проезжал родимый край.
Что за странность? Что за диво?
Поезд без локомотива.
И не поезд, а вагон —
ни к чему не прицеплё́н.
Все стремительней стучали
в беге гулкие мосты.
И отъехали печали,
и растаяли мечты.
Вдруг какой-то городишко
встал у моего окна:
заграничные людишки
и чужая речь слышна.
А потом опять галопом
сквозь рассветы и туман
проскакала вся Европа…
За окошком – океан!
Свирепеют злые штормы,
волны небывалой формы,
выше крыши, больше нормы,
и в поклонах корабли.
А вагон стоит упорно.
Качки нет. И нет земли.
В том отцепленном вагоне
удивительный покой,
а вокруг меня в разгоне
раскрутился шар земной.
После океанской порки
материк притормозил…
Ноги я размял в Нью-Йорке,
кое-что сообразил.
Завертелась вновь пружина.
Проскочил в один момент
экзотической картиной
азиатский континент.
Семенили государства,
суетились города.
Не успев сказать им «здравствуй»,
я прощался навсегда.
Проявились вновь заботы,
завершался круг судьбы.
Круг беды или почета?
Шаг замедлили столбы.
Снова город мой вернулся,
скатертью лежит перрон…
Как некстати я проснулся!
Я хочу обратно в сон.
1991
* * *
Я понял, что необразован,
хоть и прожил немало лет,
хотя начитан и подкован,
хоть и объехал целый свет.
Иной мужик, что рос в деревне,
попросвещеннее меня —
легко читает в книге древней,
природной книге бытия.
Он сойку отличит от дятла,
не спутает с пшеницей рожь,
ему как своему понятна
реки предутренняя дрожь.
По голосу он понимает
кто – коноплянка или дрозд?
В чужом лесу не заплутает
и знает много разных звезд.
По запаху он ищет травы,
легко в реке отыщет брод.
Он изучил букашек нравы,
какая рыба где живет.
Ему любой звереныш ведом,
и словно азбука – поля.
В преданьях, переданных дедом,
ему завещана земля.
Угадывает он погоду,
набит приметами – не счесть!
Не знает, любит ли природу,
поскольку сам природа есть.
* * *
Еще пишу, снимаю, сочиняю.
Дела идут и вроде хороши.
Но знаю – не живу, а доживаю.
И это пониманье – боль души.
Не жду удачи, озаренья, взлета.
Мне так и не достался главный приз.
И предстоит паршивенькое что-то,
крушение или круженье вниз.
Эпоха раскрутилась многолико
и припустилась в суматошный бег.
Смотрю ей вслед безропотно и тихо,
оставшийся в минувшем человек.
1992
* * *
На горных дорогах устраивают приспособления, чтобы гасить скорость, если у машины вдруг откажут тормоза. Называется оно – «улавливающий тупик»!
Не надо слишком быстро ездить,
запальчиво стремиться вдаль.
Наступит некогда возмездье —
вас остановят враз. А жаль!
Не надо слишком лихо мчаться,
других азартно обходить.
Придется разочароваться —
придется долго слезы лить.
Зачем вводить людей в расстройство
и издавать победный крик?
Есть специальное устройство:
улавливающий тупик.
Вот вы несетесь, вы несетесь,
и не нужны вам тормоза!
Добро, коль сами разобьетесь.
А то помогут вам друзья.
Ведь вы, набрав большую скорость,
тем огорчите всех. Тогда
решат, что повернуть вас впору
на путь, который в никуда.
Но если все ж, презрев условья,
вы вырветесь в чудесный миг,
вас заарканят, вновь изловят,
собьют, сошлют, заткнут в тупик.
* * *
Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Весна.
И жизнь легка. Не давит ее ноша.
И на душе такая тишина,
что, кажется, от счастья задохнешься.
Всё беспричинно. Чей-то взгляд. Зима.
И жизнь тяжка. И неподъемна ноша.
И на душе такая кутерьма,
что, кажется, от горя задохнешься.
То ночь жарка, а то морозен день.
