан. — В любом случае я вам очень благодарен за ваше беспокойство.
Он вышел наружу и остановился в солнечном блеске раннего вечера, пытаясь осмыслить вероятность того, что приказы Карлайну отдавал Кроуфорд. Кроуфорд сказал белокурому англичанину, что эти девушки, первой из которых была его дочь, должны быть убиты, чтобы обезопасить шпионскую деятельность Ротье.
Он попытался сообразить, где он мог бы найти Кроуфорда сейчас. Какие сладкие счеты коротышка сводит со своими начальниками, которые не дали ему хода.
Кто-то сзади назвал его по имени. Вихрем обернувшись, он увидел Лакита, готового взорваться от возбуждения.
— Сэр, сэр! Я его сцапал, сэр!
— Кого? — Его мысли были все еще заняты Кроуфордом и Карлайном.
— Да кучера со шрамом, которого вы меня как-то просили найти! — торжествующе объявил Лакит. — Ральф Уоллес его имя. Он признался мне, распустив нюни, как малый ребенок, хотя он такой здоровый детина. Он сказал, что все эти убийства совершил он, все до единого. Ну, я и отвел его в караульную на Грейт-Мальборо-стрит. Констебль запер его там…
Он продолжал, упоенно приукрашивая свою историю.
Но Джонатан, привалившись к стене, думал: «Нет! Это неверно. Это не мог быть Ральф. Роза видела, как он уехал…»
Вне себя от недоумения и гнева он пошел с Лакитом в караульню на Грейт-Мальборо-стрит, куда больше года назад привезли тело Элли.
Ричард Кроуфорд, также занятый какими-то делами, в эту самую минуту с некоторой настойчивостью постучался в заднюю дверь здания на Уайтхолл-Плейс, частного дома, известного также под названием Кадоган-Хаус. Лакей, которому он явно был хорошо знаком, проводил его, как всегда, в комнату на втором этаже, затем ушел, плотно закрыв за собой дверь.
Кроуфорд снял шляпу, еще не отдышавшись после лестницы.
— Мне необходимо поговорить с вами, сэр, — сказал он. — Об Эбси.
Мужчина за письменным столом смерил его холодным взглядом.
— Мне казалось, я велел вам разделаться с ним уже довольно давно.
— Я это сделал, — быстро сказал Кроуфорд, — именно тем способом, какой вы указали. Он полностью дискредитирован, сэр. Никто больше никогда не станет слушать ни единого его слова.
— Из этого следует, что вы преуспели.
Кроуфорд замялся.
— В определенной степени, сэр. Но Эбси упрям. Он все еще задает вопросы.
— Но ведь никаких весомых доказательств у него нет? Вы об этом позаботились?
— Он не один раз почти натыкался на суть. Но, думаю, я позаботился почти обо всем…
Тот наклонился вперед, его глаза прищурились:
— Почти?
— Имеется девушка, цветочница. Она опаснейшая свидетельница.
Молчание.
Потом мужчина за столом сказал:
— Разделайтесь с ней.
LVI
Бледная Смерть беспристрастной ногой
В двери стучится лачуг и царских дворцов.
Роза Бреннан в своей жалкой комнатушке подбирала ленты к шляпке. В переулке под ее окном продавцы фруктов и певцы баллад страстно выкликали свои товары, а ватага маленьких оборвышей шумно барабанила палками по стене церкви Святого Джайлза, стараясь заглушить голод, терзающий их желудки.
Розе нравился этот шум, особенно в сравнении с безмолвием заливаемого дождем пустынного проселка, по которому она ехала сегодня днем, и унылости полуразвалившейся гостиницы, куда Джонатан Эбси почти насильно ее отвез, чтобы она посмотрела на этого француза. Вздрогнув, она потрогала шею, воскрешая воспоминание о боли.
Затем обернулась в растерянности, потому что кто-то внизу стучал в дверь, открывавшуюся прямо в суету улицы. Матушка Гардинер, хозяйка дома, видимо, отозвалась на стук, так как визгливо закричала от подножия лестницы, ведущей в коридор, где комнатушка Розы соседствовала с другими такими же:
— Роза! Поторопись, девонька. Тебя джентльмен спрашивает.
Роза разыграла раздражение, улыбаясь про себя. Она сказала, чтобы он не беспокоился, но он все-таки зашел за ней! Она по-прежнему считала, что он сумасшедший — этот мастер Эбси с усталыми глазами и с усталым лицом, без конца расспрашивающий ее о монетах и звездах. Но, Господи Иисусе, никто же другой не помог ей после того, как убийца напал на нее, а если мастеру Эбси втемяшилось задавать вопросы, прежде чем тратить на нее звонкие серебряные монеты, с какой стати ей ему мешать? У нее хватит ума не упустить своего, пока это продолжается. Жизнь научила ее хотя бы такой премудрости.
И Роза нахлобучила шляпку в лентах, поправила перед зеркальцем рыжие кудри и тут сообразила по ударам колокола Святого Джайлза, что он говорил о восьми часах, а сейчас было всего семь. Ее позабавила такая нетерпеливость. Мистер Эбси вроде бы воображает, что влюбился в нее, хоть он и старше нее чуть ли не втрое. Ну, во всяком случае, он не дает ей повода бояться его.
И все-таки она испытывала к нему презрение за то, что он мужчина, и к себе за то, что зарабатывает себе на жизнь через мужчин.
Она неторопливо спустилась по извилистой лестнице. Матушка Гардинер стояла в прихожей, скрестив руки на обширной груди, и ухмылялась ей. Роза подошла к распахнутой двери и вдруг остановилась. Это был не мастер Эбси, а мужчина, которого она прежде никогда не видела, не то, конечно же, запомнила бы его, потому что он был молодой, высокий и красивый дальше некуда. Одежда на нем была простой, но добротной: темно-зеленый плащ, штаны из домотканого сукна, новые бумажные чулки и башмаки с блестящими пряжками. Его длинные светлые волосы словно выбелило солнце.
Сначала он ничего не сказал, лишь смотрел на нее синими глазами, будто напоминал себе о чем-то. Роза почувствовала, как по ее спине пробежала холодная дрожь вопреки жаре, и она сказала, смешавшись:
— Вы не ошибаетесь, сэр, что это я вам нужна? Я ждала мистера Эбси.
Тогда он заговорил. Голос у него был неторопливый и приятно мелодичный. Он сказал:
— Ты ведь Роза, верно? Я приехал отвезти тебя к нему.
Она заколебалась, но тут ее глаза широко раскрылись: она увидела, на какую карету он указывает — в дальнем конце переулка, где он сливался с Сент-Джайлз-Хай-стрит. Наемный экипаж, но самый лучший, запряженный парой хороших лошадей и с кучером в ливрее. Уличные оборвыши, за которыми гонялась тявкающая собачонка, упоенно бегали вокруг.
— Он послал за мной эту карету? — спросила Роза.
— Разумеется. Он хочет увидеть тебя поскорее.
Она пожала плечами, позволила двери затвориться и последовала за ним, перестукивая новыми красивыми башмачками по грязным булыжникам. Собачонка задрала ногу на колесо щегольской кареты, и ее провожатый отшвырнул беднягу сильным пинком. На мгновение полный боли визг собачонки расстроил Розу, но она тотчас забыла о ней, потому что он уже подсаживал ее в карету, будто леди. Он что-то сказал кучеру и сел рядом с ней.
Карета покатила на восток. Роза откинулась на подушки. Ее спутник больше не нарушал молчания, и Роза сочла это немножко странным, хотя ничего против не имела, так как с наслаждением смотрела в окошко. Господи Иисусе, насколько по-другому выглядели эти убогие грязные улицы, если смотреть с высоты такого экипажа! Две поездки в каретах за один день! Приятно побыть леди, пусть и недолго. Пожалуй, стоит подыгрывать непонятным маленьким затеям мистера Эбси, а не смеяться над ним, когда он бормочет о коттеджах и зеленых лугах.
Но вскоре молчание ее спутника породило в ней неясную тревогу. Они теперь ехали через Хай-Холборн, и, едва проехали Лэвер-лейн, она обернулась к нему и сказала:
— Где мастер Эбси? Нам еще долго ехать?
— Скоро узнаешь, — ответил он.
Роза замерла. Его голос! Она внезапно вспомнила, что уже слышала этот голос. Холод разлился по ее жилам, будто ее кровь оледенела.
— Куда вы меня везете? — упрямо повторила она, хотя и чувствовала, что дрожит. — Если не ответите, я сейчас же остановлю карету и выйду. Прямо сейчас. Клянусь, я…
— Я ничего тебе не говорю, Роза, — негромко сказал он, — потому что, видишь ли, ты и так уже знаешь слишком много.
Теперь она его узнала, о да! Его лица она тогда не видела, но голос узнала, как он говорил в ту ночь, когда старался задушить ее, и забрал у нее монеты. Она рванулась к дверце, но не смогла ее открыть, и еще дергала ручку, когда он наклонился к ней и набросил что-то на ее шею. Она попыталась позвать на помощь сквозь закрытое окошко, но крик замер у нее в горле, когда его руки жестоко затянули удавку.
Карета катила вперед к еще более темным пустынным улицам. Руки Розы скребли воздух, а ноги барабанили по полу, будто в судорогах какой-то темной страсти. Ее глаза выпучились из орбит, язык заполонил рот, и желтая струя мочи запачкала нарядную нижнюю юбку и чулочки, которые она надела для Джонатана Эбси. Она услышала, как светловолосый мужчина шепчет почти с торжеством: «Мертвое тело за раны не мстит», и умерла очень медленно, думая в агонии о зеленых лугах.
LVII
Откройтесь, звезды слабые, и ты,
Прекрасная луна, мольбе внемли,
Склони свой бледный лик сквозь туч янтарь,
И Хаос изгони, что правит здесь
В двойной ночи из мрака и теней.
Было самое начало восьмого, и Джонатан все еще оставался в караульне на Грейт-Мальборо-стрит, куда Лакит потащил его в такой спешке. Хотя торопиться было некуда, потому что Ральф был мертв, повешенный собственноручно на собственной скрученной одежде, привязанной к решетке высокого оконца грязной камеры, в которой его запер констебль.
Лакита эта смерть ошеломила. Он недоуменно запустил руку в свои непокорные вихры, повторяя снова и снова:
— Но я думал, сэр, тут ему будет надежнее всего. Он пошел со мной послушнее ягненка. Он хотел сам во всем признаться, Богом клянусь. Сказал мне, что убил их всех.
Джонатан был зол и обескуражен. Кончив ругать констебля за то, что тот оставил Ральфа без надзора, он послал за гробовщиком, чтобы тот забрал труп, чье рассеченное посинелое лицо с выпученными глазами выглядело в смерти нестерпимо гротескным. Однако гробовщик не торопился, и Джонатан в нетерпении мерил шагами пол караульни.
Внезапно он обернулся к констеблю, который, несомненно, был сыт по горло его расспросами, но не осмеливался возразить ему.
— Как по-твоему, он понимал, что говорит, когда признавался? По-твоему, он был в здравом уме?
Констебль сказал, будто оправдываясь.
— Ну, он, сэр, не то чтобы был так уж спокоен. Оно и понятно, признаваясь в куче убийств, ведь верно? Но вроде был вполне уверен. Как и те двое, что пришли выслушать его признание.
Констебль еще раньше сообщил Джонатану, что почти сразу же после того, как Лакит привел Ральфа, допросить его пришли двое вроде бы клерков с распоряжением старшего магистрата. И Джонатан тогда спросил:
«Ты за ними послал?»
«Нет, сэр. Они сами пришли. Наверное, кто-то им сказал, что он тут».
Кто сказал им? Кто сказал старшему магистрату? Ведь тогда же, конечно, никто еще не знал, что Ральф в караульной, кроме него и Лакита? Джонатан уже догадался, что за ним следят. Может быть, и за Лакитом тоже?
Он сказал резко:
— Так что признание записано?
— Да-да. И теперь они порадуются, раз парень наложил на себя руки. — Констебль кивнул на Ральфа. — Ну, он хотя бы избавил палача от лишней работы.
Джонатан вновь посмотрел на крупное тело Ральфа, в смерти ставшее неуклюжим еще больше. На его лицо, исковерканное шрамом, на жутко торчащий язык и выпученные мертвые глаза; и на самое безобразное из всего — его жестоко искалеченные руки. Джонатан даже вообразить не мог, как, испытывая подобную боль, человеку удалось скрутить одежду в подобие веревки и накинуть петлю себе на шею с помощью пальцев, только что искалеченных пыткой.
Бедняга Ральф! Он верно послужил Монпелье и их друзьям даже своей смертью, признавшись в преступлениях, которых не совершал, а затем предотвратив возможность еще каких-либо вопросов.
Джонатан продолжал расхаживать по караульне, размышляя о последних часах Ральфа и дожидаясь только гробовщика, чтобы отправиться узнать, не отыскали ли Карлайна. Колокола церкви Святого Георгия звонили поблизости, будто звонили по Ральфу. Вновь он столкнулся с поражением, потому что Ральф сознался, и нет никого, кто мог бы опровергнуть его признание.
