не может противостоять композиции, она является средством достижения композиционного совершенства, предопределенного традицией.
Третья оппозиция: анонимность — авторство.
Анонимность, конечно же, является одним из признаков фольклора. Но она отнюдь не исключает авторства и не противостоит ему. Давным-давно по праву обрели статус народных сотни песен, созданных профессиональными поэтами: «Узник» А. С. Пушкина, «Среди долины ровныя» А. Ф. Мерзлякова, «Ревела буря, дождь шумел» К. Ф. Рылеева, «Хуторок» А. В. Кольцова, «Молода еще я девица была» Е. П. Гребенки, «То не ветер ветки клонит» С. И. Стромилова, «Шумел, горел пожар московский» Н. С. Соколова, «Славное море — священный Байкал» (в основе текста песни — стихотворение Д. Давыдова), «Хаз-Булат удалой» А. Н. Аммосова, «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», «Сиротою я росла, как былинка в поле» И. 3. Сурикова и многие другие. Да и собственно народное коллективное творчество не исключает индивидуального начала.
Четвертая оппозиция:стихийность — институализация (система образования, жесткие рамки).
Стихийность народного творчества — признак чисто внешний, и ему нельзя противопоставить «систему образования, жесткие рамки». Начну с последнего. Профессиональное искусство допускает и даже предполагает «сценическую исполнительскую трактовку» (прочтение) художественного произведения. Для народной культуры вообще, а для песенной особенно, характерны более «жесткие рамки», чем для профессионального искусства.
В своей собирательской практике я неоднократно сталкивался с парадоксальным на первый взгляд явлением: носители различных песенных стилей более ста лет проживают в одной деревне (селе), но свято сохраняют свой песенный репертуар, свои напевы, свою манеру исполнения и не принимают иной песенный стиль. Разве это не проявление «жестких рамок»?
Но главное даже не в этом. Произведение фольклора, новый фольклорный жанр не появлялись на свет, если на них не было ясно выраженного социального заказа, определявшего к тому же, довольно жестко, художественные параметры.
О выделении профессионального искусства «в особую сферу» стоит поговорить отдельно. Выключенность из быта, отсутствие бытовых функций предопределяют быстротечность, нежизнеспособность даже высокохудожественных произведений, созданных талантливыми профессионалами. Жизнеспособность фольклорных произведений, переживших многие века, как раз и поддерживала их бытовая функциональность. Еще в прошлом веке крупнейший филолог Ф. И. Буслаев писал: «Если бы народная поэзия ограничивалась одними эстетическими интересами, она бы давно уже иссякла в своих источниках, она бы с течением времени пропала». Именно это мы и наблюдаем в наше время. Ежегодно создаются профессиональными поэтами и композиторами тысячи песен, вполне выдерживающих художественные параметры, но они бесследно исчезают, на поверхности остаются очень немногие, а произведения, ставшие народными за семьдесят лет, можно пересчитать по пальцам. Разве это не свидетельство бесперспективности выделения «в особую сферу» тех форм творчества, которым по самой логике жизни предопределено органическое «включение в быт»?
Попытка Л. Переверзева и И. Смирнова теоретически обосновать правомерность полярности («полюсности») профессионального и фольклорного типов творчества далеко не безопасно.
И. Смирнов с явным недоумением пишет: «При желании можно называть фольклором только традиционные формы народного творчества» (с. 55). Почему при желании? Традиционность — важнейший и обязательный признак фольклора. Это принято фольклористикой во всем мире, это известно даже студенту-первокурснику.
«Но правильно ли это?— вопрошает И. Смирнов.— Ведь никто не в состоянии, особенно сегодня, в эпоху интенсивнейшего культурного обмена, провести четкую грань между традицией и новацией» (с. 55). Почему же? Никто не может? Есть непогрешимый судья — время. Все, что не выдерживает критики временем, что не станет традиционной частью культуры трудового народа, не может быть отнесено к фольклору. Я не случайно подчеркиваю — культура трудового народа. Некоторые блатные песни выдержали испытание временем, но не стали фактом фольклора, так как выражают мировоззрение и эстетические вкусы и представления не трудящихся, а деклассированных элементов.
Следовательно, критика временем должна быть подтверждена классовой оценкой любого явления культуры.
У И. Смирнова завидная информированность, но ему явно недостает специальных знаний. Иначе он не стремился бы противопоставить фольклорной традиции городскую культуру. В фольклористике общепризнанно, что городской фольклор является частью общерусского. Ссылка на частушку, кадриль, гармонь, баян дела не меняет. Частушка, городская песня появились потому, что в силу исторического развития в середине прошлого века сложились социальные и эстетические предпосылки, обусловившие их появление. Некоторые танцы заимствованы русскими у других народов. Это тоже закономерно. Гармонь пришла из Германии. Верно. Но она не изменила народной культуры. Она стала в ряд с гуслями, балалайкой, гитарой, скрипкой, рожком, бубном и другими музыкальными инструментами. На гармошке исполнялись те же, что и на других инструментах, наигрыши. В основе их лежат напевы народных песен. Проголосные необрядовые, обрядовые песни по-прежнему пелись без музыкального сопровождения. Плясовые же песни, танцевальные наигрыши гармонь обогатила своим влиянием. Иными словами, гармонь влилась в готовое фольклорное русло.
