«Арсен?.. Свободен? Но каким образом? А остальные?..»
— Ну, пошли, — сказал Цолак. — По дороге расскажешь, что с вами случилось.
И мы зашагали вперед.
Ребят освободил маэстро. После стычки с Багратуни он удалился в свою комнату. Там долго взволнованно шагал взад и вперед, думая об угрозах комполка, об арестованных оркестрантах и вообще о создавшемся положении.
Вскоре Багратуни в сопровождении группы офицеров ушел из казарм встречать остатки полка. Ему предстояло вести их к Иджевану, а Матевосян с другой группой отправился ловить меня, а через меня и большевиков.
Караулить арестованных музыкантов оставили двух вооруженных часовых.
Штерлинг наблюдал за происходящим из окна. После ухода офицеров он решил пройти к музыкантам. Часовые молча впустили маэстро. Для них он был офицером, да к тому же иностранцем, а иностранцы имели безграничные права в дашнакской армии.
Усевшись рядом с музыкантами, он попросил честно сказать ему, верно ли, что они большевики. При этом у маэстро были такие глаза, что ребята вдруг поняли: соврать ему нельзя. Они признались, что хотя еще и не большевики, но сочувствуют им, а Цолак вот даже и в самом деле большевик.
— Ай-яй-яй… Такой хороший музикант и занимается политика! — растерянно воскликнул маэстро. — Никогда не ожидаль…
— Эх, маэстро, — вздохнул Арсен, — теперь такие времена, что каждый должен решить, на какую ему сторону податься… Мы вот, к примеру, стали на сторону большевиков, а такой гнилой человек, как Киракос, побежал за теми…
— Да и вы, маэстро, ведь не удержались, каких слов полковнику наговорили! — напомнил Завен.
— О, да-да, — виновато подтвердил Штерлинг. — Я — музикант, никогда не заниматься политика, но я видеть, что армянский народ — честный, талант, хороший музикант, а дашнак управляет плохо… — И вдруг, повернувшись к Арсену, спросил: — А если придет большевик, в Армении будет порядок, прекратится воровство, маузеристы, голод, эпидемия?
— Это уж точно, маэстро, — подтвердил Арсен. — Для чего же тогда вся заваруха?
Поколебавшись еще немного, Штерлинг вдруг решительно сказал:
— Идем. Я вас поведу казарма…
Часовые у входа попытались воспрепятствовать: Матевосян, мол, приказал не выпускать арестованных. Но Штерлинг поднял крик:
— Молчайт! Это есть армия, ви есть зольдат… Если офицер сказайт — выпускай, зольдат выполняет приказ!
И напуганные часовые молча выпустили музыкантов.
В последнюю минуту Штерлинг сказал часовым:
— Вы тоже можете идти… Дашнакская армия больше нет, капут… Идите домой.
И, считая, что свершил свой долг, он вышел.
На улице, попрощавшись со Штерлингом, Арсен отвел всех в безопасное место, а сам поспешил к товарищу Тиграну справиться, что сталось со мной, какие вести от Цолака и вообще что делается в городе и в стране.
Выслушав Арсена, Цолак, в свою очередь, с горечью рассказал о наших приключениях. Когда он закончил, Арсен на мгновение удивленно остановился.
— Не может быть! — обратился он ко мне, — Неужели так и прикончил эту образину?..
Я молча пожал плечами.
— Ну и дела!.. — покачал головой старшина.
— Ладно, идемте… опаздываем, — заторопил нас Цолак.
Мы прибавили шагу и вскоре добрались до знакомого переулка.
— Арсен! — вдруг сказал я.
— Что? — спросил басист.
— Возьми. — Я вытащил из кармана револьвер и протянул ему. — Мне он не нужен, возьми.
Арсен удивленно посмотрел на меня, потом молча сунул револьвер в карман.
Когда мы подошли к калиточке, небо на востоке уже начало сереть. Цолак легонько толкнул калитку, и она сразу отворилась.
— Ва, не заперли? — воскликнул Арсен.
Это было действительно странно и подозрительно. Цолак сделал нам знак, чтобы сохраняли тишину, и, держа оружие наготове, вошел во двор. Мы, оглядываясь, медленно шли по аллее к домику. В окне виднелся свет. Дверь дома была тоже открыта. Войдя, мы тут же увидели распростертую на тахте женщину. Это была та самая старуха, которая всегда отворяла дверь. Она лежала на спине: то ли мертвая, то ли оглушенная ударом.
Пока я соображал, что же здесь произошло, до нас откуда-то поблизости донесся глухой непонятный шум…
Ковер, что висел на стене, был наполовину сорван, и за ним была дверь. Из-за этой-то двери и доносились звуки: как будто кто-то двигал тяжелые вещи.
Цолак одним прыжком очутился у двери, толкнул ее и вошел. Арсен и я молча последовали за ним.
Темная комната освещалась лишь полоской света, падавшей из двери, но мы тем не менее сразу увидели несколько человек, барахтающихся на полу. Они дрались; только кто и с кем, я не мог понять.
Но вот клубок подкатился к полоске света, и я узнал товарища Тиграна, который, навалившись на какого-то офицера, в то же время левой рукой сжимал горло кому-то другому. И этот другой был… Киракос.
— Ах ты, Дьячок! — вскричал Арсен, и я увидел, как он вытащил из кармана мундштук от своего баса. Не револьвер, а мундштук, к которому он больше привык.
