— Подержи-ка, я заверну самокрутку, — сказал он.
Отец молча взял ружье и посмотрел на Тороса. Тот не торопясь свернул себе цигарку, затем кивком, без слов предложил и отцу. Но отец покачал головой: он не курил.
— Эх, братец, беда им, если эту войну буду вести я, — сказал солдат, жадно затягиваясь цигаркой.
— Почему? — удивился отец.
— Ты не гляди, что усы у меня молодецкие, — сказал Торос. — Я человек смирный. Какой из меня вояка!
Отец невольно осмотрел его с ног до головы, будто только увидел, улыбнулся и сказал:
— Что правда, то правда, ты, братец, конечно, не пехлеван, но дело не в том. Если бы эту войну вели за тебя, за крестьянина, ты бы нашел в себе силы и дрался бы как зверь.
— Чего, чего? — удивленно глянул на него Торос. — Это какая такая война за крестьянина бывает?
— Ну, к примеру, за землю, за воду дрался бы?
— Ну за воду да за землю — это известное дело, — протянул Торос.
— То-то и оно! — заключил отец. Однако заговорились мы с тобой, пора отправляться.
— Да, братец, пойдем. Вот бы нам в одной роте с тобой служить. Ты, видать, человек душевный…
Мы с мамой проводили их до ворот и вернулись. Мама все плакала, а я, прильнув к ней, раздумывал, как бы им отомстить — Бахшо, Аракелу и вообще всем злодеям…
…Не знаю, сколько мы так просидели, как вдруг отворилась дверь и в комнату вошла Анаит.
— Тетя Шушан, Верго зовет, — сказала она и, заметив, что мама плачет, удивленно воскликнула: — Бог мой, что случилось, тетя?..
Мама едва выдавила:
— Ах, Анаит-джан, Степан наш…
Слезы душили ее, она разрыдалась пуще прежнего, и пришлось мне рассказывать обо всем. Анаит мрачно выслушала меня, только несколько раз переспросила:
— Говоришь, эти звери были? — Она кивнула в сторону своего дома. — Ударили, говоришь, тетю?.. Ах, бессовестные мерзавцы!..
Она стала утешать маму, затем, обращаясь ко мне, спросила:
— Ну, наверх ты, конечно, не пойдешь?
— Нет, — ответил я решительно. — Не хватало только, чтобы я услаждал их на пиру.
— Правильно, не стоит тебе сейчас им на глаза показываться, — подтвердила Анаит. — Я скажу вашему дирижеру, что ты не придешь.
Она вышла, и спустя немного времени к нам в комнату вошли Цолак, Арсен, а следом за ними и маэстро.
— Вас ист лос? Что здесь случился? — спросил Штерлинг.
Я был вынужден рассказать все снова, и Арсен яростно стукнул ладонью о колено:
— Вай, бессовестные! На мальчишку и на женщину руку поднимают!
Штерлинг тоже воскликнул взволнованно:
— Я вам говорит, что Армения нет закон, нет порядок…
Он сказал еще что-то по-немецки, затем, объявив мне, что я могу не приходить наверх, вышел. Цолак, прежде чем уйти, подошел ко мне и к маме.
— Ничего, Гагик-джан, и вы, тетя, будьте спокойны, — сказал он. — Мы вас одних не оставим, будем помогать сколько сил хватит. Так ведь, Арсен? — обернулся он к Арсену.
— Конечно, что тут спрашивать, — подтвердил Арсен.
Они ушли, и сверху снова послышались звуки музыки.
И в первый раз за свою жизнь в эти минуты я вдруг осознал, что значит неравенство человеческих судеб: там, наверху, царит веселье, а у нас в доме скорбь; там звучит музыка, а в нашей лачуге всхлипывания моей мамы…
Через час-другой мама немного успокоилась и задремала на тахте. А ко мне покой не приходил. Мысленно я был то с отцом, то с Бахшо и его друзьями бандюгами.
Я вышел во двор. Долго стоял у тутового дерева и с ненавистью смотрел на окна Аракела-аги. Музыка вскоре смолкла. Было слышно, как открылась дверь, и, пройдя по балкону, на лестнице показалась Анаит. За ней вышел еще кто-то.
— Анаит, — позвал человек, и я узнал голос Матевосяна.
— Что вам угодно? — спросила Анаит.
— Вы боитесь? Избегаете…
— Никого я не боюсь.
Анаит говорила как-то глухо, но спокойно.
— Я очень рад, если ошибся, — сказал Матевосян.
Какое-то время царило молчание, и вдруг я услыхал звук пощечины и голос Анаит:
— Вот вам!..
Вслед за тем она быстрыми шагами прошла мимо дерева, в ярости не заметив меня, и вошла к нам. Я глянул в сторону Матевосяна.
Поручик, сидя на ступеньках, держался за щеку и бормотал:
— Презирает… Поглядите-ка на нее! Захочу — десять таких найду…
Я уже хотел идти домой, когда на балконе объявился Аракел-ага и позвал:
— Поручик, парон поручик…
Но тот не отвечал. Аракел спустился к нему.
— Что вам угодно? — спросил Матевосян.
Он хотел подняться с места, но Аракел-ага придержал его за плечо.
— Сиди-сиди, я хочу с тобой поговорить, а наверху больно шумно.
— Поговорить?.. О чем поговорить?