КРОМЕ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА…
Ахнув, Джонатан вытащил свои часы: они показывали половину восьмого. Он бросился к двери и распахнул ее: констебль и Лакит недоуменно уставились ему вслед. Он припустил бегом по Мальборо-стрит и Сохо-сквер к Саттон-стрит и трущобам Сент-Джайлза. Это было добрых полмили, и он совсем запыхался, когда постучал в дверь ветхого дома. Дверь открыла квартирная хозяйка с суровым лицом. Скрестив руки на груди, она оглядела его с головы до ног.
— Я за Розой, — еле выдохнул он. — Я сказал ей, что зайду раньше, в восемь, только я задержался…
— Но Роза уехала. За ней заехал мужчина в карете.
— Господи, нет! — Сердце у него билось так часто, что каждый вздох давался ему с трудом. — Когда? Когда этот мужчина заехал за ней?
— Около семи, — ответила она, пожимая плечами.
— Как он выглядел?
— Вы что, с караульной или как, мистер? Нам тут шума не надо.
Он сунул ей несколько монет. Она осмотрела их, потом сказала:
— Помоложе вас. Высокий, белокурый, красивый. Она была рада поехать с ним.
КАРЛАЙН. Он повернулся и почти слепо побежал на юг мимо Лонг-Эйкр и Джеймс-стрит на Пьяццу, проталкиваясь через вечерние толпы гуляк и воров и всяких шарлатанов, собиравшихся там. Так он искал Элли… Столько ярко накрашенных лиц, пока он бродил туда-сюда, высматривая, высматривая, высматривая. Лихорадочно он заглядывал в один грязный ночной кабак за другим, всматриваясь в охотящихся там шлюх глазами, запавшими от усталости.
К тому времени, когда Лакит наконец нашел его, уже занималась заря. Лакит был почти таким же разгоряченным и запыхавшимся от поисков по всему городу и возбуждения из-за новости, которую перехватил по дороге.
— Сэр, сэр! — прохрипел он. — Еще одну девушку задушили, сэр, в Робин-Ярде за Лезвер-лейн. Рыжую шлюшку. Говорят, та самая, которая цветы продавала, ну, та самая, которую он еще раньше пробовал убить. Роза ее зовут. Задушена шнурком, как остальные, и выброшена на навозную кучу.
По городу расползался свет дня, когда Джонатан вошел в мертвецкую при больнице Святого Варфоломея в Смитфилде, куда увезли Розу. Хрупкая тщедушная фигурка, она выглядела почти ребенком.
Он понимал, что, оставь он ее в покое, не расспрашивай опять и опять в попытке опознать человека, который почти ее убил, ей скорее всего не пришлось бы умереть.
Когда утренние колокола отзвонили восемь, он покинул ее и на извозчике отправился в Уайтхолл. Там были дела, которые он должен был сделать, люди, которых он должен был увидеть. Ему необходимо было обеспечить, чтобы на этот раз не произошло никакой неудачи, когда он приступит к тому, чтобы окончательно разделаться с Карлайном, убийцей.
Однако оказалось, что пока еще никто ничего сделать не может, потому что, едва приехав, он узнал, что все клерки и младшие чиновники Министерства внутренних дел должны немедленно явиться в кабинет начальника канцелярии.
Пришли известия из Бретани.
LVIII
От сэра Джона Уоррена, корабль Его Величества «Помона», Киберонская бухта:
«Господа, с величайшим сожалением извещаю вас, что форт и полуостров Киберон были взяты приступом по причине ряда предательств. Вдобавок к злополучному захвату врасплох ночь была беспримерно темной с сильнейшим северо-западным ветром, что не позволило нашим кораблям с пушками действовать вблизи от берега.
Я отправил собственные шлюпки, как и шлюпки военных кораблей, и открыл огонь по разным вражеским колоннам, которые наступали на остатки армии роялистов. Мне удалось спасти около тысячи человек, включая всех генералов и штаб, большую часть артиллерийского корпуса и девять инженеров, а также тысячу четыреста шуанов и несколько полковых знамен.
Я вполне удовлетворен, что в этом прискорбном разгроме ничто не может быть поставлено в упрек офицерам и матросам английского военного флота, ибо они приложили все усилия и оказывали всяческую поддержку для создания надлежащей обороны этого места. Как только я приведу все в порядок, я намереваюсь занять острова Эдик и Ауа, если не получу обратного приказа…»
Начальник канцелярии завершил чтение вслух копии этого письма, которое на рассвете было разослано по всем правительственным департаментам, и обвел взглядом стол в длинной комнате, где собрались встревоженные служащие Министерства внутренних дел.
— Я счел нужным оповестить вас об этом как можно раньше, — сказал он. — Скоро узнает вся страна. Капитан Дарем с «Анжу» явился в Адмиралтейство с этими депешами на заре.
Клерк, сидевший рядом с Джонатаном, выглядел оглушенным. Он сказал с усилием:
— Нельзя ли как-нибудь помочь пленным?
— Нет, — ответил Поллок коротко. — Слишком поздно. Конвент незамедлительно отправил приказ, чтобы их всех казнили. Среди вождей республиканцев Тальен и Фрерон с особой непоколебимостью настаивали на том, что люди Пюизе подлежат казни как изменники, поскольку у них было английское оружие, и одеты они были в английские мундиры. В Оре и Ванне и на Кабероне расстреляли свыше семисот человек. Другие депеши капитана Дарема подтверждают это… Простите… у меня нет сил говорить об этом… — Поллок нащупал в кармане платок и высморкался. Вид у него был усталый, больной. — Утро такое тяжелое!
— Но все известия были такими хорошими, — с недоумением сказал другой клерк. — До сих пор речь ведь шла только о победах.
Поллок потер лоб.
— Поначалу высадка прошла успешно, да. Но Гош получил значительные подкрепления. А Пюизе для наступления в глубь страны требовалась поддержка шевалье де Тентиньяка, чьи отряды должны были появиться из внутренней части Бретани и неожиданно ударить Гошу в тыл, когда подойдет время решающего сражения. — Он обвел взглядом их всех. — Но Тентеньяк не появился. И капитан Дарем говорит, что как раз, когда он покидал Киберонскую бухту, пришло известие, что шевалье был убит, а его отряды рассеяны. Некоторые уцелевшие сообщили, что его отвлекли ложным распоряжением. Он со своими людьми нежданно столкнулся с вооруженными до зубов десятью тысячами национальных гвардейцев.
— Кто послал это ложное распоряжение? — спросил кто-то.
— Уцелевшие утверждают, что оно пришло от Роялистского Агентства и было подписано самим графом д’Артуа. Но Артуа категорически это отрицает, а поскольку он в дни его отсылки находился в Англии, оно, очевидно, было подделкой. — Поллок переложил бумаги на своем столе, казалось, он все еще не может прийти в себя. — Тентеньяк убит, и в подавляющем большинстве его люди тоже убиты или рассыпались по бретонской глуши, куда они бежали, натолкнувшись на засаду. Так что, вероятнее всего, ответа мы не узнаем никогда. Но что бы ни произошло, одно ясно: республиканцы заранее знали про все планы экспедиции, и поддельное письмо произвело желаемое действие. Без отрядов Тентеньяка у Пюизе ни малейших шансов не было.
— Шпионы, — выдохнул кто-то, стукнув кулаком по столу. — Проклятые шпионы! Они тут повсюду вокруг нас.
— Выдать планы могли испанцы, — возразил другой клерк, покачивая головой. — Ведь мадридскому правительству было заранее сообщено об этой экспедиции в надежде сохранить участие его армий в войне.
— Совершенно верно, — сказал Поллок, — но эта стратегия провалилась. Испанцы уже попросили мира у французов.
Наступила долгая ошеломленная тишина. Наконец кто-то сказал:
— Испания… кончает воевать? Значит, мы теперь остались в полном одиночестве. Ведь прочая Европа уже отказалась воевать.
Поллок поднял седую голову.
— Да, как будто бы так, но мы не должны оставлять надежду, джентльмены.
Еще кто-то сказал тихо:
— А что обо всем этом говорят Питт и его министры, сэр?
Поллок сплел пальцы обеих рук.
— Премьер-министр крайне расстроен. Он возлагал большие надежды на экспедицию графа де Пюизе. Но он считает, что мы должны и дальше поддерживать роялистов. Поговаривают, что даже может быть предпринята новая попытка высадить войска во Франции под командованием графа Мойра.
— А что думает военный министр? — осведомился кто-то еще.
Поллок замялся.
— Дандес разделяет точку зрения Питта. Он считает, что мы должны сосредоточить наши вооруженные силы на других, более достижимых целях в области, где мы владычествуем над морями, иными словами — во французских колониях.
Джонатан не принял участия в последовавших общих дебатах. Он молча сидел и думал о молодых солдатах, пойманных будто крысы в западню на скалистом бретонском берегу — за спиной у них ревет бешеное море, а в грудь им целятся республиканские мушкеты. Уповали они даже тогда, что Тентеньяк и его отряды — жертвы предательства — придут им на помощь?
Он еще раньше заметил, что на этом собрании отсутствует только один человек — Ричард Кроуфорд. Джонатан встал и вышел из комнаты. Гул голосов его спорящих сослуживцев замер у него за спиной, когда он быстро прошел по коридору к лестнице. Но ему пришлось остановиться, потому что перед ним вырос рассыльный.
— Мастер Эбси, — сказал рассыльный, — товарищ министра желает видеть вас у себя в кабинете.
Джонатан с удивлением уставился на него:
— Сейчас?
— Да, сэр.
Джонатан последовал за ним, лихорадочно размышляя. Необходимо разыскать Кроуфорда, но не подчиниться вызову товарища министра было невозможно. Не имеет ли этот вызов отношения к тому, что он открыл? Может быть, товарищ министра вспомнил, как Джонатан пытался доложить ему о французских шпионах? Возможно даже, что он решил ему поверить — теперь, когда уже поздно.
Джон Кинг сидел за своим столом и хмурился.
— Эбси, — буркнул он, — что вы можете сказать в свое оправдание?
Джонатан попятился от удивления.
— Простите?
Лицо Кинга потемнело от гнева. Он поднялся с кресла и смерил Джонатана свирепым взглядом.
— Думаю, вы знаете, что я имею в виду, — сказал он. — Я вызвал вас, чтобы вы объяснили мне вот это.
Он подтолкнул к нему лежащий на столе документ, помеченный «совершенно секретно». Джонатан в полном недоумении взял его и пробежал взглядом. Как будто всего лишь доклад какого-то из уполномоченных в графстве, содержащий список подозреваемых крамольников, но мелких. Джонатан сказал:
— Что я должен объяснить, сэр?
— Довольно притворства! — рявкнул товарищ министра. — Сегодня утром его нашли на вашем столе, Эбси. Содержание особой важности не имеет. Собственно говоря, никакой. Но суть в том, что он значится «совершенно секретным». И вы не вправе вольничать с официальными документами. Думаю, вам нет нужды напоминать вам о случае на Вир-стрит.
Только теперь Джонатан понял, что происходит. Он сказал:
— Я никогда в жизни не видел этого документа. Кто его обнаружил? Кто рылся в моих бумагах? Я нахожусь под наблюдением?
Кинг нетерпеливо качнул головой.
— Отнюдь. Не добавляйте воображаемые преследования к вашим провинностям. Его обнаружил совершенно случайный ревностный служащий министерства, который счел своим долгом — и совершенно правильно — доложить мне.
КРОУФОРД? Джонатан сказал с горечью:
— Я это категорически отрицаю. В прошлый раз, когда вы со мной говорили, сэр, я пытался объяснить, что кто-то рылся у меня в столе: только в том случае что-то было похищено, а не подброшено. Кто-то старается очернить меня…
— Кто-то? — сурово осведомился Кинг.
Джонатан глубоко вздохнул.
— Думаю, об этом, сэр, вам следует спросить Ричарда Кроуфорда.
Кинг презрительно поморщился.
— И случившееся с бумагами на Вир-стрит вы тоже намерены приписать Ричарду Кроуфорду? Вы собираетесь отрицать, что взяли те документы? Довольно! — Товарищ министра гневно швырнул на стол пачку бумаг. — Довольно ваших отговорок, и ваших перекладываний вины на других, и ваших бредовых вымыслов о шпионах, и шифрованных посланиях, и пропавших письмах. Когда я занял этот пост, Вильям Поллок сказал мне, что вы — один из надежнейших его людей. Ну, ему, безусловно, было бы трудно сказать это о вас теперь.
Джонатан молча опустил голову.
— Я думаю, будет лучше всего, Эбси, — отрывисто продолжал товарищ министра, — если вы соберете ваши вещи и покинете свой кабинет елико возможно быстрее. Есть основание отдать вас под суд, как вы, без сомнения, понимаете; присвоение совершенно секретных документов — это серьезный проступок. Полагаю, мы можем избавить вас и себя от этой унизительной меры. Но если возникнут еще какие-нибудь неприятности, да вообще что бы то ни было, я не буду столь снисходителен. — Он предостерегающе поднял палец. — Еще полагающееся вам жалованье будет выдано, как положено. Считайте себя уволенным.
LIX
Если бы мы ограничились посылкой постоянных и значительных припасов, что во все времена было по силам и средствам нашей стране, мы играли бы мудрую и значимую роль. Вместо того мы постоянно забавлялись пустой тратой времени на сочинение фантазий о сокрушительных экспедициях.
