В последнее время его деньги очень интересовали. Английский он усиленно учил и меня агитировал, а потом увлекся автоспортом. Но меня такие вещи как-то не увлекают. А вот песни Витькины на меня влияли. Потому что он споет хорошую, и сразу внутри начинает свербить — надо и мне не хуже написать. Правда, на меня Шевчук так же действует. И Ревякин.
Мне кажется, я на него тоже как-то влиял. Даже в его манере держаться на сцене в последнее время я зачастую себя узнавал. И в песнях иногда проглядывало. Вообще он относился ко мне с большим интересом, ну и я соответственно к нему. Тут у нас все было нормально.
С остальными «киношниками» было хуже. То есть Тихомирова-то я люблю и к Юрику неплохо отношусь, а Густава терпеть не могу и всю их тусовку некрофилов вонючих. Все это порожняк, пустышки. «Новые дикие» эти — козлы «ассовские». Один там нормальный человек — Котельников, только пьет очень много. А Витька к Густаву прислушивался, потому что считал его очень образованным, интеллигентным, умным и чувствующим моду. Цою это очень важно было — знать, что модно в данный момент. Он еще в восемьдесят пятом году мне с гордостью заявил, что они, мол, самая модная группа. Не хочу сказать плохо, но конъюнктуру Цой очень чувствовал. Все, что модно, он отслушивал, отслеживал и анализировал. ЛАСКОВЫЙ МАЙ в моде, — значит, надо что-то оттуда взять. Это все от Густава шло, его прибабахи. Мне до сих пор это кажется странным, но Густав для Витьки был непререкаемым авторитетом. Я сколько раз ему говорил: «Что ты говном всяким себя окружил — Африка этот, Густав…» Куда там! Густав!..
Мы хоть и снялись оба в фильмах, но о кино мало разговаривали. Мне-то надолго хватило, а Цой к этому относился с энтузиазмом. Он хотел быть как Брюс Ли — кумир его. Они с Рашидом следующий фильм думали в Америке снимать, сценарий уже был написан. «Игла»-то мне понравилась. С Рашидом у него нормально все было: хорошая съемочная группа, все свои. Рашик умеет это делать, он приятный мужик, со своими, правда, фишками. Была у него идея всех известных рок-музыкантов собрать в одном фильме. Что-то по русской классике. Цой Базарова должен был играть, я — еще кого-то, Гаркуша…
Я помню, мы как-то у Липницкого встретились. Я еще на «квартирник» должен был поехать. И тут Цой пришел, и я так обрадовался, что «квартирник» свой задвинул, хотя неудобно, конечно, перед людьми потом было. Мы все вместе поехали на дачу, где продолжали выпивать, и он мне там говорил, что он все рассчитал: сейчас они на какое-то время пропали, затихарились, а потом у него выйдет фильм и пойдет совершенно ломовой подъем. Все будет круто. Это еще перед «Иглой» было. И, в общем, правильно рассчитал.
Вообще Цой пафос любил. Он чувствовал себя звездой и старался этому соответствовать. Ездил только на машине с затемненными стеклами. Не удивлюсь, если у него и телохранители были. Не помню, в Красноярске или Новосибирске он заявил: «Я на сцену не выйду — зал неполный». Так в зале такое началось, что их там чуть не убили. Заносило его, это точно. Может, потом и прошло бы…
Потом у них Юрик Айзеншпис появился, у которого все схвачено. Казалось бы, только человек освободился — нет, опять надо… Но менеджер-то он хороший, другое дело — какой человек. Мне Цой в последнее время с гордостью говорил: «Мы сейчас восемьдесят концертов зарядили!» «Ну, — говорю, ты что, все деньги заработать хочешь?» — «А что? Пока можно зарабатывать — надо зарабатывать!»
Но Айзеншпис-то — вообще труба, он и сейчас продолжает с Витьки деньги стричь. Ко мне недавно журналист из «Аргументов и фактов» приезжал и рассказывал такую историю. Делает он материал о Цое, и вдруг звонит ему Разин из ЛАСКОВОГО МАЯ и сообщает: «Мы как-то с Цоем минут сорок говорили — очень ему ЛАСКОВЫЙ МАЙ нравился. Включи это в свой материал». Он посмеялся, конечно, а тут Айзеншпис звонит: «Нельзя ли тут о Разине включить в статью?» Видно, Разин дал ему много зеленых на поездку в Америку. У Айзеншписа такое в порядке вещей было. Не знаю, как Витька с ним уживался, даже доволен был. Все говорил: «Ну, крутой такой менеджер!» Только высасывал он их здорово.
Вот странное дело, мне иногда даже такие письма приходили, где обвиняют АЛИСУ в смерти Цоя. Просто шиза. «Киношники» и «алисоманы» в Питере враждуют. Странно… Уж на кого меньше всего думал, так это на Цоя. Когда сообщили о его смерти — даже не поверил. Мы тогда в Евпатории были, в футбол играли… Он ушел достойно, я так считаю. Жил красиво, умер красиво. Последний герой.
Друзья, которые умирают, они после себя оставляют черные дыры: ощущается очень сильная нехватка, энергетическая пустота. При жизни их ты можешь этого не чувствовать и не ценить. У меня так с Башлачевым было, а теперь с Цоем то же самое. Даже чисто эгоистический интерес — посидеть с ним на кухне, забухать, попеть — а его уже нет…
Режиссер фильма «Игла» Рашид Нугманов и Виктор. 1988 г.