И. Смирнов опирался на эти примеры, стремясь доказать право на фольклорность такого явления, как рок. При сопоставлении фольклора и рока «полюсность» Л. Переверзева и И. Смирнова — вполне приемлемый метод. Но прежде, видимо, следует оговорить, что относить к року.
Для И. Смирнова рок — принципиально новая модель молодежной музыки. Определение, взятое напрокат, четко очерчивает цели: разъединение поколений. Оставим это на совести автора и его «учителей». И возьмем принятое им определение рока как «нового самостоятельного жанра, в котором органично сочетаются выразительные средства музыки, поэзии (текст) и театра (шоу). При этом электрическое звучание, форсированная громкость или особая форма музыкального хэппенинга, концерта с участием зрителей...— это не что иное, как компоненты рокового ритуала...» (с. 53). И. Смирнов приводит слова Ю. Дружкина: «Усвоение любого культурного явления, естественно, начинается с копирования» (с. 56). Само слово усвоение определяет процесс превращения чужого в свое. Он далеко не всегда столь однозначен, как представляется автору. Часто носит творческий процесс, и «усваиваемое» подвергается иногда коренной переработке. Но главное в том, что совсем не обязательно быть эпигонами Запада, пастись на его музыкальных свалках, следовать музыкальной моде. Автор кратко и четко воссоздал историческую модель (скорее, схему) развития рока за рубежом и в нашей стране. Но при этом остался на уровне фиксации фактов, даже не предпринял попытку выявить глубинные, определяющие факторы этого процесса. Об этом еще пойдет речь.
Стремление показать, что рок-группы одна за другой выходят на животрепещущие социальные проблемы современности (с. 57), вполне закономерно ограничено рядом примеров (цитат) и не достигает цели. Оно продиктовано желанием во что бы то ни стало доказать социальную ценность рока, его гражданственность. Но выводы противоречат истине, жанровой специфике рока, где слова играют вспомогательную роль, чаще всего являются не песенно-поэтическим текстом, а набором многократно повторяемых словесных штампов. Это даже не пение в исконном смысле этого слова, а истерические выкрики, стоны и хрипы и даже в лучших своих образцах — не больше чем голосовая орнаментовка инструментальных наигрышей. Голос певца (певцов)— один из музыкальных инструментов и — не более. Рок не приспособлен для выражения мысли, идей, интеллектуальных потенций общества. Даже если их попытаться искусственно внедрить (что и делается в последние годы), они не могут быть восприняты «потребителем» из-за форсированной громкости и медиатативной экзальтированности слушателей.
Это, видно, и беспокоит И. Смирнова. Он ищет выход и пытается обогатить рок за счет интеллектуального потенциала авторской (гитарной, в терминологии Л. Л. Христиансена) песни, хочет впрячь в одну упряжку «коня и трепетную лань». Он пишет: «К 1985 году уже можно говорить о едином движении авторской «электрической» песни, внутри которого разделение на бардов — рокеров — вопрос скорее субъективно-психологический» (с. 57).
Не могу с этим согласиться. Рок и авторская (гитарная) песня составляют зримую оппозицию:
Доминируют
В авторской песне: идея, смысл, поэзия, камерность, социальная позиция, борьба за идеалы, национальная культура — основа (в стихосложении, мелодии, манере исполнения).
В роке:
звук, ритм, массовость, уход от социальных проблем в наркомедитацию, заимствование из-за рубежа (во всем), включая имедж (образ).
Сопоставление можно продолжить. Есть, конечно, и исключения (выход некоторых рок-групп на социальные темы, единичные попытки «бардов» вписаться в рок-ансамбли и др.), но они не опровергают общей закономерности.
С этим решительно не согласен социолог С. Катаев. Он утверждает: «Содержание современного рок-творчества — это прежде всего этические, философские и социальные проблемы: война и мир, взаимоотношения поколений, место художника в обществе, окружающей среде и т. п.» (с. 60—61). В поле зрения исследователей находятся не более полутора-двух десятков наиболее видных рок-групп. Сотни их остаются на далекой периферии. Их творчество тоже воздействует на своих слушателей, хотя репертуар иной, в большей части эпигонский. Но главное не то, что дается, а что и как воспринимается. Мы, начиная с 1972 года, проводим ежегодный опрос молодежи какого-либо района. Большая часть увлекающихся роком может назвать несколько отечественных и зарубежных рок-групп, менее половины из них — певцов, только треть — одно или несколько произведений, считанные единицы (менее одного процента) отличает некоторое понимание проблематики. Очевидно, С. Катаев не учитывает содержательность художественной формы: неправильно выбранная форма может убить и убивает самое высокое содержание.