Вот так Джонатан в последний раз зашел в свой кабинет, чтобы бегло рассортировать свои бумаги и собрать немногие свои вещи: точилку для перьев, латунное пресс-папье, старую табакерку, которой он никогда не пользовался, маленький атлас раскрашенных карт британских островов в Вест-Индии и нож из слоновой кости для разрезания бумаг, который так давно подарила ему его дочь.
Затем он вернулся в Монтегю-Хаус и поднялся по лестнице к кабинету Кроуфорда. На этот раз дверь была отперта, и он распахнул ее почти с бешенством, но внутри никого не оказалось. Джонатан немного постоял, глубоко дыша, чтобы совладать с собой. В воздухе неблагоуханно висел запах нюхательного табака Кроуфорда.
Принуждая себя хотя бы внешне сохранять спокойствие, он покинул здание и медленно направился мимо Адмиралтейства в ведомство генерального казначея, чтобы забрать свое последнее жалованье. Вокруг знакомые ему люди в немалом числе торопились по своим обычным делам из одного департамента в другой, но ему чудилось, что они притворяются, будто не видят его. А вот люди ему незнакомые с любопытством на него оглядывались, ведь его глаза были воспалены от бессонницы и он был не брит.
Клерки генерального казначея все были заняты, а потому Джонатан выстоял свою очередь. Впереди него шли разговоры о киберонской катастрофе, и ему казалось, что ужас, вызванный утренним известием, уже уступал место скучающему скептицизму.
— Из этой экспедиции в любом случае толку не вышло бы под командованием таких горячих голов, как эти два роялистских генерала, — говорил один молодой клерк. — Пюизе и д’Эрвийи. Только посмотрите на них. Вздорили, будто школьники с той минуты, как высадились. Сколько английских денежек было потрачено на их поддержку?
Его собеседник кивнул.
— Некоторые считают, что даже к лучшему, что катастрофа разразилась так скоро. По крайней мере экспедиции пришел конец прежде, чем туда были отправлены английские войска. Вообрази, сколько стоила бы английская кампания во Франции…
Подошла очередь Джонатана обратиться к клерку о своем жалованьи. Он пробормотал:
— Моя фамилия Эбси. Мне полагаются кое-какие деньги.
Клерк вперил в него взгляд и отсчитал полагавшуюся ему сумму. Джонатан расписался в получении и вышел.
Он стоял один во дворе и думал о солдатах, которых предали, и об Элли и Розе. Он думал о Генри Дандесе, военном министре, который, как он знал, никогда не желал оказывать безусловную английскую поддержку высадке французских роялистов. При нем Поллок, а также Кинг говорили о том, как Дандес на заседании кабинета твердил, что это партизанская война, и лучше предоставить республиканцам и роялистам самим драться друг с другом; что английским армиям ни в коем случае не следует быть втянутыми в гражданскую войну на территории Франции…
У него внезапно возникло такое ощущение, будто он смотрит в бездонную пустоту.
— Нет, — сказал он вслух. — Нет!
Все еще потрясенный этой мыслью, он пошел назад по Уайтхоллу к Монтегю-Хаус. Вновь поднялся по лестнице к кабинету Ричарда Кроуфорда. Он глубоко вздохнул, постучался и услышал разрешение войти. На этот раз Кроуфорд был на месте.
— Эбси, — сказал он, нервно вскакивая на ноги. — Мне было крайне грустно узнать твою новость.
Джонатан сказал:
— Да. Но во многих отношениях вина только моя. Я допускал ошибки.
Кроуфорд облизнул губы, выжидая, все еще в напряжении.
— Я был глуп и сбит с толку, — продолжал Джонатан, — гонялся за призраками. Теперь мне нужно подыскать какую-то должность. Наверное, для меня найдется что-то, чем я могу заняться, в каком-нибудь мелком ведомстве. Вот я и подумал, не замолвишь ли ты за меня словечко.
— Ну да. Да, разумеется.
— Не могли бы мы встретиться попозже обсудить это? Сегодня вечером, когда ты освободишься?
— Конечно, — сказал Кроуфорд после легкого колебания. Вид у него был все еще удивленный, однако в его лице проскальзывало и явное облегчение, что Джонатан держит свои чувства в узде. — Ну, скажем, в шесть часов?
Джонатан кивнул в знак согласия.
— Можно встретиться в «Скрещенных ключах». Ну, я говорил тебе. На Стрэнде.
— Да, — сказал Кроуфорд. — Да, очень хорошо.
Джонатан, когда повернулся, чтобы уйти, заметил, что «Мифология» Лефевра исчезла с книжной полки Кроуфорда.
Затем Джонатан отправился домой. Он умылся, побрился и как раз кончил переодеваться, когда услышал, что кто-то стучится в дверь. Он пошел открыть ее и увидел свою квартирную хозяйку.
— Простите, сэр, — сказала она. — Я знаю, это вам доставит неудобства, но мне нужна ваша комната.
Джонатан недоуменно нахмурился.
— Почему? Я буду платить больше, если хотите.
Лицо у нее стало очень расстроенным.
— Не в том дело, сэр. Вовсе нет.
Тут он понял, что ей приказали выселить его. Он сказал:
— Я сейчас же соберу мои вещи.
— Но вы же можете подождать до конца недели…
— Они вам так сказали, верно?
Он увидел страх в ее глазах и добавил:
— Ничего. Никакого значения это не имеет.
Она смущенно поспешила уйти. Он тихо затворил двери и взялся за сборы. Завершил он их к пяти часам. Все было готово. Он запер письменный стол, затем надел плащ и пошел назад в Уайтхолл. Он устроился на низкой ограде в затененном уголке возле Королевской часовни, сразу за Уайтхолл-Ярдом, и смотрел, как клерки и секретари уходят один за другим в свете предвечернего солнца. Затем он увидел, как в отдалении Ричард Кроуфорд вышел из Монтегю-Хаус. Ошибиться в его семенящей подпрыгивающей походке было невозможно. Время от времени Кроуфорд прижимал платок к носу и украдкой оглядывался по сторонам, будто проверяя, не следят ли за ним.
Оказалось, что направлялся Кроуфорд не так уж далеко, хотя и всячески старался скрыть это обстоятельство. Коротышка-шотландец избрал кружной путь: до Кингз-Мьюз по Чаринг-Кросс, где Джонатан на несколько минут потерял его из вида в мельтешащей толпе прохожих. Но затем увидел, что Кроуфорд идет обратно, и был вынужден быстро отступить за угол, пока он не прошел мимо. Теперь Кроуфорд свернул на Уайтхолл-Плейс на расстоянии не более двухсот ярдов от Монтегю-Хаус. Джонатан, который все это время держался от него как мог дальше, отступил в тень и приготовился ждать. Дома тут были высокие и внушительные. Кроуфорд постучал в дверь второго дома, и она открылась почти сразу. Последний раз оглянувшись по сторонам, Кроуфорд прошмыгнул внутрь.
Дом был собственностью Ивена Непина, бывшего товарища министра внутренних дел и военного министра, а с начала весны ставшего первым секретарем Адмиралтейства, человеком, который, по слухам, заведовал английской разведывательной службой при Дандесе, когда тот был министром внутренних дел, а затем и военным министром. Непин слыл умным, проницательным и скрытным.
Как часто, прикинул Джонатан, посещал Кроуфорд этот дом прежде? Он снова приготовился ждать.
Наконец Кроуфорд появился из двери, тревожно поглядывая во все стороны. С Уайтхолл-Плейс он прошел через Грейт-Скотленд-Ярд по направлению Нортумберленд-стрит. Выждав минуту, Джонатан ускорил шаги и нагнал его.
Он захватил Кроуфорда врасплох. Увидев его, шотландец побледнел.
— Джонатан, — сказал он, — я думал, мы встречаемся в «Скрещенных ключах» в шесть.
— Так почти уже шесть. Пойдем туда вместе, — сказал Джонатан.
Кроуфорд выдавил кривую улыбку, но с видимым усилием.
— Да, конечно.
Нортумберленд-стрит кишела прохожими. Вечерний солнечный свет привлек туда лоточников, карманников, чесоточных нищих, и они смешивались с рабочими, направляющимися домой. Джонатан предложил пойти к Стрэнду через проулки и Крейвен-стрит — подальше от этих толп, сказал он. Кроуфорд было заколебался, но Джонатан настоял на своем и зашагал через лабиринт лачуг и грязных дворов. Кроуфорду было трудно прилаживаться к размашистой походке Джонатана. Вскоре его лицо под теплым париком покраснело и покрылось потом, тощие коротенькие ноги, казалось, вот-вот откажутся нести его дальше.
— Джонатан, — пропыхтел он наконец, — мне кажется, ты свернул не туда. Это дорога к Хангерфордской верфи, а не к Стрэнду.
Джонатан продолжал идти вперед, будто не слыша. Минуту спустя, когда они поравнялись с узким, зажатым высокими стенами закоулком, Джонатан внезапно остановился и указал туда.
— Идем, — сказал он решительно и свернул в темный проем. Кроуфорд следом за ним сделал несколько нерешительных шажков и остановился.
— Нет, — сказал он, озираясь, — это же тупик…
Но прежде чем он успел хотя бы подумать о том, чтобы пойти назад, Джонатан молниеносно обернулся, схватил его за плечи и повернул к стене.
— А теперь скажите мне, мистер Кроуфорд, — начал он, — скажите мне подробно, что происходит, хорошо? Ты думаешь, что я дурак, и да, возможно, во многих отношениях так и есть, но не настолько же я дурак, чтобы поверить, будто покойник способен на убийство.
Кроуфорд, ниже и слабее Джонатана, задыхался от страха.
— Не понимаю, о чем ты! — Он тщетно пытался высвободиться, обдавая лицо Джонатана кислым дыханием.
— Думаю, ты понимаешь, прекрасно понимаешь! — Джонатан, кипя яростью, стиснул его плечи еще сильнее. — Ральф Уоллес сознался в караульне в убийстве Присс и Джорджианы, как ему было велено — так ведь? Так ведь? Так ведь? Но Ральф не мог убить Розу, потому что к тому времени сам уже был покойником. И Розу убил Карлайн. Как и всех остальных.
Кроуфорд сказал презрительно:
— Карлайн? Никогда про него не слышал. Ты несешь вздор.
Джонатан мотнул головой.
— Я видел, как ты разговаривал с ним.
Вот тут Кроуфорд позеленел, а Джонатан продолжал безжалостно:
— Убийцей был Карлайн. Ведь так? Он душил этих несчастных девушек, чтобы вернуть французские золотые, которыми оделил их Гай де Монпелье. А приказания ему отдавал ты, лишь бы заставить их замолчать любым подходящим способом.
Кроуфорд теперь весь трясся, но продолжал молчать. Джонатан встряхнул его сильнее, и голова Кроуфорда ударилась о стену с тошнотворным стуком. Парик съехал ему на лоб. Он застонал, и из закушенной губы потекла кровь. Джонатан подтянул его повыше.
— Признавайся, черт тебя возьми!
Кроуфорд облизнул губы.
— Ему не поручали их убивать, — прошептал он. — От него требовалось только вернуть золото. И все. Но он потом объяснил, что, только убив, их можно было заставить замолчать. Сначала никто не догадывался, как ему это нравится.
Джонатан стиснул плечи Кроуфорда в новом приливе ярости. Кроуфорд прохныкал:
— Я не виноват. И вначале я же предупреждал тебя, чтобы ты не вмешивался…
— Боже Милосердный! — Джонатан утер обшлагом мокрый лоб. Кроуфорд тут же попытался высвободиться, но Джонатан тотчас снова прижал его к стене. — Как давно этот сумасшедший состоит на английском жалованьи?
Кроуфорд боязливо посмотрел по сторонам.
— Я не могу тебе сказать. Я ничего не могу тебе сказать, потому что я не знаю…
Джонатан оттащил его от стены и приготовился швырнуть об нее.
— Не надо! — простонал Кроуфорд. — Ты меня убьешь…
— И убью. Отвечай, черт тебя побери! Как долго?
— Почти два года, — простонал Кроуфорд.
— Два года? — повторил Джонатан, не веря своим ушам.
— Да. Так мне сказали… Когда его уволили из флота, он устроился на Портсмутскую верфь. Видимо, он завербовался в осведомители и посылал доносы в Военно-Морское ведомство обо всех темных делишках, которые там творились. Он хорошо выполнял свою работу.
— Все это время! — прошептал Джонатан. — Все это время…
— Но затем, год назад, его высекли за воровство…
— Его высекли за изнасилование, — задыхаясь, перебил Джонатан. — Он напал на невинную девушку и надругался над ней.
— Не может быть!
— Это правда. Позднее она наложила на себя руки. Карлайну за такое полагалась смерть, но его хозяева в Лондоне позаботились, чтобы дело замяли. Они знали, какая он мразь, и все-таки использовали его.
Кроуфорд снова затрясся.
— Я не знал. Клянусь, я только исполнял приказы. Прошлым летом мне было велено доставить его в Лондон, поместить к Монпелье для их защиты. И я только тогда познакомился с ним. Я знал лишь, что он умен, осведомлен в звездах и телескопах, и он хотел работать на нас…
Ярость вновь застучала в висках Джонатана.
— И ты предоставил убийце свободу в Лондоне.
— Говорю же тебе, поначалу я не знал! Да и в любом случае эти девки были ничем не лучше шлюх. Они знали опасность своего занятия.
Джонатан взмахнул кулаком и ударил его в рот.