Вся жизнь в полоску, словно шкура тигра.
А на душе такая дребедень.
Да, жаль, к концу подходят эти игры…
* * *
Осень начинается в горах,
а затем сползает вниз, в долины…
В нижний лес прокрался желтый страх,
белый снег покрасил все вершины.
Старость начинается в ногах,
даже в зной, укутанные, мерзнут…
И ползет наверх холодный страх
предисловием событий грозных.
* * *
Какие звонкие ребята
пришли в конце пятидесятых, —
худы, крикливы, небогаты,
со свежим чувством, с тонкой кожей,
со словом новым, непохожим;
глаза дерзки, упрямы мышцы —
певцы, актеры, живописцы,
творцы кино и музыканты…
Какие звонкие таланты!
Теперь, в конце восьмидесятых,
в почете прежние ребята,
богаты и лауреаты,
и телом, и душой пузаты,
пропал их праведный запал.
Теперь, в конце восьмидесятых,
оборотились в доставал…
Какая жалкая расплата!
1989
* * *
Я тороплю и тороплюсь!
Я, как курьерский поезд,
куда-то бесконечно мчусь,
никак не успокоюсь.
Несусь без остановки,
не надо, мол, парковки,
я лишь в лихом движенье
спасусь от пораженья.
Я тороплюсь и тороплю,
остались сзади лица…
И запоздало я скорблю —
не смог остановиться.
Как много пробуксовок
и передозировок…
Я весь в изнеможенье,
скорее бы паденье.
Я тороплю и тороплюсь!
Но сколько можно, сколько?
Я развалюсь, я расколюсь
на мелкие осколки…
Но я отваги наберусь
и наконец остановлюсь…
По сторонам я оглянусь
и, может, в чем-то разберусь.
Сменю я установку,
возьму переигровку…
Поскольку наслажденье
всегда в освобожденье.
* * *
Когда-то, не помню уж точно когда,
на свет я родился зачем-то…
Ответить не смог, хоть промчались года,
на уйму вопросов заветных.
Зачем-то на землю ложится туман,
всё зыбко, размыто, нечетко.
Неверные тени, какой-то обман,
и дождик бормочет о чем-то.
О чем он хлопочет? Что хочет сказать?
Иль в страшных грехах повиниться?
Боюсь, не придется об этом узнать,
придется с незнаньем смириться.
От звука, который никто не издал,
доходит какое-то эхо.
О чем-то скрипит и старуха-изба,
ровесница страшного века.
И ночь для чего-то сменяется днем,
куда-то несутся минуты.
Зачем-то разрушен родительский дом,
и сердце болит почему-то.
О чем-то кричат меж собою грачи,
земля проплывает под ними.
А я все пытаюсь припомнить в ночи
какое-то женское имя.
Зачем-то бежит по теченью вода,
зачем-то листва опадает.
И жизнь утекает куда-то… Куда?
Куда и зачем утекает?
Кончается всё. Видно, я не пойму
загадок, что мучают с детства…
И эти «куда-то», «о чем-то», «к чему»
я вам оставляю в наследство.
Капризная память
У памяти моей дурное свойство —
любая пакость будет долго тлеть.
Хочу прогнать больное беспокойство,
но не могу себя преодолеть.
Как в безразмерной «камере храненья»,
в сознанье чемоданы и мешки,
в которых накопились оскорбленья,
обиды, униженья и щелчки.
Не в силах изменить свою природу,
я поименно помню всех врагов.
Обиды-шрамы ноют в непогоду.
К прощенью я, простите, не готов.
В самом себе копаюсь я капризно,
на свалке памяти я черт-те что храню.
Обидчиков повычеркав из жизни,
я их в воображенье хороню.
Конечно, признавать всё это стыдно,
и я раскрыл свой неприглядный вид.
Я очень плох! И это очевидно!
Мое сознанье – летопись обид!
У памяти моей дурное свойство —
я помню то, что лучше позабыть.
Хочу прогнать больное беспокойство,
но не могу себя переломить.