Тут Цолак поднялся, и Анаит, увидев его, смущенно примолкла.
— Познакомься, Анаит-джан, это Цолак, музыкант из оркестра, где Гагик играет, — сказал отец и, повернувшись к юноше, добавил: — А это Анаит, родственница моего домохозяина Аракела-аги…
Цолак с улыбкой пожал руку девушке и спросил:
— Вы не помните меня?.. В тот день, у русской церкви…
— Помню, — краснея, едва прошептала Анаит.
— Если бы вы тогда не вмешались, не скрою, дело могло бы плохо кончиться, — продолжал Цолак.
— Я это чувствовала, — ответила Анаит.
— Что у вас случилось? — поинтересовался отец.
Анаит и Цолак почему-то взглянули на меня и ничего не ответили. Может, им не хотелось говорить об этом в моем присутствии? Но это казалось особенно странным: я же своими глазами все видел.
— Вот вернусь, обо всем расскажу, папа, — сказал я.
Цолак, добродушно посмеиваясь, дал мне щелчка: замолчи, мол. Анаит хотела выйти, но отец остановил ее:
— А что у вас за праздник, да еще в такое-то время?
Анаит бросила взгляд на Цолака, но отец успокоил ее:
— Ты Цолака не стесняйся, он парень понимающий.
Анаит снова взглянула на Цолака, потом, словно осмелев, сказала:
— Дядя хочет получить какой-то большой подряд… Надеется, что этот Нокс тоже придет сегодня, хоть он и не обещал…
Цолак и отец обменялись понимающими взглядами, Анаит повернулась и вышла.
— Теперь, я надеюсь, вы понимаете, кому выгодна эта война? — сказал Цолак.
— Как же тут не понять, — пожал плечами отец, — я давно все понял. Этот Аракел раньше был простым бакалейщиком, а за эти три года с помощью разных махинаций он столько добра накопил, только диву даешься. Еще бы! К соли песок примешивает, к муке отруби, сахарный песок продает сырым, у солдат скупает ворованное имущество и на черном рынке продает в десять раз дороже. Да и сынок, в свою очередь, грабит и в дом тащит… Таким вот образом почтенными людьми стали, с министрами за стол садятся… Ну ладно, идите, не то попадет вам.
Дом Аракела был полон гостей. Пришли какие-то торговцы, военные, расфуфыренные дамы и барышни. Не было только Бахшо и Матевосяна. Это меня удивило: они ведь оба были заядлыми кутилами! Но потом я вспомнил, что маузеристы и офицеры полка в эти дни были заняты мобилизацией. Оттого-то их, верно, и не было здесь, Аракел поначалу казался не в духе: так и не прибыл главный гость, полковник Нокс. Но едва лишь командир полка Багратуни предложил выпить за его здоровье и в длинной речи расхвалил Аракела как «выдающегося представителя армянского купечества», настроение хозяина явно поднялось. В ответной своей речи он также говорил об «Армении от моря и до моря», о «нашей неустрашимой армии», а в конце сказал:
— А теперь представим, что мы с помощью наших друзей — англичан и американцев — победили турок и захватили эти вилайеты. И сразу, как вы понимаете, встает вопрос: кто восстановит эти цветущие земли и на какие средства? Ведь для такого дела деньги нужны, и не малые… Большой капитал нужен, вы ведь понимаете, люди?..
— Наш долг освободить вилайеты, а восстановление их — это уж ваша забота, всех тех, кто владеет тем самым капиталом, о котором вы говорите, уважаемый парон[9] Аракел! — крикнул с места Багратуни.
— Благословен будет прах твоего отца, хорошо ты все понимаешь, полковник-джан, — довольный, обернулся к нему Аракел. — Великая страна, парон полковник, велика своими богачами, и, если вы хотите, чтобы наши общие планы не были только пустыми словами, вы должны помочь нам увеличить капитал, один к десяти, один к ста. Тогда мы сможем достойно помочь родине. Я, к примеру, готов все свое добро и имущество предоставить вам. Хотите хлеба — хлеба дам; хотите соли — будет соль… Берите всё, только хорошо воюйте…
Все закричали «ура», и мы сыграли туш. Тут я неволь-но вспомнил слова Анаит о намерениях Аракела. «Выходит, она была права, — подумал я, — нужно рассказать обо всем папе!»
Тосты сменялись один другим. Наконец Багратуни поднялся:
— Извините, но я должен идти. Меня ждут дела.
Аракел последовал за ним.
Штерлинг, пользуясь случаем, громогласно объявил:
— Антракт.
Всякое наше выступление, будь то банкет или похороны, он считал концертом и всегда объявлял традиционный антракт.
Я вышел на балкон — хотел сбегать домой. Ночь была темная, вокруг ни зги не видно. Мне послышались голоса на лестнице. Я насторожился и невольно прижался к столбу.
— Насколько я вас понял, уважаемый, вы хотели бы получить подряд на поставку армии хлеба и соли?
— Да нет, парон полковник. Это не совсем так…
Я узнал Аракела-агу и Багратуни.
Командир полка прервал собеседника:
— Не вижу в этом ничего предосудительного. Мы ведь будем заключать сделку на поставку хлеба, соли и других продуктов для нашей армии. Так почему бы нам не прибегнуть именно к вашей помощи? Постараюсь употребить свое влияние и быть вам полезным, парон Аракел.
— Вот спасибо, полковник-джан. Всем известно, что вы душа-человек… — обрадовался хозяин. — Обещаю, что и я в долгу не останусь.