— Одной из них была моя дочь.
Кроуфорд съежился от ужаса. Из его губы вновь потекла кровь.
— Не-е-ет…
— Прошлым летом. Она была первой.
— Но… я думал, твоя дочь умерла в июне…
— Ты что, хочешь сделать вид, будто Карлайн ее не убивал? — Джонатан снова занес над ним кулак. — Ты все еще стараешься оградить гнусного убийцу?
— Нет-нет, — прошептал Кроуфорд. — Но Карлайн приехал в Лондон в начале июля…
— Ты подлый лжец. Это был июнь, говорю тебе. Потом были убиты еще пять. Еще пять ни в чем не повинных девушек. И все это время Карлайна оберегали люди вроде тебя.
Кроуфорда всего трясло.
— Я не знал. Клянусь, я не знал, что он делает, пока не погибла девушка из «Голубого колокольчика». Я думал, она была первая. А потом было поздно остановить его, слишком поздно обличить…
Джонатан все еще держал его за воротник.
— Да. Слишком поздно, потому что экспедиция в Бретань уже готовилась к отплытию. Ты и те, кому ты служишь, хотели, чтобы Ротье предал ее республиканцам — так ведь? И потому Карлайна требовалось оберегать, а Ротье позволять действовать и дальше в слепом неведении двойного предательства, которое он совершал… Скажи мне, Кроуфорд, кто стоит за всем этим?
Кроуфорд не ответил, и Джонатан опять его встряхнул.
— Англичане, которые хотели, чтобы экспедиция потерпела неудачу, так? Англичане! Отвечай мне! Я хочу услышать это от тебя. Англичане…
Лицо Кроуфорда было вымазано потом и кровью, его напудренный парик совсем перекосился, и тем не менее его глаза, когда он посмотрел на Джонатана, исполнись странного пыла.
— Это люди, чьи сердца преданы истинным интересам Англии, — наконец прошептал он. — Мудрые люди, Джонатан, гораздо мудрее, чем такому, как ты, дано понять, тебе с твоим пьянством, и твоей жалкой семейкой, и твоим презрением к людям вроде меня…
Стиснув руками ему горло, Джонатан заставил его замолчать.
— Будь ты проклят, Кроуфорд, будь ты проклят вместе с теми, кто тебе приказывал. Тысячи погибли из-за них. И моя дочь… — Его голос надломился. Наконец он сказал: — Тебе за это мало умереть.
Кроуфорд, пытаясь вырваться, прохрипел:
— Я не могу дышать… Пусти… Я задыхаюсь.
И Джонатан понял, как просто было бы его убить.
— Значит, ты понимаешь, каково было бедным девочкам, когда Карлайн затягивал свою удавку на их шейках. Кто отдавал тебе приказы? Кто? Я хочу услышать это от тебя.
Он чуть-чуть ослабил хватку. Кроуфорд сипел и кашлял, глотая воздух. Вглядываясь в него, Джонатан произнес:
— Непин, так? Он устроил все это один или Дандес тоже знал?
Лицо Кроуфорда посерело, когда руки Джонатана вновь вцепились ему в плечи, однако он посмотрел на него со злорадством:
— По-моему, ты задаешь слишком много вопросов, Джонатан.
— Отвечай!
Но теперь губы Кроуфорда были запечатаны крепко. Наконец он проявил проблеск упрямого мужества.
— В таком случае я считаю твое молчание за «да», — выдохнул Джонатан. — И мне придется решить, что дальше делать с тобой.
Кроуфорд снова затрясся. Он облизнул губы и пошарил глазами по сторонам.
— Поберегись, Эбси, — сказал он со всей убедительностью. Дыхание его было кислым, смрадным. — Вспомни, чему ты обязан верностью.
— Верностью? Мою дочь убили!
Губы Кроуфорда скривились в чуть заметном, но явном презрении. Джонатан ударил его кулаком в живот, и Кроуфорд перегнулся пополам, давясь кашлем и желчью. Джонатан рывком поставил его на ноги.
— Последний вопрос, черт тебя побери. Как пересылались сообщения Ротье?
— А ты не догадался? — Кроуфорд все еще задыхался, но в его вопросе прозвучал вызов.
— Догадался, о чем?
— Твой братец. Он был курьером, Джонатан.
Теперь настала очередь Джонатана похолодеть от ужаса.
— Ты же не хочешь сказать, что Александр знал об этом… этом предательстве?
Кроуфорд посмотрел на него с горькой злобой.
— Ах, если бы это было правдой! Но нет. Твой братец слишком глуп для таких тонкостей. Он понятия не имел, что делает. Дурень!
Джонатан встряхнул Кроуфорда с такой силой, что его голова вновь ударилась о стену. Кроуфорд охнул от боли.
— Объясни мне про брата, — приказал Джонатан.
— Твой брат, — пробормотал Кроуфорд, — постоянно пишет в Бюро долгот в Париже… или ты этого не знал?
Да, он не знал. Но, Господи, ему следовало бы знать!
— Продолжай.
— Иисусе, ты меня пытаешь, Эбси… Твой брат согласился пересылать сообщения Ротье в бюро вместе со своими. Он виноват не меньше всех остальных.
— Но он же не знал…
— По-твоему, это его оградит и от тех, и от других?
Джонатан сказал:
— Тебе это так не сойдет, даю слово.
— Как и твоему братцу. И тебе самому, Эбси…
Внезапно он умолк, перегнулся, закашлялся, и его вырвало желчью. Джонатан с отвращением попятился.
Он слишком поздно понял свою промашку. У входа в узкий переулок стояли двое дюжих детин, уже напрягших плечи и сжавших кулаки, чтобы приступить к делу. Джонатан со страхом сообразил, что они, конечно, ждали по приказу Кроуфорда у «Скрещенных ключей». А когда Кроуфорд так и не появился, отправились на поиски. И еще Джонатан догадался, что им приказано его убить.
Кроуфорд выпрямился и властно махнул им.
— Это Эбси. Взять его!
Джонатан стремительно огляделся. Но стены были высокими, отвесными, и уцепиться было не за что. Бежать было некуда — только навстречу им, а они уже двинулись к нему. Сверкнули выхваченные ножи. Джонатан медленно пятился к задней стене, а Кроуфорд злорадно следил за ним, облизывая запекшиеся кровью губы.
И тут Кроуфорд испустил недоуменный вопль. Один из них внезапно обернулся к нему и заломил его короткие ручонки за спину. Кроуфорд было закричал, но над ним уже нагибался второй. Он вонзил свой нож в грудь Кроуфорда раз, другой, третий… Коротышка-шотландец рухнул на землю. Его рот пузырился кровью, на лице застыло выражение изумления и ужаса.
Джонатан побежал, проскочил в узкий просвет между ними и стеной. Один из убийц рванул его за плащ, но Джонатан с силой, рожденной отчаянием, ударил его кулаком наотмашь. Детина зашатался, еле удержавшись на ногах. Джонатан выскочил в узкий грязный проулок, который вел к Вильерс-стрит. Он слышал за собой их тяжелый топот, но временное спасение было близко: на Вильерс-стрит он вновь очутился среди вечерних толп. Его грудь тяжело вздымалась, он задыхался, но продолжал бежать, петляя и лавируя между прохожими, отталкивая некоторых в сторону, налетев на прилавок торговца фруктами, споткнувшись о тачку с овощами, устремляясь к Стрэнду. Наконец — и только потому, что у него не осталось сил бежать дальше, — он остановился у угла проулка и огляделся, со всхлипом втягивая воздух в измученные легкие, но своих преследователей не увидел.
Пока удача ему улыбалась. Этих двоих отрядили убить Кроуфорда, потому что Кроуфорд знал слишком много. Как теперь и он. И он не сомневался, что убийцы еще гонятся за ним.
Он направился назад к Брюер-стрит, стараясь держаться больших улиц, где можно было затеряться среди прохожих. Иногда он останавливался в каком-нибудь укромном месте — у угла или в дверной нише, все еще тяжело дыша. Он ждал, высматривал, но преследователей не было видно.
Пока.
Он добрался до своего дома и взбежал по лестнице в свою комнату. Он знал, что они придут за ним сюда, но у него было в запасе немножко времени до их появления. Когда он был готов, то обвел взглядом все такое знакомое и привычное, подошел к окну и осторожно, встав в тенях у стены, посмотрел на улицу.
У дома напротив маячили двое. Один лениво листал газету, а другой, скрестив руки, прислонился к стене и следил за домом.
Джонатан мгновенно попятился, проклиная себя, и приготовился переждать их. В комнате темнело, но он не зажег свечи, а продолжал сидеть в сгущавшемся сумраке. Иногда он слышал нетерпеливый стук во входную дверь внизу. Один раз его квартирная хозяйка быстрыми шагами поднялась по лестнице. Она постучала в дверь комнаты и тревожно сказала:
— Мистер Эбси… Вы здесь, сэр? Вас спрашивают…
Он не ответил. Она подергала ручку двери и ушла. Он услышал, как она разговаривает с кем-то в прихожей внизу.
Он начал расхаживать по комнате, считая проходящие минуты. Времени у него оставалось мало, если он все-таки надеется посчитаться с убийцей своей дочери. И он очень опасался, что у Александра времени не остается совсем.
LX
Мы теперь видели их всех, как они движутся по своим намеченным путям. Лето миновало свой зенит. Меркурий, быстрый вестник, уже мчится галопом в сторону востока дальше от солнца, а Венера почти скрылась из вида даже для тех, кто ждет до самой зари, чтобы увидеть ее. Северная Корона в полночь венчает небо точно полукружие диадемы из алмазов — сокровище гордой Ариадны с блестящей геммой в ее сердце. Но, конечно же, величайшее сокровище среди них всех это сама Селена; и все же, хотя она наконец найдена, я страшусь: не значит ли это, что ничто долее не удерживает меня здесь?
Вчера ночью мне снилось, что она пришла ко мне. Но ее красота была маской, а потом мне снилась смерть.
Ожидание — вот что для меня невыносимо.
Гай де Монпелье положил перо и уставился в черноту за окном. Конечно же, конечно, ожидание почти миновало.
Настала заключительная ночь наблюдения звезд. Днем были облака, но к вечеру они исчезли, и темнота принесла свою безмятежную красоту. Только Александр не обрел в ней никакой радости.
В прошлую ночь небо после исчезновения Дэниэля оставалось еще слишком омраченным грозой и неприступным для наблюдателей звезд. Гай, сраженный разочарованием, казалось, находил единственную поддержку в уверенности, что Александр будет тут, чтобы вновь помочь ему в следующую ночь. А потому Александр остался узником здесь вопреки гневу, бушевавшему в его сердце. Ведь Гай был ни в чем не повинен, Гай не знал ничего о том, что его сестра и ее любовник, и бывший священник сделали с Дэниэлем.
И будто они знали, что он немедленно ушел бы, столкнись он с кем-нибудь из них снова, Александр со вчерашнего дня их больше не видел — ни Августу, ни Карлайна, ни Норленда. Ни Ральф, ни Ротье в дом не возвратились. Мавзолейное безмолвие огромного особняка усугубилось с уходом слуг, которых уволили раньше вечером. Александр следил в окно, как они, неся скудные свои пожитки, шли по подъездной дороге к заставе. Спросить, кто их уволил и по какой причине, было не у кого, кроме Гая, и потому вопросы Александра оставались не заданными: ему казалось, что молодой человек вообще не отдавал себе отчета в их уходе или в чем-либо другом.
Александр, беспрерывно думая о Дэниэле, сам несколько раз собирался уйти. Но одного взгляда на Гая оказывалось достаточно, чтобы отложить это намерение. Недуг молодого человека зримо его пожирал, и Александр боялся за него, боялся, что он умрет в полном одиночестве. Вот почему Александр оставался. Однако незадолго до наступления сумерек он вернулся в свою комнату и вновь упаковал свои немногочисленные вещи.
Час назад он в одиночестве поужинал. Слуги перед уходом оставили в столовой холодную баранью ногу. Однако жужжавших над ней мух она прельщала заметно больше, чем его, и через минуту-другую он отодвинул тарелку в сторону. Ненадолго появился Гай, но есть ничего не стал. Он только говорил о Селене, но мгновения пылающей ясности сознания вскоре омрачались повторяющимся смешением мыслей. Иногда он словно забывал о присутствии Александра и один раз даже как будто заговорил с кем-то другим тихим взволнованным голосом. Недуг, пылавший в его лихорадочно блестевших глазах, придавал ему, казалось Александру, сходство со звездой в каком-нибудь ярком осеннем созвездии. Она сияет словно бы с неугасимой ясностью, но внезапно холодный туман плотно ее заволакивает.
Время близилось. В первый час после заката Александр ожидал возникновения турбулентности из-за разности температур нагретого солнцем здания и прохладного ночного воздуха. Теперь же, решил он, камни остыли, и атмосфера вокруг них должна оставаться неподвижной. Все было готово. Он ощутил, как его кожа ежится в ожидании.
Он уже раньше приготовил все, что могло им понадобиться. Замечательный телескоп с заново отполированной линзой был надежно закреплен на треноге, вызывая небеса сдаться и выдать свои тайны. Александр разложил все свои бесценные бумаги и придавил их большим медным пресс-папье. Каждый лист был заполнен расчетами орбиты, которую он вывел для Селены, его проекциями, подтверждающими расстояние, почти втрое превышающее расстояние от Земли до солнца, точно как предсказал Тициус. И в уме Александра вновь и вновь звучали слова Тициуса: «Неужели бы Бог-Зодчий оставил это пространство пустым! Никогда!»