Аракел уселся рядом с ним и наставительно произнес:
— О вас, молодых… Вот ты тут пьяный валяешься, мой Бахшо и этот парень там хулиганят… Да разве это дело? Ведь сейчас такое время, что человек с головой на плечах, коли захочет, золотые горы себе возведет…
— Золотые горы? — заинтересованно повторил Матевосян. — Это как же?
— Вот теперь война началась. Верно? А во время войны, слыхал я, воюющие всегда отбивают друг у друга обозы… Верно?
— Случается, — сказал Матевосян. — Но при чем тут мы?
— Может ведь случиться, что турки отобьют у нашего полка несколько обозов?
— Не понимаю, к чему вы клоните, парон Аракел! — с искренним недоумением воскликнул Матевосян.
— Да чего там понимать, — нахмурился Аракел и, наклонившись ближе, зашептал что-то Матевосяну на ухо.
Тот мгновение молча слушал, потом присвистнул и воскликнул:
— Вот оно что?
— То-то и оно, — победно сказал Аракел. — Ты подумай хорошенько, сразу набьешь карманы… А Бахшо со своими ребятами поможет тебе… Ну вставай, вставай, пошли наверх, завтра все вместе обмозгуем, как быть…
Я так и не узнал, какие еще планы роились в коварной голове Аракела-аги. Собственно, это меня и не очень интересовало. Я уже устал стоять за деревом и с удовольствием пошел домой.
ТЕТКА ЦОЛАКА
Оркестр шествовал впереди полка. Играли марш.
Шли в направлении Камарлинского шоссе. На тротуарах толпились люди. Провожали войска молча, без какого бы то ни было воодушевления. Казалось, все понимали, что ничего хорошего от этой войны им ждать не приходится.
Полк направлялся на Игдирский фронт. Мы проводили его до Канакерского шоссе и вернулись назад. Оркестр на фронт не послали. Может, потому, что дашнаки не могли обойтись без нас на своих балах да банкетах.
Не прошло и дня, опустевшие казармы заполнили новобранцы. После недолгого обучения из них составляли маршевые роты и батальоны и отправляли на фронт для пополнения войска.
Жизнь в городе стала очень тяжелой. Растерянность и смута царили всюду.
Тиф и голод безжалостно косили людей. На Царской улице в здании из черного туфа разместилась служба американской благотворительной организации. Там ежедневно собиралось множество детей-сирот. Но половина из них умирала раньше, чем американские благодетели успевали раздать им по нескольку галет и по горсточке иранского изюма.
У нас дома с едой все обстояло сравнительно неплохо. Я, худо ли, бедно ли, кормился в полку, а маме помогали наши ребята. Это Цолак все устроил. На другой день после того, как отца забрали в армию, Цолак предложил, чтобы каждый из ребят уделил из своего пайка долю для моей мамы.
— Нас больше двадцати человек. Если каждый отдаст частицу своего пайка, — сказал он, — женщина сможет продержаться. Надеюсь, все согласны, а?
— О чем речь! Конечно, поможем, — посыпалось со всех концов.
Мне показалось, что на лице у Киракоса мелькнула тень недовольства, но даже он не возражал: может, не решился открыто пойти против всех.
Так вот и вышло. С того дня я ежедневно носил домой по большому куску хлеба и по котелку супа.
Мы с мамой, конечно, были безмерно благодарны ребятам за эту помощь.
В общем, мы не голодали. Но тревога не оставляла нас. Особенно волновалась мама: прошло уже много времени, а от папы не было известий. Я почему-то верил, что с ним ничего не может случиться, но ведь мама — женщина, а женщины всегда ждут худшего.
Но война не всем принесла тревогу. Были люди, которые наживались на ней. И таких было много.
Как-то ночью я проснулся от шума во дворе. Приподнял голову с подушки, вижу — мама стоит у окна и внимательно всматривается во тьму ночи.
— Что там случилось, мам? — спросил я.
— Не знаю. — И прибавила тихо: — Ах, разбойники…
Я соскочил с постели, подбежал к окну и прильнул к стеклу.
Во дворе стояло пять-шесть подвод, доверху нагруженных какими-то мешками и ящиками. Возле подвод крутились Бахшо и несколько других маузеристов. Это я рассмотрел точно.
Все они — и Верго тоже, и даже Анаит — чуть не бегом перетаскивали этот груз в амбар.
Я никак не мог понять, что же все-таки происходит. В недоумении смотрел на маму, но она и вовсе ничего не понимала.
…Шло время. Дни, нани-зываясь один на другой, составляли недели и месяцы.
В казарме жизнь текла привычно медленно и нудно.
Каждое утро после завтрака мы под управлением Штер-линга часами репетировали, после чего нам давался часок для отдыха. Затем выстраивались перед кухней с котелками в руках за очередной порцией пустой баланды, называемой почему-то супом. После обеда те, у кого были родные в городе, отправлялись домой, остальные отдыхали в казарме кто как умел: одни играли в карты, другие латали одежду, читали. По вечерам мы, как и прежде, играли в Летнем саду и только поздно вечером возвращались в казарму.
Я, конечно, после обеда уходил домой, носил маме еду. В последнее время к нам частенько захаживал и Цолак. Он, как обычно, ежедневно навещал свою тетку, а на обратном пути заворачивал к нам, и мы вместе с ним отправлялись в Летний сад.
Я сначала не обращал внимания на то, что каждый раз, когда он приходил, по странному совпадению Анаит всегда оказывалась у нас дома.