Но Анаит все это не нравилось.
Я знал Матевосяна. Кутила и повеса, он был адъютантом комполка Багратуни, и все музыканты терпеть его не могли. На кутежи, как известно, нужны деньги, и потому все тайком поговаривали, что он вместе с интендантами ворует солдатское продовольствие, обмундирование и вообще все, что попадется под руку, не забывая при этом, конечно, уделить долю и старшим командирам.
— Не тревожься, Анаит-джан, все образуется, — утешала ее мать.
Потом Анаит стала рассказывать, какая суматоха поднялась на вокзале, когда в момент приближения поезда на головы встречающих посыпались листовки.
Тут Анаит, взглянув в сторону балкона, примолкла. Я тоже посмотрел наверх и увидел Бахшо…
Как-то отец читал мне книгу про то, что человек произошел от обезьяны. Я тогда не поверил этому. Но однажды, при встрече с Бахшо, вдруг подумал, что, пожалуй, это и правда и уж между Бахшо и обезьяной наверняка есть связь.
Бахшо был маленького роста, широкоплечий. Длинные руки свисали у него почти до колен. Лоб узкий, волосатый, нос приплюснут, а круглая челюсть выдавалась вперед. Ну сущая обезьяна!
Увидев Анаит, он уставился на нее своими маленькими, налитыми кровью глазками, и Анаит, понурив голову, смущенно сказала маме:
— Ну ладно, я пошла в больницу…
Она поспешила к воротам, а мама опять принялась вращать жернов. Бахшо посмотрел вслед Анаит и, бурча что-то под нос, вошел в дом.
Тут и я вспомнил, что опаздываю, быстренько привел себя в порядок и помчался в полк.
В полку меня ожидала неприятная новость: оказывается, сразу же по возвращении с банкета всех музыкантов посадили на гауптвахту… Как видно, на сей раз командование было в такой ярости, что, уже не считаясь ни с чем, решило непременно наказать музыкантов. Им назначили по пятнадцать суток ареста каждому.
Даже маэстро получил десять дней домашнего ареста.
Наша казарма, казалось, опустела. В одной стороне репетиционного зала в беспорядке стояли стулья и пульты, а в спальне с кроватей были убраны все постели… Правда, одна-единственная кровать оставалась застланной, как положено, и на ней сидел Цолак…
Да, да, из всего оркестра только я и он не были подвергнуты аресту. Я — как несовершеннолетний, а Цолак… Ну разве не ясно, почему его не посадили? Недаром же он отказался надеть форму, которую выдал ему Арсен, недаром и на вокзал явился не с нами, а в одном фаэтоне с маэстро…
Все эти дни для меня тянулись тоскливо и нудно. Я не мог усидеть дома и каждое утро по привычке являлся в казарму. Но, увы, не было там моих любимых товарищей, и я часами, понурый, сидел у окна или слонялся по двору. Цолак тоже весь день где-то ходил: то в роту уйдет, то торчит у штабных писарей… И это особенно злило меня: ведь между нашими ребятами и солдатами других подразделений никогда не было дружбы, а этот предатель с первого же дня снюхался с ними, в друзья-товарищи записался.
Однажды я чуть было не поверил, что от этой дружбы нашим может быть какая-то польза. В те дни я, конечно, об одном только и думал, чем бы мне помочь ребятам. Мы и так в полку недоедали, а теперь, на гауптвахте, они сидели на хлебе и воде.
К несчастью, еды достать для них я не мог, поэтому я изо всех сил старался добыть им хотя бы курево. Я рьяно собирал окурки и ссыпал табак, перемешанный с золой, в специальный мешочек.
В то утро я сидел в казарме один. Сидел и выковыривал табак из окурков. Вдруг вошел Цолак в сопровождении нескольких солдат. У них были очень озабоченные лица. Заметив меня, они почему-то растерялись и остановились.
— A-а, Малыш, — улыбнулся Цолак. — Ты чем это занят?
Он всегда только так и разговаривал со мной — с улыбкой, по-дружески. Но напрасно старался: я был не из таких и не собирался быть ласковым с предателем.
— Не твое дело, — отрезал я.
— Вы только поглядите, — сказал один из солдат, — сколько парень табаку насобирал! Тайком покуриваешь? — добавил он, обращаясь уже ко мне и глядя на кучу окурков и горку ссыпанного табаку.
Но Цолак тут же вступился за меня.
— Нет, Малыш не курит, я это точно знаю. — И вдруг, догадавшись, спросил: — Погоди-ка, ты это для ребят, что ли, набрал?
Делать было нечего, я молча кивнул.
— Молодец, Малыш, ты хороший товарищ, — одобрил он меня. — Но как тебе удастся передать им это?
Честно говоря, я и сам еще не знал как. За ребятами следили очень строго, и я боялся, что часовые либо вовсе не возьмут у меня табак, либо, взяв его, не передадут ребятам. Потому и на вопрос Цолака мне оставалось только пожать плечами.
— Слушай-ка, Арташ, — обратился Цолак к одному из солдат, — не сумел бы ты помочь Малышу?
Я знал этого солдата; он был штабным писарем, а писари — они поближе к начальству и при случае могли замолвить словечко-другое за обиженных, хотя могли и напакостить. Но об Арташе говорили, что он человек добрый и справедливый.
— Боюсь, уже поздно, — вмешался другой солдат. — Вот если война начнется, тогда музыкантов тут же выпустят… Найдутся арестанты поважнее.