В просвете между Марсом и Юпитером что-то было, но что? Действительно ли планета? Или, быть может, всего лишь луна или какое-то другое небесное тело?
Заново проглядывая расчеты, Александр испытывал напряжение и неуверенность. Ему пришлось тщательно вытереть смятым носовым платком вспотевшие ладони, прежде чем вновь проверить телескоп и подправить точность его наведения. Гай молча сидел поблизости, придвинув кресло к стене обсерватории, положив руку на парапет. В поздней вечерней жаре он снял сюртук, бросил его на маленькую кушетку в углу. Его шелковая рубашка поблескивала в слабых лучах фонаря, их единственного светильника, если не считать ярких звезд вверху.
И вот тогда по лестнице на крышу поднялась Августа, а за ней — ее любовник. При виде них Александр ощутил почти физический удар. В привернутом свете фонаря обкорнатые волосы Августы отливали красными оттенками, ненапудренные, какими он видел их в ту ночь, когда вторгся к ней и Гаю в потаенную, озаряемую свечами комнату. И опять у нее на шее алела лента, и цвет этот выглядел багровым по контрасту с белизной ее кожи.
Александр смотрел на них, застыв в неподвижности, и только его руки сжимались и разжимались у него по бокам. Ненависть и страх кипели у него в сердце в равных долях.
— Телескоп, — сказал Гай. И Александр принудил себя сосредоточиться. Время наступило. Он пригнул голову к окуляру, но сердце у него по-прежнему бешено колотилось. Все, что он любил, было жестоко уничтожено, и даже, пока он готовился к этому последнему решающему наблюдению, мучительные ответы Дэниэля на его собственные мучительные вопросы вновь зазвучали у него в ушах.
«Почему, Дэниэль?»
«Потому что он велел мне».
«Кто? Норленд?»
«Нет. Тот, другой…»
Мальчик подразумевал Карлайна?
Во мраке космоса ничто не виднелось. Он отвернулся и принудил себя посмотреть на Августу и ее любовника. Карлайн теперь что-то писал на маленькой конторке, где перья, чернильница и песочница были все симметрично расположены под холодными звездами. Августа, наклоняясь над его плечом, следила за ним. Но как Дэниэль мог подразумевать Карлайна, если любовник Августы нем? И в этот миг Августа прижала ладонь ко рту, словно пряча улыбку, вызванную прочитанным, а затем обвила шею Карлайна обеими руками. В глубоком вырезе платья ее белые яблочно-упругие груди быстро поднимались и опускались.
Александр подумал, что она, наверное, пьяна, если так открыто явилась сюда с Карлайном, хотя, конечно же, догадывается, что Александру известно, как они обошлись с Дэниэлем. Разве она не понимает, что он может покинуть Гая, едва увидит ее?
Гай и сам смотрел на сестру так, будто не узнавал ее; он выглядел таким растерянным, таким уязвимым… С тяжелым сердцем Александр признал, что ради Гая ему придется стерпеть присутствие Августы и Карлайна. Или любовники на это и рассчитывали?
Он снова вытер руки платком. Затем легчайшим движением пальцев начал поворачивать винты наводки. Августа села на низкую кушетку в углу и наклонилась вперед, следя за ним. Карлайн встал рядом с ней. Теперь и она, и он были равно немы.
— Пора! — лихорадочно сказал Гай у него над плечом. — Она близка.
Наконец неотложность того, что он делал, привела Александра в состояние сосредоточенной целеустремленности. Он посмотрел в окуляр здоровым глазом, его пальцы, теперь уверенные, без малейшей дрожи сжимали винты настройки, выверяя эту четкую тропу к небесам. Линза с новой ясностью открывала мерцающую светлость туманности Лебедя, по одному края обрызнутую слабыми звездами, и видимую даже невооруженным глазом двойную звезду, Бету Стрельца, и звездные поля Млечного Пути, столь богатые созвездиями. И вот она. Объект восьмой величины в заранее определенном месте.
Однако Александр не окликнул Гая, чувствуя, что что-то не так, как следовало бы. Он ощущал, как его насквозь прожигает напряженный взгляд Гая.
— Вы ее видите? — спросил Гай у него над плечом. — Она там?
Александр выпрямился и наконец отошел от телескопа.
— Да, она там.
Гай занял его место. Несколько мгновений он смотрел в окуляр, затем отпрянул, кожа его стала совсем выбеленной, глаза остекленели, будто в трансе. Он прошептал на одном дыхании:
— Мы нашли ее.
Августа встала и пошла к ним. Александр шагнул вперед, преграждая ей дорогу. Мгновение торжества принадлежало Гаю, а не ей. К тому же он понял, что она пьяна, и опасался, как бы она не сбила настройку телескопа.
Но он опоздал: она уже сидела у телескопа вместо брата.
Теперь она была так близко, что под ароматом духов Александр различал хищный жар ее тела. Он подумал, что она сделала с Дэниэлем, и в горле у него поднялась желчь. Он смотрел, как Августа прикоснулась к окуляру почти с благоговением и наклонила голову, чтобы посмотреть в него. Испустила легкий вздох, потом повернулась и поманила Карлайна. Он подошел, и когда она отодвинулась, наклонился тоже посмотреть с холодной невозмутимостью.
А Августа наконец обернулась к Александру. Она потянулась потрогать его за плечо, но он отбросил ее руку, будто ее пальцы его обожгли. Она слегка отодвинулась.
— Ах, мосье Мышонок, вы на меня сердитесь.
— Перестаньте! — хрипло крикнул Александр, вскидывая руку — то ли чтобы ударить ее, то ли чтобы помешать новым словам, он и сам не знал. — Бога ради! Разве вы не сказали и не сделали более чем достаточно?
— Пожалуй, — ответила она тихим голоском. — Я искренне сожалею.
Александр мотнул головой.
— Я ухожу. Больше меня здесь ничто не удерживает. — Он повернулся к лестнице, чтобы спуститься к себе в комнату, где ждал баул с его немногими вещами.
— Очень хорошо, — последовал ее голос. — Но прежде чем вы уйдете, я хочу вам кое-что рассказать. О Селене.
Александр остановился и вопреки себе медленно обернулся назад к ней. Гай стоял рядом, но спиной к ним всем, ничего не замечая, уставившись в ночное небо. Августа собственнически положила ладонь на плечо брата и тихо сказала Александру:
— Вы так и не догадались, бедный мосье Уилмот, что Селеной Гая была я?
Александр покачал головой не веря. Еще одна насмешка над ним.
— Но Селена погибла в Париже…
— Только духом, — возразила Августа. — Но ее тело осталось жить.
И тут Александр вспомнил золотой танец теней, который он видел — так давно, казалось ему! В потайной комнате этого самого дома. Он вспомнил, как был заворожен красотой брата и сестры в объятиях друг друга.
«Твой волосы, — прошептал ей Гай тогда. — О, твои чудесные волосы…»
Александр зажмурился. Ведь это все время было у него перед глазами! Гай искал Селену среди звезд, а она все это время была здесь, вселившись в тело этой гнусной женщины. Любовь Гая к ней погубила его здоровье и его разум.
Но затем времени ни на что не осталось — Гай повернулся и, спотыкаясь, бросился к ним, выкрикивая имя сестры. Лицо его превратилось в жуткую зияющую бездну, а в глазах не осталось ничего, кроме черноты. Одной рукой он сжимал затылок, будто старался вырвать опухоль, давившую его мозг. И тут он начал кричать.
LXI
О тьма, тьма, тьма в полуденном сияньи.
Необратимо полное затменье,
И нет надежды, что настанет день.
Когда в этот вечер наступила темнота, Пьер Ротье прошел пешком на Клэр-Маркет, где лавки ростовщиков и закладчиков теснились бок о бок с грязными кабаками и ветхими домами, обиталищами бедняков. С ним был его большой кожаный баул, в котором лежали не лекарства, но некоторые его бесценные хирургические инструменты и медицинские трактаты.
Он продал их поочередно за серебро. А потом, когда ночь поглотила эти жалкие обиталища, он поспешил к дому в глубине Лейстер-Филдз, где проживал старый печатник, искусно подделывавший документы.
Ротье потратил часть своего серебра на покупку бумаг, которые требовались Монпелье и ему самому для дальних поездок. Однако, с лихорадочным нетерпением ожидая, пока печатник тщательно вписывал фальшивые имена, он задавался вопросом, как далеко смогут они уехать с Гаем во власти его страшного недуга. Ему следовало уехать несколько недель тому назад. Персиваль знал, что нужно скрыться незамедлительно. Ротье неистово проклинал поиски потерянной планеты, приковавшие их здесь.
Пока он быстро шел назад в Холборн, липкая ночная жара просачивалась в его кожу, а запахи пива и курева, бившие из дешевых кабаков в этом конце Игл-стрит, оглушали его обоняние. С начатом лета в этой части Лондона вновь забушевала тифозная горячка. Взглянув на небо, туда, где Юпитер на юге ровно сиял над крышами, Ротье вспомнил, что древние верили, будто эту болезнь порождало тройное взаимодействие Сатурна, Юпитера и Марса. Теперь было известно, что многие болезни порождаются нищетой, грязью и скученностью. Тем не менее, подумал Ротье, врачи вроде него были так же бессильны в борьбе с этими бичами человечества, как и древние.
Ему в уши ударило дребезжание шарманки, игравшей где-то поблизости. Наконец, добравшись до своего дома, он начал подниматься по лестнице к себе в комнату, но, внезапно вспомнив, что его запасы опия почти исчерпались, он снова вышел на улицу и зашагал к лавке аптекаря по Дин-стрит мимо продавца газет на углу, выкрикивавшего последние новости. И под бряцанье колокольчика, войдя внутрь лавки, он увидел, что аптекарь погружен в чтение листка, на котором едва высохла типографская краска. Старик прищелкивал языком, водя пальцем по каждой строчке, иногда отвлекаясь, чтобы поправить очки на остром носу. Когда он увидел Ротье, стоящего в сумраке у двери, он дружески поднял голову и сказал:
— Очень скверное дело, мой французский друг, очень скверное.
Ротье, думая о вспышке тифа вокруг Филд-лейн, ответил.
— Да, сквернее некуда.
— О да. Столько погибло этих бедных солдат.
Ротье резко вскинул голову.
— Солдат? То есть как? О чем вы говорите?
— Да о тех ребятах, которых высадили на Кибероне. О ваших бравых французских ребятах. Или вы еще не слышали новости?
— Я никого не видел. И не слышал ничего…
Аптекарь так затряс головой, что очки чуть было не слетели с его носа.
— Почти все убиты, да-да. Они ждачи, что подойдут еще солдаты и поддержат их, так тут говорится. Но те не появились…
Ротье прошептал:
— Дайте мне взглянуть…
Аптекарь протянул ему листок, Ротье взял его дрожащими руками, и перед его глазами затанцевали слова:
«…из всех разнообразных событий, какими отмечен ход нынешней войны, наиболее горестным по-человечески и самым губительным по последствиям является то, о котором мы поведаем сегодня. Шесть или семь тысяч жертв, сражавшихся во имя самого справедливого дела, во имя религии их предков и за восстановление Трона их законного Монарха против шайки звероподобных узурпаторов, сражавшихся, короче говоря, за избавление своих близких, оставшихся во Франции, от ига тирании, пали жертвами своих варварских врагов. Некоторые были убиты саблями, оборвавшими их несвершившиеся карьеры, другие сдались врагам-каннибалам, избежав смерти на поле брани для того лишь, чтобы принять ее более жестоким и жутким образом согласно гнусному обычаю революционного трибунала… Как выяснилось, республиканский генерал Гош, получив весьма значительные подкрепления, численностью, как полагают, в 40 тысяч человек, атаковал роялистов на Полуострове. Эмигранты никогда такими силами не располагали: по сообщениям, их всего было лишь четыре тысячи помимо четырех тысяч шуанов. Обстоятельства этой катастрофы известны столь мало, что мы можем сообщать о них, исходя лишь из слухов, согласно которым ожидавшееся подкрепление из внутренней области было предательски заманено в ловушку».
— Катастрофа, — сказал аптекарь. — Отвезти этих ребят туда на английских кораблях и бросить там умирать. Ну и цена!
Ротье сунул листок назад аптекарю и подумал: «Золото!» Золото в подзорной трубе, потерянной Александром Уилмотом. Это была плата. Они все-таки получили письмо и с сокрушающим результатом использовали содержащееся в нем известие.
Он взял опий, заплатил за него и неверной походкой вышел на темную улицу, где все еще дребезжала шарманка. Его заключительное обязательство было оплачено… Но такой ценой!
Вернувшись к себе, он запер дверь и сжег в камине все свои бумаги, пока вонь тлеющего пепла не обожгла ему ноздри. Сжег он и «Мифологию» Лефевра, вырывая страницу за страницей из маленькой книжки и кидая их в огонь, пока ни одной не осталось. Только тогда он заметил, что локон рыжих волос упал на пол. Он нагнулся поднять его и нежно подержал в руке, будто средоточие всего испытанного им счастья. И на мгновение что-то сходное с надеждой вспыхнуло в его удрученном сердце, ибо он выполнил то, что от него требовалось взамен на обещанную свободу для него, Гая и Августы.
