— Гагик!.. Что с тобой, Гагик?.. — окружили меня ребята.
Они подумали, что я испугался, и успокаивали меня.
Со двора послышался визгливый голос Верго:
— Анаит, куда ты опять запропастилась? Домой иди!.. Шушан, и ты поднимись ко мне, работа есть для тебя…
— Ах, чтоб моей работой можно было вас в могилу закопать! — с ненавистью вздохнула мама.
— Идите, не то еще прибежит за вами, — сказал Цолак. — И не показывайте виду, что знаете что-то.
Мама и Анаит вышли.
Некоторое время все молчали. Я сидел на тахте. Арсен, схватившись руками за голову, о чем-то все думал. Цолак вышагивал по комнате. Остальные молча курили.
— Что это за мир… — наконец сказал Арсен. — Вор, убийца у тебя на глазах разгуливает, а ты не можешь с ним расправиться!..
— Расправимся, Арсен-джан. Верь мне, расправимся, — обратился к нему Цолак. — Но ты хочешь один расправиться, этим своим мундштуком, а мы всех уничтожим, сверху донизу, с ружьями и пушками.
— Вы? — посмотрел на него Арсен.
— Мы, — подтвердил Цолак.
Тут Арсен быстро подошел к столу и взял его нотную папку. И тогда только я обратил внимание на то, что она заметно распухла с тех пор, как мы вышли из казармы.
— Можно глянуть на твои ноты? — Арсен уставился в глаза Цолаку.
— Погоди! — Корнетист поспешно схватил его за руку.
Мгновение они стояли так друг против друга, в упор смотрели один на другого. Казалось, они беседуют молча, только взглядами. Цолак посмотрел в сторону остальных ребят, которые затаив дыхание следили за происходящим.
— Нехорошо это, Цолак-джан, что ты не считаешь нас достойными доверия, — с горечью сказал Завен.
— Думаешь, мы не догадываемся, кто ты и чем занимаешься? — присоединился к Завену Корюн.
— «Сын купца…», «У Колчака служил…» Ты ври, а мы ушами хлопай, — протянул Вардкес.
Цолак, улыбаясь, открыл нотную папку и протянул Арсену какой-то листок. Арсен вытащил из нагрудного кармана ту листовку, которую я принес утром, расправил ее и, сравнив с листком, поданным ему Цолаком, вскричал:
— Говорил же я вам!..
Листки переходили из рук в руки, потом отец сказал:
— Дайте и мне поглядеть, ребята… — Он взял листовку, прочитал ее и довольно произнес: — Верно сказано!
Арсен кивнул и обратился к Цолаку:
— И давно ты по этим нотам играешь?
— Давно, — сказал корнетист. — Мой отец был большевиком, он погиб во время защиты Бакинской коммуны.
— Вот это уже другое дело, — протянул Вардкес. — А то — «сын купца»…
— Ну, а теперь говори: чем мы можем тебе помочь? — спросил Арсен.
— Пока поможете распространить эти листовки, — ответил Цолак. И повернулся ко мне: — Особенно ты, Малыш, можешь многое сделать. Тебя не заподозрят, ты маленький. Ну как, согласен?
Я молча кивнул.
— А сейчас самое главное — укрыть от глаз этих злодеев дядю Степана, поставить его на ноги, — продолжал он, подходя к отцу.
— И в самом деле, что мы будем делать? — сказал Завен.
Ребята предлагали разное. Но ни одно предложение не было осуществимым. Наконец Цолак сказал:
— Я не вижу другого выхода. Вам надо изменить свои имя и фамилию, дядя Степан…
— Как это изменить имя? Для чего? — послышались удивленные возгласы.
— Сейчас все вам объясню, — тряхнул головой Цолак. — В городской больнице работает врач Миракян; он сочувствует большевикам. Если изменить фамилию, врач сможет держать его в больнице и лечить там. Но в этом случае ни тетя Шушан, ни Гагик, конечно, не будут иметь возможность навещать дядю Степана. Однако через Анаит, которая там работает, мы все будем посылать ему записки и еду. И, может случиться, ребята иногда навестят его.
Что и говорить, лучшего никто из нас не мог бы придумать.
Вскоре вернулись мама и Анаит. Они тоже во всем согласились с Цолаком.
МОЛИТВА КИРАКОСА
В ту ночь Цолак, Арсен и я, выйдя из Летнего сада, пошли не в казарму, а к нам домой. Я осторожно перелез через забор, открыл изнутри калитку и впустил ребят.
Затем мы вошли в дом, где нас уже ждали отец и мать. Мама, конечно, опять заплакала и запричитала, горюя, что вот, мол, как все сложилось: муж ранен, а она даже не может сама ухаживать за больным; больше того — и проводить его до больницы не смеет.
Все вместе, осторожно обхватив отца за талию, почти подняв его, ребята вышли из дому и так, втроем, направились в больницу.
С доктором Миракяном все уже было условлено. К тому же в эту ночь дежурила Анаит. Она-то и должна была принять и устроить отца в палате.
Казалось, все обошлось благополучно, но надо сказать, что с того самого дня положение отца стало для нас с мамой предметом постоянного беспокойства.
Мы волновались, как заживает его рана, как он питается, а главное — боялись, не узнал бы кто его и не донес бы, что больной под именем Геворкяна вовсе никакой и не Геворкян.