Я заметил вдруг, что Цолак и Арташ подают остальным всякие знаки, чтоб помалкивали.
— А пожалуй, Малыш, я тебе все же помогу, — сказал Арташ. — Знаешь-ка что? Сбегай в штаб, отыщи нашего другого писаря — Вардана и скажи: пусть подойдет сюда… Если в штабе его не будет, поищи на кухне, на складах, но обязательно найди…
Арташ как в воду глядел: я искал Вардана целых полчаса, пока наконец один из поваров не сказал удивленно:
— Да разве Арташ не знает, что Вардан заболел?
Я не сразу поверил ему. А потом вдруг догадался, что от меня просто отделались, нашли предлог и выпроводили из казармы, чтобы не мешал им заниматься какими-то делами.
«Тьфу, бессовестные! — разозлился я. — Обвели как дурака. А я-то, лопух, поверил, что они всерьез хотят мне помочь».
Обозленный, я бегом примчался в казарму, но там, конечно, уже никого не было. От обиды я шлепнулся на койку рядом с окурками и табаком и горько заплакал…
Через два дня, придя, как обычно, рано утром в казарму, я увидел там всех моих друзей; их освободили раньше положенного времени: вместо пятнадцати дней они просидели всего девять.
Радости моей не было границ. Я подбегал то к Арсену, то к Завену, то к Корюну, и все они, в свою очередь, обнимали меня, шутя натягивали мне на нос фуражку, хлопали легонько по затылку…
Только этот противный Киракос ухитрился испортить мне настроение. Каким-то образом ему стало известно о моей неудавшейся попытке переправить им табак, и он вдруг съязвил:
— А ты, Гагик-джан, оказывается, молодец: папиросы, присланные тобой, получили. В самое время подоспели.
Я и без того переживал свою вину перед ребятами, но так зло насмехаться надо мной — это уж слишком!
Пока я раздумывал, как бы ему позлее ответить, в казарму вдруг вошел Штерлинг, а вслед за тем началось такое, что я надолго позабыл и про Киракоса, и про этот злосчастный табак.
Я уже говорил раньше, что до этого злополучного события отношения между музыкантами и Штерлингом были хорошими. Австриец, в сущности, был добрый и честный человек и на все наши проделки обычно смотрел сквозь пальцы.
Но случай на вокзале перешел все границы, а десять дней домашнего ареста и вовсе напугали маэстро. Вот почему, когда музыкантов освободили, он выстроил всех нас в казарме и закатил необычно длинную и малопонятную речь.
Одно было ясно всем: вину за происшествие на вокзале Штерлинг возлагал на Арсена. Он кричал, что это Арсен разбаловал музыкантов и надо, мол, его повесить. Но одним Арсеном дело не ограничивалось. Штерлинг кричал, что он будет настаивать на жестоком наказании для всех музыкантов и очень надеется в один прекрасный день увидеть всех нас с петлей на шее, а пока, в ожидании этого дня, Арсен отстраняется от должности старшины.
— Да, да, — разорялся маэстро, — пусть он снова станет обыкновенный зольдат. А вместо него старшиной мы назначали единственный порадошный среди нас шеловек Цолак Саградян (о майн готт, какое у него варварское имя!).
Последнее сообщение нас ошарашило. Цолак — старшина?! Парень, который и в оркестре-то нашем без году неделю! Вот так дела…
Судя по его виду, не менее других был удивлен и сам Цолак. Но нас не проведешь. Теперь уж ни у кого не было сомнения: выскочка Цолак знал, что делал, когда не захотел надевать лохмотья. Понятно и почему он на вокзал прибыл в фаэтоне маэстро, и почему сблизился со штабными писарями…
Но Цолак неожиданно сказал:
— Маэстро, позвольте мне отказаться от такой чести. Я не хочу быть старшиной…
— Найн, найн, мольчайт! — замахал рукой Штерлинг. — Ты будешь фельдфебель, мольчайт!..
Сказав это, Штерлинг вышел. Цолак взглянул в сторону ребят, которые не сводили с него глаз, и быстро пошел за Штерлингом.
„СТРАШНЫЙ СУД“
После репетиций музыканты обычно собирались все вместе и, как умели, коротали время до обеда: в шутках, играх. После обеда те, у кого в городе были семьи, отправлялись домой и уже оттуда вечером приходили прямо в Летний сад.
Но в этот день музыканты остались в казарме. Сидя на своих кроватях, они лишь изредка обменивались отдельными репликами.
Я был до глубины души возмущен тем, что вместо Арсена старшиной у нас теперь будет этот предатель, и все приставал к ребятам с вопросом: что же нам теперь делать? Но они либо отмалчивались, либо сердито отмахивались от меня.
Видно, и сами не знали, что надо делать.
Еще от завтрака я припрятал кусок хлеба для мамы, и теперь мне нужно было домой. Но у кого теперь просить разрешения на отлучку? Раньше я обращался к Арсену, а теперь… Мне даже подумать было противно, что теперь со всеми просьбами надо обращаться к этому негодяю.
Цолак вошел в казарму, когда его никто не ждал. Ребята тут же, конечно, отвернулись от него, стали вдруг громко переговариваться друг с другом и только изредка косились на Цолака. Мне казалось, что тучи, собравшиеся над нами, вот-вот разорвет молния, но проходили минуты и ничего не происходило.