Его пальцы сомкнулись на локоне, сминая его. Как долго, упрекнул он себя, стоя в этой сумрачной комнате, как долго, глупец, ты будешь и дальше себя обманывать? Для Августы в ее видении свободы ему места нет. И, глядя на свой большой стиснутый кулак, он задумался над тем, когда в нем пробудилось сознание, что любовь, пожиравшая его так долго, умирает?
Он бросил локон Августы в камин и смотрел, как волосы скручиваются и белеют на дотлевающих углях. Прах, подобно всему остальному.
И одновременно сознание, более не скованное надеждой, заполнил хаос безответных вопросов. Первые холодные пальцы страха заползли в его кровь, тень страшного подозрения становилась все чернее. В эти последние напряженные недели он был слишком занят обеспечением отсылки своих писем по их роковому назначению, чтобы тратить бесценное время на сомнения или размышления, но теперь он спросил себя: если сведения, которыми он снабдил своих английских связных в дни дела Шовелена, были столь ценными, почему они не использовали его следующие два года или хотя бы не напомнили о себе каким-либо образом?
Не потому ли, что они с самого начала подозревали, что он работает на республиканцев?
Угли в камине иногда еще вспыхивали огнем, но он похолодел. Закрыв глаза, он вспомнил, какое испытал облегчение, когда в гостинице за Тайберн-лейн ждал своего разоблачения как шпиона. Но Кроуфорд, наоборот, взял его на службу британскому правительству. Как легко было узнать именно то, что ему требовалось, у словоохотливого Прижана! Кто угодно мог бы заверить Кроуфорда, что Прижан не двуличен. Но вместо того выяснение было поручено ему, Ротье. ПОЧЕМУ? Он провел по лбу дрожащей рукой.
Не потому ли, что Кроуфорд знал, с какой поспешностью Ротье отошлет сведения, выпытанные у Прижана, прямо в Париж?
Не потому ли, что англичане хотели, чтобы экспедиция потерпела неудачу?
Теперь им овладела лихорадка. Как мог быстрее, он уложил в кожаный баул оставшиеся книги и инструменты, а также лекарства. И все-таки был двенадцатый час, когда он кончил сборы. Он погасил свечи, запер дверь и в смутном свете уличных фонарей быстро прошел по Игл-стрит к конюшне на задворках гостиницы «Белый кабан». Ему казалось, что за ним кто-то идет. Или он всегда теперь будет слышать за собой шаги преследователей?
Конюх все еще был там, завершая приборку при свете фонаря.
— Вам лошадь требуется, мусью Ротье, в такое-то время? — весело осведомился он, опираясь на грабли, которыми сгребал разбросанную солому. — Ну да вы, доктора, всегда при своем деле.
Положив грабли, он вывел кобылу Ротье из стойла во двор и оседлал ее. Ничего не ответив, Ротье угрюмо сунул ему монету, взгромоздился в седло и словно в темном кошмаре, от которого не мог пробудиться, поехал по знакомым улицам — по Оксфорд-роуд, и по Тайберн-лейн, и мимо опустевшего, поглощенного ночью Гайд-парка. Где-то слева от него за огородами и казармами был трактир, куда его привезли для встречи с Ричардом Кроуфордом. Да, его провели. На его руках кровь тысяч французов. Он свернул на запад у сторожки, как делал уже столько раз, и направил лошадь по тракту через поля. Тут, где не было домов и звезды с насмешкой пылали над ним, он придержал лошадь и посмотрел в небо — и жалел, что он не мертв, как все те солдаты на пляжах Бретани.
Он услышал внезапный гром приближающихся копыт и повернул кобылу к обочине. Ночная почтовая карета промчалась мимо на расстоянии дюйма. Кучер осыпал его проклятиями, полоумного дуралея, и карета загромыхала дальше. Опустив поводья, Ротье уставился во тьму. Его лошадь принялась щипать придорожную траву.
Англичане и Кроуфорд с самого начала знали, что он работает на республиканцев. Они использовали свои секретные сведения, чтобы вести другую закулисную игру, в которой он был пешкой, из которой он и другие вычеркивались, едва переставали быть нужными. Подобрав поводья, он затрусил на усталой кобыле к дому Монпелье, потому что обещал им безопасность, а какой бы ни была подоплека всего этого, одно оставалось ясным: Гаю и Августе грозила опасность. Как и ему.
Он оставил лошадь у парадного крыльца, быстро вошел в дверь. Незапертую, без всякого присмотра. Когда он начал подниматься по лестнице, до него, эхом отдаваясь в пустом доме, донеслись крики человека, исторгнутые невыносимой болью.
LXII
Что я могу сказать теперь, когда я предполагаю, что существует некий всемогущий и злобный Обманщик, который, насколько мог, позаботился вводить меня в заблуждение касательно всего.
Вильям Карлайн отнес Гая на кушетку в углу балкона и уложил на нее уверенными руками. Но больной все время бился в такой душевной или физической боли — да имело ли значение, от какой? — что это было нестерпимо. Августа зажгла еще лампы и попыталась подложить подушку под голову брата, и скорчилась на полу рядом с ним, склонив свою, отливающую медью голову над его черноволосой. Александр Уилмот, настолько удрученный муками Гая, что не зная, чем ему помочь, занялся телескопом: прикрыл линзы, чтобы они не пострадали от ночного воздуха, и дрожащими руками придавил пресс-папье стопки листов на столе.
Тут на лестнице послышались шаги, и к ним поднялся Ротье.
У доктора был с собой пузырек опия. Он стремительно пересек балкон и осторожно влил несколько капель между губами Гая. Гай, погружавшийся в полузабытье, выглядел настолько прозрачно-белым, настолько хрупким, что казался мертвым. Августа плакала и бормотала:
— Пьер, Пьер. Вы должны помочь ему, должны найти способ избавить его от боли.
Ротье ответил хрипло:
— Я дал ему столько, Августа, сколько осмелился.
Карлайн только наблюдал их, его прекрасное лицо было мрачно, как сама смерть.
Августа обхватила рукой грудь брата, где пот все больше пропитывал белую рубашку. Она развязала его галстух и гладила впалую щеку, шепча слова неизбывной любви:
— Гай, Гай, мой ненаглядный. Мы можем уехать домой. Мы можем вернуться на Юг, где небо такое чистое, такое ясное, что ты будешь наблюдать звезды без конца, и ты снова будешь здоров.
Гай пытался приподняться. Он невидяще смотрел в темноту глазами, блестящими от боли.
— Я нашел ее, — шептал он. — Наконец-то.
Августа откинула влажные волосы с его лба.
— Да, — еле выдохнула она. — Ах, любовь моя.
Гай опустился на подушки, его глаза вновь закрылись. Ротье нащупал слабый пульс в его запястье, затем выпрямился медленно, как воплощение отчаяния. Августа, тоже поднявшись на ноги, уцепилась за локоть Ротье и подняла на него полные страха глаза.
— Пьер… Мы ведь можем отвезти его домой, правда?
Он смотрел на нее в оцепенении.
— Слишком поздно. Он умирает, Августа. Опухоль давит на нервы в основании черепа. Перевозить его невозможно.
— Нет, — прошептала она побелевшими губами. — Нет, вы ошибаетесь…
И тут Гай пошевелился, его глаза на мокром от пота лице оставались закрытыми, и он вновь пронзительно застонал. Августа еще сильнее вцепилась в Ротье и почти трясла его, твердя:
— Если правда нет надежды, никакой надежды, то вы должны положить этому конец ради него. Боже мой, у меня больше нет сил выносить это.
— Этого я сделать не могу, — ответил Ротье в ужасе. — Вы же знаете, что не могу.
Гай изогнулся на кушетке. Остро пахнущий пот струился по его коже, его пальцы сжимались и разжимались в пароксизме агонии. И тут Карлайн подошел к кушетке, чтобы удерживать умирающего в последних муках его борьбы за жизнь. Огонек фонаря колебался, и призрачные тени возникали по стенам.
Ротье сказал:
— Я схожу за опием.
— Опий ничего не дает, и вы это знаете. — Голос Августы был тихим, исполненным горести. — Бога ради, Пьер, забудьте свою чертову клятву и помогите моему брату перестать страдать. Умоляю вас, окажите ему эту последнюю услугу.
Ротье повернулся и быстро спустился по лестнице. Александр стоял в тени у парапета: нестерпимо было слышать, как Гай снова закричал — пронзительно, жутко, будто взвыл смертельно раненный зверь. Августа закрыла лицо руками и прошептала:
— Кто-нибудь должен помочь ему. Освободить его от этой муки…
И Карлайн, который все это время стоял на коленях рядом с Гаем, повернулся к ней и сказал спокойно:
— Я помогу ему, раз доктор отказывается.
Августа попятилась с испуганным вскриком, полным страха. Когда Гая вновь свела судорога, Карлайн вынул из кармана шелковую лигатуру. Снова повернувшись к Гаю, он накинул ее на его шею и затянул на напряженных сухожилиях с жуткой уверенной силой. На несколько мгновений Августа и Александр окаменели от потрясения, не в силах воспринять происходящее, хотя судорожные движения Гая уже ослабели. Лицо Карлайна застыло в гримасе, пока лигатура стягивала гортань Гая, лишая его воздуха. Затем давление вытолкнуло опухоль у основания черепа больного в ствол мозга с мгновенным и смертельным результатом. Еще одна судорога, и Гай застыл в неподвижности.
Карлайн выпрямился, держа в руке лигатуру, его лицо вновь утратило всякое выражение. Августа пробежала мимо него, бросилась на кушетку и обняла труп Гая. Несколько секунд она безудержно рыдала. Затем подняла голову и устремила взгляд на Карлайна. Ее лицо было залито слезами.
— Ты можешь говорить, — прошептала она. — Кто ты?
— Я здесь, чтобы оберегать вас, — коротко ответил Карлайн, его льдисто-синие глаза ничего не выражали. — Я служу единственным людям, которые еще могут тебя спасти.
— О чем ты?
— Ротье допустил ошибки. — Говоря, Карлайн аккуратно сматывал лигатуру. — За ним следили.
Августа покачала головой.
— Почему я должна тебе хоть в чем-то верить? Все это время ты мог говорить…
Карлайн медленно указал на Александра.
— Спроси своего Мышонка, если не веришь мне. Он наблюдал все и доносил на нас своему сводному брату, шпиону правительства. — Он шагнул к Александру, все еще держа в руке свернутую лигатуру. — Верно, Мышонок? — И издевательски хлестнул лигатурой по щеке Александра.
Александр отпрянул, прижимая ладонь к горящей щеке.
— Нет! Я приходил сюда, чтобы помочь Гаю найти его звезду! Вот и все, даю слово!
Карлайн смотрел на него с узкой улыбкой на губах.
— А знаете, я почти вам верю. Возможно, вы действительно не знали, что происходит. Иначе вы не отправили бы письмо Ротье в Париж.
Александр в недоумении уставился на него.
— Это же было всего лишь письмо о звездах…
— Ну нет. Вовсе не звездное письмо, Мышонок. А зашифрованное сообщение врагам в Париже.
— Нет, — прошептал Александр, пятясь, — нет…
На лестнице послышались шаги, и вновь появился сам Ротье с пузырьком микстуры в руке, готовый поспешить через балкон к кушетке. Но он остановился, побелев, когда увидел мертвого Гая и его сестру на коленях рядом с ним.
— Что случилось? — еле выговорил он.
Карлайн обернулся к нему.
— Я просто сделал то, что было необходимо сделать.
— Бог мой! — сказал Ротье, содрогнувшись. — Вы способны говорить!
— Да, — ответил Карлайн. — Маленькое представление окончено. А способен я был всегда. Теперь вы понимаете, доктор, почему ваше лечение мне не помогало. — Он мотнул головой в сторону Гая. — Как и ему. Я просто сделал с ним то, что мне приходилось делать всякий раз, когда он ускользал в город. Только теперь пришел его черед умереть, как тем рыжим шлюхам, из-за которых он валял такого дурака.
Ротье все еще не мог опомниться.
— Вы убивали этих девушек в Лондоне?
— Кому-то же надо было это делать. Люди задавали вопросы о французском золоте. Вы наделали массу глупых ошибок, Ротье. Вы не понимали, что вами манипулируют, что вы все время работали на англичан. В Лондоне есть могущественные люди, которые никогда не хотели, чтобы киберонская экспедиция увенчалась успехом…
С хриплым воплем Ротье кинулся на него, подняв кулаки. Карлайн уронил лигатуру и сунул руку в карман за чем-то, но Ротье уже набросился на него. Сцепившись, они отлетели к парапету и зашатались у этой низкой преграды над чернотой, манящей снизу. Силами они были равны, но Ротье был старше, медлительнее Карлайна. Молодой человек высвободился с мрачной улыбкой на лице. Теперь он держал в руке нож с шестидюймовым лезвием. Увидев нож, Ротье попятился ближе к краю крыши, выставив руки перед собой. Он тяжело дышал.
Карлайн сделал несколько ложных выпадов ножом. Внезапно он бросился на доктора и с жуткой силой вогнал лезвие ему в грудь. Ротье зашатался над парапетом, прижав одну руку к лезвию, и кровь из раны брызнула на его пальцы, пока он старался сохранить равновесие.