Он прыгнул вперед, оторвал Киракоса от пола, поставил его на ноги, и свет уже не падал на них. Тут же послышались крики Киракоса и звук тяжелого удара.
Цолак подбежал и разрядил свой маузер в офицера, что дрался с товарищем Тиграном.
Товарищ Тигран поднялся на ноги, взглянул на Цолака, потом на меня, но не сказал ничего и молча кинулся в другой конец комнаты. Цолак побежал следом за ним… Я продолжал стоять на месте, не до конца понимая, что же происходит.
— Этого оставьте мне… С этим я должен сам расправиться… — взмолился вдруг кто-то невидимый очень знакомым голосом.
Я наконец пришел в себя и, сорвавшись с места, побежал в соседнюю комнату за керосиновой лампой… Но пока я бегал, опять послышались два или три выстрела. Наконец я добрался до двери и, высоко подняв лампу, осветил всю комнату. Одним взглядом я охватил стоящую у стены маленькую «американку» — ручной печатный станок, перевернутые шрифтовые кассы, на полу шрифты, куски битого лампового стекла, лужицы керосина. И потом… Потом я увидел моего отца, который, тяжело переводя дыхание, пытался подняться с полу…
— Папа! — закричал я удивленно.
— Гагик-джан, ты?..
В ту же минуту какой-то человек взял у меня из рук лампу, прошел в другую комнату, и все остальные — отец, товарищ Тигран, Цолак и Арсен — последовали за ним.
Они, по-видимому, приводили в сознание старушку, а я стоял в темной комнате и пытался понять, каким образом мой отец оказался здесь… Понятно, что тут была тайная типография. Но как сюда попал отец? Неужели все это время он здесь прятался… и работал? Так вот оно что! А Цолак, конечно, знал обо всем. Знал, но не говорил! Только успокаивал нас, чтобы не беспокоились. Тут я вспомнил недавно услышанные мной слова: «Этого оставьте мне… С этим я должен сам расправиться».
С кем хотел расправиться отец?..
Ну конечно же, с Матевосяном!..
Я огляделся. Вокруг лежали убитые. Старушка уже пришла в себя. Она сидела на тахте и молча покачивалась взад и вперед. Незнакомый человек успокаивал ее:
— Ничего, матушка, ничего, все теперь будет хорошо…
Все вполголоса переговаривались, когда я вошел. Отец и товарищ Тигран обернулись и почему-то очень внимательно посмотрели на меня.
«Наверно, обо мне говорили», — подумал я.
Потом товарищ Тигран повернулся к Цолаку:
— Говоришь, полк Багратуни не дойдет до места?
— Не дойдет, товарищ Тигран, наши ребята там хорошо действуют, — ответил корнетист. — Половина полка дезертировала, не добравшись и до Еревана, а остальные, я убежден, разбегутся этой же ночью.
— Очень хорошо, — довольно кивнул товарищ Тигран. — А нам сейчас необходимо срочно уходить отсюда… Сурен, — обратился он к незнакомому мне человеку, — у тебя есть надежное место, где можно спрятать старушку и жену Дарбиняна?
— Найдется, товарищ Тигран.
— Сейчас же отправляйтесь туда. Прятаться придется один-два дня… Пока все не закончится.
— А остальным куда? — спросил отец.
— Пойдем на север… Никому из вас нельзя здесь оставаться, и особенно тебе, Гагик. Сейчас, наверно, дружки этого маузериста Бахшо перепахивают весь город — за тобой охотятся… Пошли…
Небо быстро меняло серый цвет на белый. Уже можно было разглядеть лужи, образовавшиеся после дождя, но мы второпях шагали куда придется.
Я шел, прижимаясь к отцу, и от усталости не мог ни о чем думать.
Мы миновали уже несколько улиц. Вдруг послышался какой-то шум. Все наши тут же свернули в ближайший переулок и остановились.
Оттуда мы увидели несколько экипажей. Они во весь опор мчались вниз по улице. В них среди груды чемоданов и узлов с трудом можно было различить несколько мужских и женских голов.
— Ага, началось, — сказал отец.
Я поднял на него глаза и увидел, что он улыбается. Когда экипажи проехали и мы снова тронулись в путь, я спросил:
— Что началось, папа?
— Разве не видишь? Удирают ведь…
Я не понимал, кто и куда удирает, а потому снова вопросительно посмотрел на него.
— Наши подходят, сынок, большевики. — Отец положил руку мне на голову. — Ты разве не слыхал? Они уже в Дилижане…
Я удивленно огляделся вокруг.
Как, значит, уже?.. Мне не верилось, потому что я в воображении представлял себе этот день другим. Мне казалось, когда придут большевики, их будут встречать ликующие толпы с факелами, с фанфарами. А сейчас что? Вокруг полумрак, холодно и сыро, и мы шагаем по пустынным, неприветливым улицам неизвестно куда…
Мы шли по тропам и тропинкам, все поднимаясь в горы. Шли на север, только на север. Избегали шоссейных дорог, чтобы не повстречаться с группами дашнаков, удирающих в южном направлении.
Но мы и не хотели особенно удаляться от шоссейной дороги, чтобы не пропустить тот миг, когда покажутся части Красной Армии.
Все были уставшие, голодные. И я тоже… И потом, здесь, на высоте, нас особенно мучил холод. На вершинах лежал снег, и оттуда дул холодный, режущий ветер.