Рашид НугмановПодлинное чувство магнетизирует…
…Я, честно говоря, совершенно не мистически настроенный человек, поэтому я сначала не придал никакого значения сну, который приснился мне под утро 15 августа 1990 года. Проснулся я тогда около девяти часов и помнил его очень ясно. Происходило там следующее: звонок, я беру трубку. Голос Виктора:
— Привет!
— Привет, — говорю. — Ты откуда звонишь? Из Москвы или уже в Ленинград вернулся?
— Нет, я в Алма-Ате.
— Странно. А где в Алма-Ате?
— На киностудии «Казахфильм».
— Что ты там делаешь?
— Собираюсь сниматься в кино.
— В каком?!
— Вот тут есть какая-то картина. (Не помню, назвал он ее или нет.)
Постой, постой, — говорю. — Мы же с тобой собирались делать фильм. Через месяц у нас должны начаться съемки. И потом, ты ведь всегда наотрез отказывался от разных предложений, и «Казахфильма» в том числе. В чем дело?
— Ты извини, я не могу сейчас говорить, меня торопят.
— Ну хорошо. Какое у тебя сейчас расписание? Куда ты направляешься?
— Сейчас меня везут в такую-то гостиницу.
— Ладно. Я выйду на угол Джамбула и Фурманова, встречу тебя — хоть двумя словами перекинемся.
Я выхожу на улицу, жду его. Подъезжает машина. Виктор сидит сзади, слева от водителя. Я подхожу к машине с его стороны, он открывает дверцу и до половины высовывается. У сидящих в машине какие-то темные лица, я не разобрал. А Цой мне очень печально говорит:
— Оказалось, что я подписал контракт и уже не могу отказаться. Я не хочу сниматься в этом фильме, но я вынужден. Ничего, мы скоро с тобой встретимся — после того как я закончу с этой картиной.
— Ну хорошо, — отвечаю. — Тогда я останавливаю наш фильм, буду пока прописывать сценарий.
И все. Его заторопили, дверца захлопнулась, и он уехал.
Я проснулся, — ну, думаю, сон какой дурацкий! Я ведь прекрасно знал, как он готовился к нашей картине, ему очень понравился последний вариант сценария, который я сделал, он занимался, накачивался. И, конечно, я походил, попил чаю и забыл об этом сне.
А потом я узнал об аварии. Уже после того, как мы похоронили Виктора, я спросил Наташу Разлогову о том, как у него начался этот день. Она сказала, что Витя проснулся около пяти утра и поехал на рыбалку. Разница в четыре часа, то есть в Алма-Ате у меня как раз около девяти. Проснулись мы практически одновременно. А через семь часов произошла эта беда.
Я не знаю, как можно прокомментировать этот сон. Но для меня теперь ясно, что это был за контракт. Иногда в голову приходят банальные мысли, что, если бы сразу все правильно понять, позвонить ему, может, что-то удалось бы изменить. Не знаю… Вот такое у нас вышло прощание с Виктором.
А к новому нашему фильму действительно все было готово, и пятнадцатого сентября мы должны были запуститься. Нашим первым желанием в этой картине было поглумиться над героическим жанром. То есть сделать фильм сверхгероический. В основу была положена сюжетная канва «Семи самураев» Акиры Куросавы: бандиты притесняют бедных тружеников, и они, собрав свои жалкие деньги, нанимают других бандитов, чтобы те их защитили. Конечно, на эту основу мы напридумывали много новых поворотов. Тут предполагалась такая двойная игра: безусловный героический образ и в то же время ироническое отношение к нему и режиссера, и актера. Но сама среда должна быть реально романтической, с действительными опасностями, приключениями и настоящими переживаниями. Мы ни в коем случае не хотели глумиться над самими чувствами и переживаниями людей, над такими понятиями, как честь, дружба, любовь.
Вот это сочетание романтизма и иронии и привлекало меня всегда в Викторе, было самым ценным в его творчестве. Помню, в Нью-Йорке мы давали интервью для журнала «Премьер», по-моему. Помимо всего прочего, корреспондент спросил Цоя: «А в чем — если одним словом — вы видите разницу между московским и ленинградским роком?» Он сказал тогда, что ленинградский рок делают герои, а московский — шуты. Конечно, Цой никогда не был шутом. Но и чистым героем — тоже, хотя многие сейчас делают упор именно на это.
В «Начальнике Камчатки» Цой спел арию Мистера Икса. По-моему, Мистер Икс — это ключ к пониманию самого Виктора. Он тоже был героем, поставленным в такую ситуацию и такую среду, которые отнюдь не способствуют проявлению героизма. Это герой, вынужденный сокрушаться о своем уделе шута. В этом отношении Цой был уникален.
Я никогда не использовал в своих работах профессиональных актеров и не собираюсь этого делать. Меня отталкивает от них то, что самое важное в этой профессии, — умение обманывать. Будь у актера ироническое амплуа или героическое, но когда ты знаешь, что и по большому счету это искусство обмана, ты уже не веришь ни в иронию, ни в боль. Потому что на самом деле ирония рождается только болью. А Виктор был очень чувствительный человек.
Меня потянуло к нему сразу, как только я услышал первые его записи. По-моему, это было весной восемьдесят третьего года. Мой приятель принес мне кассету с записью квартирного концерта, где выступали какие-то забавные ребята — Цой и Рыба. Она была ужасного качества, но во всем этом прозвучало что-то новое для меня. Там были рыбинские «Звери», «Пригородный блюз» Майка в их исполнении, «Грабитель холодильников»… Песни очень заинтересовали меня, и я попросил приятеля разыскать какие-нибудь студийные их записи. А где-то полгода спустя я услышал «45», потом — «Начальника Камчатки». И я поразился тому, насколько эти песни перекликались с тем, над чем я работал.