Александр ринулся к нему, пытаясь удержать его, но Карлайн свирепо отшвырнул его, чтобы выдернуть свой нож из груди Ротье. Свободной рукой он опрокинул доктора в пустой воздух. Ротье закричал, но его крик тут же оборвался, когда его тело ударилось о землю далеко внизу.
Александр попятился в потрясении и ужасе. Но теперь Карлайн обернулся к нему, все еще сжимая окровавленный нож.
— Итак, мосье Мышонок, — сказал он вкрадчиво, — ворон летать не умел. Ну а вы?
Александр попытался отпрыгнуть в сторону от блеснувшего рядом ножа. Карлайн взмахнул ножом еще раз, и тут, когда Александр снова отпрыгнул, чтобы избежать этого ужасного лезвия, он ударил Александра в висок рукояткой. Александр рухнул, оглушенный. Карлайн стремительно нагнулся поднять упавшую лигатуру, заломил Александру руки за спину и туго связал запястья. Александр стонал от боли и отбивался, будто связанная овца, ожидая, что вот-вот нож Карлайна вонзится в его тело. Но тут он внезапно осознал, что Карлайн больше не нагибается над ним. Нет, он выпрямился и повернулся к Августе, которая медленно приближалась к нему. Глаза на ее побелевшем лице ярко блестели.
— Ты убил Пьера, — сказала она.
В руке она держала маленький пистолет с медным дулом. Александр не понимал, где она его прятала; где-нибудь в складках платья? Казалось, она ожидала чего-то такого. Пистолет был нацелен на Карлайна.
Карлайн облизнул губы.
— Откуда у тебя пистолет?
— Пьер дал мне его на случай, если наши враги отыщут нас. Но я никогда не думала, что этим врагом окажешься ты.
— Положи его, Августа, — сказал он. — Ты должна доверять мне. Я оберегу тебя от всех опасностей.
На мгновение рука, державшая пистолет, дрогнула. Но затем Августа вновь прицелилась и прошептала:
— Как я могу доверять тебе, если все в тебе ложь?
Карлайн сказал настойчиво:
— Молчать меня принуждали мои хозяева. Теперь все позади. И мы можем уехать вместе, куда ты пожелаешь.
Она заколебалась, ее глаза неуверенно вглядывались в него.
— Даже на Юг?
— Да, даже во Францию! Бумаги я уже приготовил, и у меня есть золото. Все это я делал ради тебя, Августа… — Он медленно приближался к ней. Августа испустила тихий судорожный вздох, затем обернулась, посмотрела на Гая, и из ее горла вырвалось тихое рыдание.
— Я отвезу тебя домой, — нежно сказал Карлайн, протягивая к ней руку.
Августа начала медленно опускать пистолет. Карлайн шагнул к ней, заключил в объятия и поцеловал. Закрыв глаза, она отдалась его ласкам. Ее руки опустились, пистолет бессильно свисал из ее пальцев. Карлайн нагнул голову, чтобы поцеловать ее белое горло. Его ладони скользнули вокруг ее шеи к затылку, поигрывая узлом ее красной ленты. Она что-то прошептала ему, он улыбнулся и поцеловал ее в щеку.
Александр, лежавший в оглушении от боли, причиненной ударом Карлайна, предостерегающе вскрикнул, так как Карлайн запустил пальцы под ленту у нее под затылком. Внезапно Карлайн просунул всю ладонь под ленту и потянул с такой силой, что Августа захлебнулась кашлем. Ее глаза вытаращились от ужаса, а руки вскинулись. Пистолет выпал из ее пальцев за парапет. Карлайн потянул сильнее. Она вырывалась, но все слабее.
Александр с рыданием попытался встать без помощи связанных рук, но услышал, как крик Августы перешел в жуткие хрипы, услышал, как ее ноги забарабанили по полу, когда Карлайн поднял ее в воздух. Она повисла, как марионетка, слегка поворачиваясь. Из ее рта текла слюна, а глаза были широко открыты и выпучены.
— Последняя Селена, — негромко сказал Карлайн. Он подержал ее так несколько мгновений, потом разжал руки, и ее тело тяжело ударилось об пол. — «Наполненная мерзостями и нечистотою блудодейства ее». Неразборчивая шлюха, как и все ей подобные.
— Вы убили их всех, — прошептал Александр. — Гая, Ротье, Августу…
— Всех их, — согласился Карлайн. И по-прежнему ни малейшее чувство не отразилось на его красивом лице. — Теперь ваш черед, Мастер Мышонок. Убить вас будет одно удовольствие. Быть может, вы последуете за Ротье. Но, без сомнения, я смогу придумать что-нибудь получше.
Карлайн подошел ближе. Александру удалось встать на колени, хотя руки у него оставались связанными за спиной. Отчаянным усилием он попытался встать на ноги, но Карлайн толчком повалил его на каменный пол балкона. Прижав коленями грудь Александра, Карлайн вытащил что-то из его кармана — флакончик чистого спирта, который он брал с собой везде, чтобы протирать линзы телескопов. Карлайн быстро вытащил пробку из флакончика, всем весом придавливая Александра к полу. Наклонившись над ним, он пристально посмотрел ему в глаза, и тут Александр понял, что он намерен сделать.
Александр брыкался и отчаянно поворачивал голову из стороны в сторону, когда Карлайн приблизил флакончик к его лицу. Но Карлайн сильно ударил его свободной рукой, снова почти оглушив. А затем быстро вылил чистый спирт в здоровый глаз Александра. В последний миг Александр крепко зажмурился, но, как он знал, защитой это послужить не могло. Уже жгучая жидкость просачивалась между веками и обжигала беззащитную ретину с неописуемой болью.
Он закричал. Он разодрал бы ногтями свое лицо, но его руки были связаны. Сквозь собственные крики он расслышал, как Карлайн прошептал:
— Теперь ты слепой Мышонок. Я хотел бы остаться и посмотреть, как ты забегаешь перед тем, как умереть, но не могу. Видишь ли, мне надо будет сжечь этот дом и все в нем… — Он помолчал и добавил почти с сожалением: — И тебе тоже придется сгореть.
— Нет! — вскрикнул Александр, но в наступившей тишине он услышал шаги Карлайна, уже спускающегося по лестнице. Он услышал его спокойный холодный голос:
— «Ты разоришь и обнажишь блудницу, и плоть ее сожжешь в огне…»
Карлайн рассмеялся, и вновь наступила тишина.
Александр кое-как поднялся на ноги и, продвигаясь неверными шажками, повернулся боком и пытался связанными руками нащупать проем в стене, где начиналась лестница. Но с потерей зрения словно исчезло и чувство равновесия, и он страшился — так страшился! — длинного падения в темноту. Карлайн, конечно, внизу и поджигает занавески и другие легко воспламеняющиеся предметы. Александру почудилось, что он уже ощущает огонь, такой же, как в его глазах. Колени его ударились о стул, опрокинутый Ротье и Карлайном во время их схватки. Ноги подогнулись, и он упал, зарыдав, и его глаза обожгло с новой жгучестью.
Пока пол под его лицом был еще прохладным. Он прижался к нему щекой, зная, что скоро ему придется выбирать между чернотой и пламенем.
LXIII
О, Аполлон, Селена и все вы,
Негаснущие светочи, что кротко
На землю эту гнусную глядят,
Не шлите боле вниз свои лучи.
Когда наступила темнота, Джонатан Эбси решил, что наблюдатели на Брюер-стрит наконец отчаялись дождаться его возвращения, так как, в заключительный раз забарабанив в дверь внизу, они повернулись и ушли. Джонатан, проследив, чтобы они скрылись из вида, покинул свои неосвещенные комнаты и поспешил вниз по лестнице, но был перехвачен квартирной хозяйкой, вышедшей из своей комнаты. Он встал как вкопанный.
— Я знала, что вы были там, сэр, — сказала она негромко. — Все это время. — Она кивнула в сторону улицы. — Я подумала, что будет лучше задержать их, пока не стемнеет. А тогда я сказала им, будто увидела вас вдалеке, когда вы шли к дому от угла Комптон-стрит. Я сказала им, что вы только посмотрели и убежали.
— Благодарю вас, — сказал Джонатан.
И вот теперь он ехал в западном направлении, отчаянно подгоняя костлявую клячу, которую взял из дешевой прокатной конюшни за Моллом. И медленно, слишком медленно темные улицы Лондона сменялись лугами и спящими деревушками. Он проехал мимо «Дома-На-Полпути», его скопления ветхих конюшен и свинарников. Он проезжал мимо загородных особняков, дремлющих в глубине своих обнесенных высокой оградой садов. И все это время над его головой сверкали летние звезды, пылая в черноте небес.
Его кляча все больше уставала. Время от времени он останавливался, чтобы дать ей передохнуть. Затем, когда он приблизился к тому месту, где, по его предположению, должен был находиться дом Монпелье, он вновь остановился, так как ночное небо в том направлении было светлым, слишком светлым, и тяжелый оранжевый полог скрыл звезды. Теплый июльский ветерок внезапно изменил направление и подул с запада. Джонатан почуял смрад тлеющего огня и вспомнил сгоревший дом Александра в Кларкенуэлле. Его горло вновь закупорил комок страха.
Он поехал дальше, ударами каблуков подгоняя наемную клячу, проклиная ее за медлительность. Наконец он добрался до ворот и зарысил по подъездной дороге, петлявшей между густыми купами деревьев. Дым разъедал его ноздри, и когда деревья расступились, он увидел, что дом действительно горит. Огонь еще не охватил его весь, но большая часть первого этажа уже пылала, и из нижних окон взметывались языки пламени. Его кляча взвилась на дыбы и испуганно заржала. Джонатан соскочил с седла, кляча вырвала поводья из его рук и галопом поскакала назад по подъездной дороге.
Джонатан, задыхаясь, стоял на лужайке перед горящим домом. Воздух был наполнен едким запахом дыма, вокруг него кружил пепел, опускаясь на его одежду, его кожу. Он подумал со щемящим сердцем: конечно же, там никто не мог остаться в живых. Но, когда он поднял глаза к крыше, ему почудилось какое-то движение над верхней чертой восточного крыла, куда пламя еще не добралось.
Он побежал за угол к единственной стене дома, пока не охваченной огнем.
Что-то привлекло его взгляд, что-то блестевшее в траве. Он быстро пригнулся и увидел, что отраженный свет отбрасывается медным стволом маленького пистолета с рукояткой тоже медной в форме головы леопарда. Нахмурясь, он подобрал его и машинально взвел курок.
Затем резко поднял голову, потому что из-за угла дома появился мужчина. Увидев Джонатана, мужчина остановился и замер. В руке он держал факел, который снизу озарял ангельскую красоту его лица и придавал почти серебристость его длинным белокурым волосам. Карлайн. Человек, которого он видел с Кроуфордом. Карающий ангел старой Ханны. Убийца его дочери.
Растерянность Карлайна длилась мгновение. Джонатан едва успел оправиться от изумления, а Карлайн уже целеустремленно шагал к нему по траве. Его левая рука сжимала пылающий факел, а правая — нож.
— Мистер Эбси, — сказал он, а его лицо оставалось ничего не выражающей маской. И Джонатан, чье сердце бешено забилось, убедился, что не ошибся в своих подозрениях: немота Карлайна была лишь еще одной хитростью для обмана тех, кто его приютил. Он медленно поднял пистолет. Карлайн остановился. Джонатан увидел внезапную неуверенность в его синих глазах.
— Ты убил их всех, так, Карлайн? — сказал он. — Всех этих девушек.
Карлайн не ответил. Он облизнул губы, точно хищный зверь, не спуская примеривающегося взгляда с пистолета. Ярость все больше закипала в сердце Джонатана, и он сказал:
— Ты знал, что первой была моя дочь? — Он прицелился в сердце Карлайна, и наконец леденящие голубые глаза встретили его взгляд.
— Первая? — повторил Карлайн. — Первая из рыжих шлюх?
Рука Джонатана задрожала, он с трудом придал ей твердость.
— Ты убил ее в прошлом июне. Ты ее задушил.
Глаза Карлайна почти блеснули насмешкой. Он сказал очень раздельно:
— Так я же тогда был еще в Портсмуте!
— Ты лжешь, — сказал Джонатан. Он продолжал целиться в сердце Карлайна. — Конечно, ты лжешь. Моя дочь была убита первой.
— Я знаю, одна из шлюх сдохла в июне, — вкрадчиво сказал Карлайн, — только убила ее Августа де Монпелье. А не я.
— Не-ет!
— Да. — Карлайн медленно улыбнулся. — Гай отправился в город, подчиняясь своему безумию. Только на этот раз он захватил с собой горсть золотых монет Ротье. Августа поняла опасность этого и проследила за ним. Она не успела вовремя помешать своему идиоту-братцу заплатить опасным золотом, а потому собственноручно задушила шлюшку и забрала назад все монеты.
— Августа… — ошеломленно повторил Джонатан. — Я тебе не верю…
Карлайн пожал плечами.