Только спустя неделю, когда все мы немного успокоились, Цолак и Арсен решили, что можно как-нибудь нас с мамой разок провести в больницу повидаться с отцом под видом дальних родственников больного.
Неподалеку от больницы нам встретились несколько санитаров, они несли на носилках каких-то людей. Некоторые из санитаров были без халатов, а халаты на остальных были такие грязные, что лучше бы их и вовсе снять.
Меня удивило, что носилки не вносили внутрь здания, а выстраивали под стеной. Но когда мы вошли в больницу, все стало понятным: просто там не было места. И палаты и коридоры — все было переполнено больными. Лежали они прямо на полу, все без разбора — тифозные, раненые, обессиленные от голода… Отовсюду слышались стоны, крики. От густого запаха гноя, йода и карболки тошнило…
Анаит провела нас между больными в самый конец коридора. Над одной из коек склонился худой и усталый доктор. Вот он выпрямился, и санитар, что стоял рядом, спросил:
— Прикажете, доктор, унести из первой палаты Саркисяна? Того, который у окна лежит…
— А что, он уже? — почти равнодушно спросил доктор.
— Еще нет, но скоро…
Доктор помолчал, потом сказал:
— Ну что ж, пожалуй, так-то оно разумнее. Ему уже ничем не помочь. Уносите.
Санитар ушел, а мы с мамой переглянулись. Наверно, и я и она подумали об одном и том же: «Не так ли и отца лечат эти бессердечные?»
Анаит, перехватив наши взгляды, видно, догадалась, о чем мы думаем, потому что сказала вдруг:
— А что делать-то бедному доктору?.. Видите, что творится? В день поступает до сотни больных и раненых. Примерно столько же ежедневно умирает. Все устали, ни у кого нет надежды… Один только Миракян держится и другим не дает окончательно упасть духом.
Наконец мы у цели. В палате, где лежал отец, на его счастье, были только раненые.
Когда мы вошли, на краю папиной койки сидел маленький человек в пенсне, с острой бородкой. Увидев Анаит и нас, он встал:
— Вот, кажется, и родственники к Геворкяну! Не так ли?
— Да, доктор, — почтительно ответила Анаит.
— Ну что ж, могу порадовать: ваш больной молодцом, скоро встанет на ноги, — обнадеживающим тоном сказал доктор, затем чуть слышно добавил: — Будьте осторожны, не говорите лишнего.
Вид у отца действительно был много лучше, но чувствовал он себя еще не очень крепким. И чтобы не утомлять его, мы посидели минут двадцать и заспешили домой; к тому же и я и мама боялись, как бы нам не выдать себя, и потому были очень напряжены.
Я несколько раз едва не сказал «папа» вместо «дядя». А мама от страха вообще не говорила, только все утирала слезы.
Когда мы вышли из больницы, Анаит сказала, что этот маленький доктор в пенсне и есть Миракян.
…Настроение и поведение наших оркестрантов в последнее время очень изменилось. Прежних забияк и задир просто невозможно было узнать.
Понятное дело: выяснилось наконец, что Цолак не кто-нибудь, а настоящий большевик. Большевик!.. То есть один из тех людей, о которых мы и раньше говорили, понизив голос до шепота, один из тех, кто в мае поднял восстание и кого Нокс объявил «самыми страшными врагами»…
И все мы понимали, что Цолак не случайно очутился в полку. Он установил связи с солдатами и с их помощью распространял листовки в подразделениях, среди запасных, и даже переправлял их на фронт.
И, уж конечно, действовал он не без указаний и помощи других большевиков города. Разумеется, обо всем этом мы только догадывались, потому что Цолак, как и прежде, был скрытен, не называл никаких имен и адресов и от нас требовал соблюдения строжайшей тайны. Но теперь-то мы на него не сердились — понимали, как все это серьезно. Кстати, не все оркестранты знали о Цолаке то, что стало известно нам. Только Арсен, Завен, я, Вардкес, Корюн, Асканаз и еще двое-трое ребят были в курсе дела.
Была у нас и другая причина не делать глупостей: это тайна моего отца. Под видом знакомых или родственников музыканты навещали его, носили передачи, рассказывали о том, как идут дела у нас дома, в оркестре, в городе…
Было и еще одно важное дело: Цолак, как обещал когда-то, стал учить нас «играть по его нотам»…
Усиление большевистской агитации в полку, понятно, беспокоило командование. Принимали разные меры борьбы. Но нас, к счастью, никому и в голову не приходило заподозрить в «неблагонадежности». Музыкантов считали бездельниками, дармоедами, любителями подурачиться и прочее, а потому, верно, считалось, что от нас можно ждать чего угодно, только не политических выступлении. И это было нам на руку.
…Во дворе вдоль казармы, у дымящейся походной кухни, выстроились солдаты в ожидании, когда их котелки наполнятся жидкой баландой, называемой супом.
Осень, небо заволокли серые тучи, дует холодный ветер. Солдаты приподняли воротники шинелей, тихо переговариваются:
— В этом году так и не провели осенней вспашки…
— Вспашки? На чем пахать-то, скотины не осталось…
— Да, всё угнали…
— И не говорите. Страшно подумать, какой будет голод зимой. Все повымираем…
Люди горестно вздыхают, поеживаются от холода и голода. А я тем временем верчусь между ними и незаметно сую листовки то в один, то в другой карман солдатских шинелей.