слушать, как надрывается вьюга,
упиваясь, что ты одинок.
Ну какое же это подспорье,
что ты доступ друзьям перекрыл,
что ты пестуешь горюшко-гope,
проживаешь в обиде и вздоре?
Ты, как крест на глухом косогоре,
под которым себя схоронил.
Ну какая же это отрада —
не дождавшись финала парада,
разломаться, сойти, уступить?
Годы – горе, а мысли – отрава…
Но на то и мужская отвага,
чтоб с улыбкой навек уходить.
* * *
Я, к сожаленью, в чем-то недоразвит,
возможно, даже кое в чем дебил.
Жизнь хороша в своем многообразье,
а я свою донельзя обеднил.
Я не скользил на быстрых водных лыжах,
на дельтаплане в небе не парил,
и если рассмотреть меня поближе,
то очень многих я не долюбил.
Не сумасбродствовал, не колобродил,
вокруг Европы не ходил в круиз,
не плавал я на волжском пароходе
и паруса не ставил в летний бриз.
Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить,
набраться сил для будущих затей.
Как на курортах много разных выжиг,
как я завидовал их легкой пустоте!
Увы, субъект не светский, а домашний,
томлюсь среди премьерной толчеи,
и я не завсегдатай вернисажный —
все это тоже слабости мои.
Нет времени ходить по ресторанам,
хоть мне приятны шутки, болтовня.
А посидеть с друзьями над стаканом
несбыточная радость для меня.
Работа – крест, анафема, проклятье.
Она, как ржа, что разъедает сталь.
Меня угробил собственный характер…
Как я распорядился жизнью – жаль!
И это всё не поза, не кокетство,
от идиотства оторопь берет,
я получил шикарное наследство
и промотал его наоборот…
* * *
Ты, как дом с пооблезшим фасадом,
с потускневшими окнами глаз.
Неказист с новостройками рядом,
что витринно блестят напоказ.
У тебя с чердаком не все ладно —
паутина там, рухлядь и хлам.
Стало делать уборку накладно,
а ремонт – это жуть и бедлам.
Между тем перекрытья подгнили,
кое-где отложения пыли,
коридоры, углы и чуланы
населяют – увы! – тараканы.
Поистерлись от времени трубы,
электричество вяло горит,
и о прежних жильцах-жизнелюбах
ничего уже не говорит.
Шутки, песни, признанья и сказки
отзвучали и стерлись следы.
Стены нынче в ободранной краске,
да и нету горячей воды.
Был неплохо построен когда-то,
много буйных годков перенес.
Да, видать, приближается дата,
когда всех нас отправят на снос.
Мы – дома с неприглядным фасадом
и усталыми окнами глаз.
Чтоб не портить нарядность парада,
на задворки задвинули нас…
* * *
Я желал бы свергнуть злое иго
суеты, общенья, встреч и прочего.
Я коплю, как скряга и сквалыга,
редкие мгновенья одиночества.
Боже, сколько в разговорах вздора,
ни подумать, ни сосредоточиться.
Остается лишь одна опора —
редкие мгновенья одиночества.
Меня грабят все, кому в охоту,
мои дни по ветру раскурочены.
Я мечтаю лечь на дно окопа
в редкие мгновенья одиночества.
Непонятно, где найти спасенье?
Кто бы знал, как тишины мне хочется!
Удалось сложить стихотворенье
в редкие мгновенья одиночества.
* * *
Оцепенелая зима!
От белизны сойти с ума.
Стога под крышами из снега
под светло-серой сферой неба.
Мелькают ярких лыжниц пятна,
душа, как поле, необъятна.
Упала под уклон лыжня,
скольжение влечет меня.
Я за тобою следом еду,
бездумно за тобой качу.
О пораженьях и победах
я помнить вовсе не хочу.
Заиндевелые деревья,
как ювелирные изделья,
где только чернь и серебро.
В природе тишина, добро,
спокойствие, благословенье…
О счастья редкие мгновенья!
Автопортрет
В мозгах туман. И сам раскис.
Я существую отупело.
И непрерывен свист тоски,
и расползлось, как тесто, тело.
Ужасен мой автопортрет,
похож он на карикатуру.
Нарисовал его я сдуру,
теперь сведу его на нет:
что написалось, зачеркну
и снова внутрь себя нырну.
После фильма
Пришла озябшая и жалкая зима
с каким-то серым и убогим снегом,
с давящим, низким, сумеречным небом
и с тусклой отупелостью ума.
Закончен труд. Ушел он на свободу.
Покинул автора, чтоб жить сам по себе.
И ты не волен уж в его судьбе,
не в силах изменить его природу.
Так поздней осенью тяжелые плоды,
отторгнуты ветвями, упадают…
А почерневшие усталые сады,
воздевши к небу руки, замирают.
И кажется, отныне никогда
на голых ветках не набухнут почки…
Что не взрастить на бездыханной почве
ни выдумки, ни мысли и ни строчки…
И жуть, что ты приехал в никуда.
* * *
Я, к горести своей, не знаю предков,
кто были прадед, бабушка иль дед?
Нет памяти, утрачено наследство,
потеряно в глубинах страшных лет.
Свирепый век порушил эти связи.
Инстинкт продленья рода истребил.
Хотел подняться я из грязи в князи
и потому детей не наплодил.
Жаль, внуков нет, что помнить меня будут
и кровь мою нести через года.
Я человек, пришедший ниоткуда,
и горько, что иду я в никуда.
1985
Короткометражки
Нету веры.
И нет уверенности,
лишь примеры
моей потерянности…
Хоть ты тресни
от своей ненужности.
Бег на месте —
и тот по окружности.
Сколько лет участвовал я в беге!
Спрессовалось прошлое в комок,
а теперь, когда вблизи порог,
не пора ль задуматься о небе
и осмыслить жизненный урок.
Жить с ощущеньями вины
и бестолковой жизни – трудно.
Чтоб не было в душе войны,
мы загоняем боль в предсны,
туда, где мы себе подсудны…
На панихидах и поминках
проходят дни и вечера,
как тренировка иль разминка —
мол, скоро и тебе пора.
Коль без совести талант и ум,
он торгует истыми идеями.
Бывшие властителями дум
нынче стали просто прохиндеями.
Хохот без причины —
признак дурачины!
В детстве эту присказку слышал я не раз.
Без причины горесть —
тоже дурость, то есть
верный признак старости, выстрелившей
в нас.
Стареют фильмы, книги и душа.
И в результате жизни – ни шиша!
Иногда обязан прессе я
тем, что у меня депрессия!
– Что делать с нашим поколеньем?
– Оно пойдет на удобренье…
Что ни напишет – издается вскоре,
доволен кабинетным варевом.
Он думает – переплывает море,
на деле – окунается в аквариум.
Жизнь прожита и на исходе!
Уже косая на подходе…
Торопишься понять, подлец,
зачем же ты возник в природе?
Да нету времени. Конец!
Без тебя, Орик,
хлеб горек,
водка сладкая,
а жизнь – гадкая.
20 июля 1984
К поэзии манила непогода…
Но на себя я не возьму греха.
Живой подстрочник, черновик природы
любого совершеннее стиха.
* * *
Он – полурусский, полужид,
полусоветский, полуконтра,
О, как ему несладко жить,
обороняясь на два фронта.
1984
Я каждою минутой дорожу:
я исключил из жизни все собранья,