— Вам следует вспомнить, что она многому научилась за тот опасный год в Париже. Ротье научил ее, как защититься, если с ним что-нибудь случится. Как быстро и бесшумно убивать шелковой лигатурой из его запаса. И он научил ее стрелять. Сейчас вы держите ее пистолет — его подарок. Она была совершенно беспощадной в любви в первую очередь к себе, а во-вторых — к брату. — Он поднял факел повыше, и на траву легли длинные зловещие тени. — Она мне рассказала, что произошло, когда я поселился у них, и сказала, что я должен делать то, что сделала она, если Гай вновь подвергнет их такой же опасности. — Он холодно улыбнулся. — Она не знала, что для меня убивать их будет наслаждением. А теперь я убил ее. Видите ли, она тоже была шлюхой, самой худшей из них.
Джонатан шагнул вперед, держа пистолет наготове.
— Где остальные? Ротье, Гай…
— Все мертвы. Кроме твоего братца. А он там, наверху, на крыше. — Он мотнул головой вверх, и Джонатан невольно взглянул на верхний угол дома, где минуты две назад ему почудилось движение. Этого момента Карлайну было достаточно. Он повернул нож в нужную позицию и метнул его в Джонатана.
Прицелился он точно. Нож, кувыркаясь, пронзил воздух и поразил бы Джонатана в грудь, если бы тот уже не поднял руку с пистолетом, когда вихрем обернулся к своему врагу. Лезвие наискось скользнуло по суставам пальцев, словно опустившаяся коса, рассекло кожу и вырвало у него стон боли. Невольно его палец спустил курок, грохот выстрела оглушил его, отдача заставила пистолет подпрыгнуть в его руке. Дым выстрела рассеялся. Карлайн стоял все на том же месте, видимо, не задетый выстрелом.
Джонатан замер, тяжело дыша, ожидая нового нападения, а из порезов на его руке текла кровь. И вот тут он увидел аккуратное алое отверстие, оставленное пулей в центре лба Карлайна, и в тот же миг глаза белокурого красавца закатились, колени подогнулись, он упал, и факел зашипел рядом с ним на росистой траве.
Позади него в глубине пылающего здания раздался грохот рушащейся стены.
Джонатан бросил пистолет. Обмотал раненую руку носовым платком и побежал за угол здания, увидел впереди вделанную в стену наружную лестницу, которая как будто вела на крышу. Он начал взбираться вверх по ступенькам как мог быстрее, но клубящийся дым заползал ему в легкие, и он уже хрипло всхлипывал, когда добрался до верха. Взглянув вниз, он увидел языки пламени, вырывающиеся из окон центральной части дома, и услышал, как черепица крыши трескается от жара. Облако дыма окутало его. Он захрипел, закашлялся и крикнул:
— Александр!
Ему почудился какой-то звук, и он быстро обернулся. Дым рассеялся, и он увидел молодого человека на кушетке в углу балкона. Гай де Монпелье лежал неподвижный, безжизненный, с лицом в жутких лиловых пятнах, следах его агонии. У его ног распростерся труп женщины с коротко остриженными рыжими волосами, тоже задушенной. Он догадался, что это Августа, убийца его дочери. Может ли это быть правдой? Да. Элли не была сильной, и взрослая женщина, напавшая на нее сзади, могла легко с ней справиться. Дым вновь рассеялся, и наконец он увидел своего брата, скорчившегося на коленях. Джонатан бросился к нему, окликая по имени. Он увидел, что руки Александра связаны у него за спиной. Рот был в крови, а глаза — воспаленно-красными. Джонатан еле выговорил:
— Твои глаза… Что с твоими глазами?
Александр приподнял голову. Лицо у него было вымазано пылью и кровью.
— Карлайн залил их чистым спиртом, — прошептал он. — Ослепил меня… — Он закашлялся от дыма и умолк.
Джонатан яростно выругался и поспешно развязал лигатуру, стягивавшую руки Александра, закинул его руку себе на плечи и сказал насколько сумел спокойно:
— Пора выбираться отсюда, Александр. Крепче держись за меня.
Вместе они начали, спотыкаясь, с мучительной медленностью спускаться по ступенькам. Из глубины здания било жаром, будто из плавильной печи, и Джонатан опасался, что огонь уже добрался до низа лестницы. Он слушал жуткий шум адского пожара внутри: рев жадного пламени, треск балок, им пожираемых. Они были еще на половине спуска, когда Александр поник на колени, и Джонатану с трудом удалось удержать его от падения вниз.
Александр с усилием перевел дух.
— Спускайся один, прошу тебя. Из-за меня ты подвергаешься опасности. Я спущусь за тобой…
Но Джонатан подождал, пока Александр не собрался с силами, а тогда вновь закинул руку брата себе на плечи.
— Побереги дыхание, — сказал он мягко. — Мы уже почти дошли. Еще несколько шагов.
Он боялся и за брата, и за себя, так как теперь языки пламени вырывались из окон всех этажей, а кирпичная кладка под ними трескалась от непомерного жара. Дым клубился вокруг, душил их, ослеплял. Джонатан почти отчаялся, когда почувствовал, что ступеньки кончились. Они добрались до земли. Ухватив руку брата еще крепче, шепча яростные слова подбадривания, он потащил Александра в сторону от дома.
— Поторопись, — умолял он, — поторопись, прошу тебя.
Они успели только-только. Вверху над ними раздался приглушенный рев, и Джонатан, задержавшийся, чтобы оглянуться, увидел, как печная труба медленно накренилась, проломила крышу, и на лестницу, которая спасла их, обрушилась смертоносная лавина обломков стены. Теперь пламя плясало по всей крыше. Обсерватория Монпелье перестала существовать. Свирепый воздушный вихрь поглотил дом, разбрасывая снопы искр и пепел.
Джонатан повел брата в глубину заросшего сада. Деревья ближе к дому были опалены, их листья свернулись и почернели от жара. Но дальше воздух был прохладен, и темнота, казалось, сулила защиту, хотя Джонатан и понимал, что это просто иллюзия.
Он услышал звук струящейся воды, огляделся и увидел декоративный ручей, черно поблескивающий между заросшими папоротником берегами. И сказал быстро:
— Тут есть ручей, Александр. Если ты промоешь свой глаз, это, наверное, поможет. И как только представится возможность, мы найдем врача.
Он подвел Александра к ручью, помог ему встать на колени и промыть глаза прохладной водой.
— Уже получше?
— Да, — сказал Александр. — Спасибо тебе.
— Ты что-нибудь видишь?
Александр обернулся к нему.
— Пожалуй, немножко.
Но Джонатан знал, что Александр лжет, что здоровый глаз брата безвозвратно ослеплен. Он сидел у ручья, пока Александр умывался, смотрел на горящий дом, и его сердце все больше переполнялось отчаянием.
Огонь теперь пожирал все и вся, превращая особняк Монпелье в прокопченный скелет из камня и кирпича. Александр тоже повернулся к дому, будто видел зарево пожара.
— Карлайн убит, — сказал Джонатан. — Я застрелил его.
— Я рад, — отозвался Александр. — Это он убивал девушек?
Джонатан поколебался.
— Да.
— Он ненавидел всех женщин.
— Да. А что произошло с Ротье?
— Карлайн убил и его. Ротье был шпионом, но ты ведь это знал, так? Потому ты и просил меня бывать здесь.
Джонатан на мгновение спрятал лицо в ладонях.
— Не с самого начала. Вначале из-за Элли. О шпионаже вопрос встал позже… Ах, Александр! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Если бы я знал, во что я тебя впутываю…
Но Александр, его глуповатый, толстый старший брат Александр, повернул к нему слепое лицо, полное сострадания, взял его руки в свои и сказал:
— Как ты мог знать? Ты не должен упрекать себя, Джонатан. Ты хотел помешать убийце убивать, ты хотел помешать Ротье шпионить, но были люди, не хотевшие, чтобы ему мешали… — Александр помолчал, потом продолжал почти с изумлением: — Бедный Ротье! Он был в полном ужасе, узнав, как его использовали обе стороны. Наверное, ему навязали шпионаж. По натуре он был хорошим, добрым человеком. Единственным его недостатком была слишком сильная любовь к Августе.
— Ему платили золотом, — сказал Джонатан. — В подзорной трубе, которую я нашел у «Дома-На-Полпути» вблизи того места, где твоя карета чуть не опрокинулась, были золотые монеты.
— В трубе, которую мне дал Персиваль… — прошептал Александр.
— Так это был ты? — воскликнул Джонатан. — Ее вез ты? А я полагал, что Гай.
— Персиваль дал ее мне для Ротье. Значит, и он замешан во всем этом. Персиваль… Я думал, что он мой друг.
Наступило молчание. Потом Джонатан сказал:
— Золото у меня с собой, здесь. Оно твое, Александр.
— Не думаю, что я его хочу, — ответил Александр негромко.
Он обернулся в сторону дома. Немного погодя он сказал:
— Дом еще горит?
— Да. Теперь он полыхает весь.
— О-о…
Джонатан догадался, что он думает о Гае. И потрогал руку брата, напоминая, что он тут, рядом. И Александр крепко сжал ее.
Джонатан сказал:
— Твои глаза очень болят?
— Теперь меньше. Вода помогла.
Некоторое время они сидели молча. Где-то во мраке прокричала какая-то ночная птица. Джонатану, поглядывавшему вокруг, один раз внезапно почудилось, что среди деревьев он видит лицо женщины, бледное и эфирное, но тут же понял, что это статуя в ниспадающем одеянии с узором из лишайников. Он подумал о Селене, богине луны и сестре солнца. «Пока Эндимион, ее возлюбленный, спал вечным сном в пещере на горе Латмос, его еженощно навещала Селена…»
Порыв ветра обдал их кислым смрадом горящей древесины. Пламя теперь угасало, истощенное собственным бешенством. И тишина вокруг. Насколько мог судить Джонатан, никто не поспешил в это уединенное место узнать причину зарева. Величественный особняк, обугленный, зачерненный дымом, возносил в небо свой оголенный скелет.
Наконец Александр сказал:
— Знаешь ли, я сумел показать Гаю его звезду. Перед самым концом.
Джонатан обернулся к нему.
— Ту, которую они называли Селеной?
Александр улыбнулся.
— Да, он умер, думая, что нашел ее.
— Только думая, что он ее нашел? — медленно повторил Джонатан. — Ты хочешь сказать, что на самом деле он ее не нашел?
Александр кивнул.
— Движение ее и орбита были как у планеты, но я не увидел диска, и она была такой маленькой, Джонатан, даже меньше нашей луны. Возможно, это обломок какой-то большой планеты, расколовшейся на части давным-давно. Но Гаю я этого говорить не стал. Я позволил ему думать, будто он отыскал Селену.
Значит, даже эта звезда была иллюзией, пустым утешением. Вот так же и он в конце концов потерпел необратимое поражение в розысках убийцы своей дочери. Как он поступил бы с Августой, если бы вовремя ее нашел? Как бы он поступил?
Джонатан крепко сжал руку брата. И сказал с усилием — его горло невыносимо саднило:
— Есть люди, которые постараются нас найти. Нам надо убраться подальше от Лондона еще до рассвета.
— Я не буду знать, когда рассветет.
Джонатан вытер слезы со щеки тыльной стороной ладони. Господи, он снова стал ребенком и помочь брату мог не больше, чем Элли, и Томасу, и Мэри, и Розе. Он сказал:
— Будешь, потому что я тебе скажу. По-моему, я уже вижу, как небо светлеет далеко на востоке… — Он помолчал. — Александр, я вижу там звезду. Одинокую яркую звезду над самым горизонтом.
— На востоке? Это не звезда, а планета. Сатурн, — сказал Александр с мягкой улыбкой. — Если бы ты смотрел в телескоп, то увидел бы его кольца. Знаешь ли, первым, кто понял, что кольца не из твердой материи, был Кассини. Разумеется, твердыми они быть не могли, потому что их разрушило бы гравитационное притяжение Сатурна. Внешнее кольцо обладает особой прозрачностью. Тебе следует как-нибудь посмотреть на него.
— Да, — сказал Джонатан, — да, как-нибудь я посмотрю. А возле него есть что-то еще: удивительная желтая звезда в окружении других, словно бы тысяч и тысяч…
— Ты смотришь на Капеллу, — благоговейно сказал Александр. — Капелла в Возничем — одна из ярчайших звезд. Она околополюсная, но временами почти касается горизонта. Возничий, ее созвездие, пересечено Млечным Путем, и рядом богатейшие звездные поля, где даже самый слабый телескоп может отыскать сокровища. А теперь погляди снова в сторону Сатурна. На полпути ты увидишь еще одну яркую звезду.
— Да. Да, я ее вижу.
— Это Алголь. Теперь, с приближением зари, он мало-помалу исчезнет, однако Алголь порой бывает одним из ярчайших небесных объектов, хотя очень варьируется в яркости, порой прямо тогда, когда за ним наблюдаешь. Некоторые называютего Звездой-Демоном, другие — Головой Горгоны. Понаблюдай за ним, и он тебе подмигнет. — Александр улыбнулся своим словам. — Я наблюдал за ним, когда плавал по океанам, и изучил его настроения. Арабы считали его злой силой, но я думаю, зла в звездах нет, только в людях. Далее поищи пять звезд Кассиопеи…
Джонатан сидел рядом с братом на влажной от росы траве, и оба они повернулись спиной к обугленной скорлупе сгоревшего дома, где ночной ветер еще взвихривал искры.
С какой-то тихой радостью Александр обратил свое ясное слепое лицо к небу и продолжал рассказывать брату о звездах.