Но история на этом не заканчивается. Дина Верни получила возможность «вернуть долг» Брекеру. После поражения Германии тот сам оказался в фильтрационном лагере в американской зоне, и теперь уже она использовала свои знакомства для его освобождения.
В 1943 году отец Дины умер в Освенциме, а год спустя в автомобильной катастрофе погиб Майоль. Она осталась совсем одна. Но унывать было не в ее характере.
Со смертью скульптора предприимчивая девушка унаследовала все его работы. Она стала известнейшей галеристкой и все силы положила на увековечение памяти великого художника, что в 1995 году увенчалось открытием музея.
В начале пятидесятых Дина Верни решила всерьез заняться вокальным искусством и начала брать уроки пения. Больших талантов не обнаружила, но все-таки рискнула выступать на публике с исполнением классических цыганских романсов. Ее аккомпаниатором стал представитель знаменитого цыганского клана Серж Поляков. Впоследствии не без поддержки Дины он сделал головокружительную карьеру художника-абстракциониста.
Реклама выставки Михаила Шемякина в галерее Дины Верни. Париж, 1977
В 1959 году, будучи успешной бизнес-леди, Верни первый раз приехала на историческую родину. Советская Россия произвела на нее тягостное впечатление: страна еще не оправилась от сталинского режима, люди были забиты и напуганы, а в искусстве полностью отсутствовала свобода самовыражения. Она покидает СССР без особого желания вернуться, но спустя несколько лет приезжает вновь, чтобы еще раз попытаться понять природу творчества, развивающегося в условиях тоталитаризма.
Ей удается свести знакомство с богемными кругами. Она встречается с Ильей Кабаковым, Оскаром Рабиным, Эрнстом Неизвестным, Эриком Булатовым, Михаилом Шемякиным…
При активной поддержке дальновидной мадам Верни в 1971 году Шемякин смог выехать в Париж на открытие своей дебютной экспозиции.
«Дина Верни, бывшая одесситка, встречала меня в аэропорту, — вспоминал Михаил Михайлович в интервью Игорю Свинаренко («Медведь» № 8,2006). — Мне были предложены все условия, о которых только может мечтать человек, плюс контракт на десять лет, но с одним пунктом: что я работаю только под ее контролем. “Метафизику забудь, дорогой мой, — сказала она мне, — это на сегодняшний день не товар. Будешь делать натюрморты… Я тебе покажу весь мир, я тебе сделаю карьеру ”.
Но я отказался: “Мадам, я не для того сбежал из одной клетки, чтобы променять ее на золотую. Для меня свобода превыше всего. Я ухожу”.
На второй день пришел служащий и сказал: “Мадам Верни приказала вас выгнать из отеля, потому что она отказывается платить за вас”. Дина была в меня влюблена. Она мне мстила… Но она сделала мою первую персональную выставку, за что я ей благодарен».
Не могу не отметить, что на парижской выставке помимо прочего были представлены работы Шемякина, посвященные нашумевшему роману Солженицына, на которых, как писал рецензент, «почти дословно иллюстрируются небольшие тексты или отдельные фразы из “Архипелага ГУЛАГ”…»
Художник объяснял такую скрупулезную точность в передаче изображения «желанием помочь читать книгу, столь мучительную по своему содержанию для восприятия».
Рисунок М. Шемякина на подарочном издании с 7 виниловыми пластинками В. Высоцкого по мотивам песни «Побег на рывок». (США 1987)
Похожий рисунок, правда, не того «лагерного цикла», а другой, созданный по мотивам песни Высоцкого «Побег на рывок», украсил выпущенное в 1987 году подарочное издание с семью виниловыми пластинками Владимира Высоцкого. И даже в либеральное перестроечное время из-за этой иллюстрации коробку с дисками было весьма проблематично перевозить через советскую границу.
«Время блатных песен»
В шестидесятых в творческих кругах советской интеллигенции и андеграунда были очень популярны блатные песни. Когда в 1964 году в столицу СССР приехал с творческой командировкой молодой югославский писатель Михайло Михайлов, то он, по собственному признанию, был до крайности удивлен тем, что в какой бы компании ни оказывался, повсюду звучали тюремные песни: веселые и грустные, смешные и трагичные, грубые и нежные… Вернувшись в Белград, Михайлов опубликовал в журнале «Дело» материал о «московском лете», где вспомнил «концлагерный фольклор», услышанный от новых друзей. Ознакомившись с публикацией, советский посол Пузанов пришел в неописуемую ярость, выразил свой протест югославскому руководству и добился возбуждению уголовного дела против «вольнодумца >. Впоследствии Михайлов получил срок «за оскорбление Советского Союза» и другие диссидентские выходки, а освободившись и заработав славу диссидента, эмигрировал в США.
Посиделки на кухне с гитарой были заметной приметой советского быта.