Они спустились вниз и направились к воротам. Никем не замеченный, я сбежал по лестнице и вошел в дом.
Лампа была привернута, отец лежал на тахте с закрытыми глазами, но едва я прикрыл за собой дверь, он тут же окликнул меня:
— Гагик-джан, это ты?
— Да, папа… Если бы ты знал, что я слыхал…
Я рассказал ему обо всех речах и тостах и о том, что говорили Аракел с полковником на лестнице.
— Так-то они и живут на свете, сынок. Ничто им не дорого: ни родина, ни народ, — сказал отец. — Об одном только и думают — как бы побольше награбить, любой ценой набить свою мошну. Мой тебе совет, сынок: держись подальше от таких людей. То ли дело этот ваш Цолак. Он, видно, парень умный, стоящий товарищ. Такой плохому не научит…
Во дворе хлопнула калитка.
— Посмотри, кто это там, — сказал отец.
Я вышел. Это был Бахшо с дружками.
— А наверху-то пируют, — сказал Бахшо. — Пойдем. Выпьем, потанцуем. И ты, Како, выдашь нам «Багдагюли»[10].
— Успеем еще. Сейчас не до плясок, мы же пришли за Дарбиняном. Забыл, что ли?
Это сказал поручик Матевосян.
На минуту я остолбенел.
— Идем. Вон там, в сарае в нашем, он живет…
Я кинулся в дом и крикнул:
— Папа, они пришли тебя забрать!..
— Куда забрать? Кто? — приподнял голову отец.
— Не знаю… Там Бахшо, Матевосян и еще какие-то люди…
Больше мы не успели ничего сказать, потому что дверь с грохотом распахнулась и в комнату ввалились Бахшо, какой-то пьяный маузерист, а за ними Матевосян и солдат с ружьем.
— Ты Дарбинян Степан? — спросил Матевосян, обращаясь к отцу.
— Я, — кивнул отец.
— Собирайся.
— Куда?
— В армию тебя забираем.
— В какую еще армию? Вот ведь жизнь настала: среди ночи вваливаются в чужой дом, да еще и с оружием! Можно подумать, здесь преступники живут, — рассерженно сказал отец. — Существует порядок, закон существует. Прислали бы повестку, утром я сам бы явился…
Бахшо заорал:
— Молчать!
Другой маузерист приставил пистолет к животу отца.
— Повестку захотел? А это чем тебе не повестка?
— Ну ладно, Како, не трогай его, — сказал ему Матевосян и повернулся к отцу: — А ты не читай нам нотации. Сами знаем, что нам делать. Пришли тебе повестку, а ты возьмешь да и удерешь в горы. Ну давай поднимайся, да пошли…
На лестнице застучали башмаки. Через минуту в дверях появилась мама. Услыхала, наверно, шум в нашем доме или, может, сердце подсказало ей.
— Мам, папу в солдаты забирают! — закричал я, бросившись к ней.
Она кинулась к отцу, прильнула и запричитала:
— Не пущу! Слышишь, не пущу…
Мама упрашивала то Бахшо, то Матевосяна, чтобы они не уводили отца, не оставили нас сиротами… Но мольбы, конечно, не помогали. Бахшо грубо оторвал маму от отца со словами:
— Чего вы раскудахтались? Всех дома не оставишь. Кому-то надо воевать, защищать родину!
— А сам чего же не идешь защищать родину? — закричал вдруг я.
— Молчать, щенок! — окрысился Бахшо и поднял на меня руку, но мама встала между нами. Удар пришелся ей в плечо.
Отец угрожающе закричал:
— Эй, вы, сбесились, что ли?
Бахшо и Како тотчас выставили свои маузеры.
— Веди давай, — сказал отец, обращаясь к Матевосяну, — не то вы тут резню устроите.
— Готов, браток? То-то и оно. Давно бы так, — довольно потер руки Бахшо и сказал солдату: — Веди его в полк. Смотри, чтоб не сбежал. А сбежит, и тебе головы не сносить, и ему со всем семейством. Вот так-то!
С этими словами Бахшо, Како и Матевосян вышли, считая, видимо, свое дело сделанным. Не терпелось кутилам поскорее попасть на пиршество.
Мама повалилась на тахту, обливаясь горючими слезами; она в то же время все потирала плечо. Я обнял ее и от бессильной ярости заплакал. Отец подошел и мягко спросил:
— Что, Шушан-джан, очень больно?
— Ничего, прошло уже, — успокоила его мама.
— Сынок, ну смотри будь мужчиной! Ты теперь за хозяина остаешься.
Он поцеловал меня, потом обнял мать.
— Ну что поделаешь, Шушан, не одного меня забирают… Ты держись, смотри за домом, за сыном, а там увидим, что будет… — Обернувшись к солдату, отец добавил: — Ну пошли, солдат, да гляди за мной в оба, чтобы не сбежал.
— Меня Торосом зовут, братец, — неожиданно представился солдат. — Я ведь тоже подневольный. Вроде тебя насильно оторвали от дома, от детей. Кто их теперь прокормит, кто землю вспашет, засеет, ума не приложу…
Я только теперь взглянул на этого человека. Ему было за пятьдесят; на худом, изможденном лице длинные обвислые усы. Шинель на нем была явно с чужого плеча — как мешок на палке, подпоясанный ремнем. Солдат вынул из кармана кисет и сложенную в несколько раз газетку, намереваясь закурить. Огляделся вокруг и, хотя мог бы прислонить ружье к стене, вдруг протянул его отцу.