«Наступило время блатных песен, — напишет впоследствии Юлий Даниэль. — Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с дальнего Ceвepa, они вспыхивали в вокзальных букетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички, наконец, на плечах реабилитированной 58-й они вошли в город. Их запела интеллигенция; была какая-то особая пикантность в том, что уютная беседа о “Комедии Франсез” прерывалась меланхолическим матом лагерного доходяги, в том, что бойкие мальчики с филфака толковали об аллитерациях и ассонансах окаянного жанра. Это превратилось в литературу».
«Слушая эти тюремные песни, я невольно вспоминала Франсуа Вийона», — признавалась годы спустя Дина Верни. Музыка лагерей своей искренностью и скрытой силой захватила русскую парижанку настолько, что она решилась записать их на пластинку.
Но встал вопрос: как вывести ноты и тексты из СССР? За деятельной иностранкой, активно общающейся с неблагонадежными авангардистами, пристально следил КГБ, а ее багаж тщательно перетряхивался на таможне. Но смекалки ей было не занимать.
С ее опытом это было делом плевым. Она не стала ничего прятать или вставлять в пломбированный зуб микропленку, а просто… заучила две дюжины песен наизусть.
В 1975 году вышел проект под длинным французским названием Chants des prisonniers siberiens de’aujourd’hui («Песни заключенных сибирских лагерей нашего времени») и под лаконичным русским — «Блатные песни».
В молодые годы Дина Верни, случалось, выступала в русских кабаре Парижа
Дина провела презентацию пластинки, дав единственный концерт в… церкви. После этого она, видимо, посчитала свою миссию выполненной и более никак новинку не пропагандировала.
После релиза диска въезд в СССР Для нее закрылся навсегда. Она стала врагом режима и даже удостоилась нескольких заметок и карикатур на себя в советской прессе.
На возмутившую цензоров пластинку легли тринадцать композиций: «Течет речка», «Постой, паровоз!», «Бодайбо», «Мадам Банжа», «Колыма» (она же — «Я помню тот Ванинский порт») и др. Несколько слов о кочующей с пластинки на пластинку песне.
Так чей же он, «Ванинский порт»?
В одном из интервью Дина Верни говорила, что «Колыма» (она произносит слово с ударением на второй слог) была написана в 1933 году некой заключенной женщиной.
Ее имя она не называет, но утверждает, что оно известно.
Замечу, что порт Ванино начал строиться только в 1939 году, так что всерьез эту информацию принимать нельзя.
В 1990 году в журнале «Звезда» была опубликована статья Валерия Сажина «Песни страданья». В отделе рукописей Государственной публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина автор нашел воспоминания некоего Дороватского, который окончил ЛГУ и в 1933 году завербовался в Магадан. Служил в редакции местной газеты «Верный путь». Вот что пишет Дороватский:
«Одним из выдающихся поэтов Колымского края надо считать Николая Серебровского. Он был шофером и часто печатал свои стихи.<…>
В то время когда я работал в редакции этой газеты, он часто заходил к нам. Ему было тогда не более 26–27 лет. Всякий раз, когда он возвращался из рейса, он привозил что-нибудь новенькое. Стихи Серебровского быстро подхватывались, и их пела вся Колыма. Много лет спустя, однажды, уже на материке, я услышал, как молодые голоса пели одну из лучших песен Серебровского…»
Обложка современного песенника, названного в честь одной из самых популярных лагерных песен
Этой песней, по словам Дороватского, и был «Ванинский порт». Больше ни о колымском шофере-поэте, ни о самом Дороватском ничего не известно.
Известный ученый-филолог Владимир Бахтин в книге «Фольклор ГУЛАГа» (1994) приводит письмо бывшего зека Григория Александрова, оказавшегося в лагере за 700-страничную рукопись антисталинской поэмы, где он утверждает, что сочинил стихотворение в 1951 году, а музыку написал его товарищ по нарам Зиновьев, якобы убитый за это «при попытке к бегству». Анализируя приводимый Александровым текст, Бахтин [35] достаточно убедительно доказывает, что Александров действительно является создателем этого гимна заключенных.
В то же время имеются иные свидетельства других бывших арестантов, будто бы слышавших эту песню и в 1939-м, и в 1945-м, и в 1948 годах.
«Как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…». Погрузка заключенных на пароход. 1930-е
«Колыма» приписывалась целому ряду людей, в том числе репрессированным поэтам Николаю Заболоцкому, Борис Ручьеву и даже расстрелянному в 1938 году Борису Корнилову. Магаданский литератор Александр Бирюков весьма аргументированно доказывает, что ее создал горный инженер Константин Сараханов, который действительно писал очень крепкие, искренние стихи, но, по воспоминаниям, был жестоким и несправедливым человеком.
Весной 1994 года «Комсомольская правда» опубликовала письмо жителя Самары Леонида Демина «Он помнил тот Ванинский порт», где утверждалось, что авторство принадлежит его отцу Федору Михайловичу Демину. И написана она была в 1939 году.