ьно болело то, что мы считаем и называем сердцем, — область под левой частью груди. Говорить я не мог, да и не пытался, поскольку из опыта первой операции знал, что в трахее у меня трубка, и она не дает мне продувать голосовые связки. Я попытался приподнять ноги (они действовали), но, видимо, они были под одеялом и на это шевеление никто не обратил внимания. Руки мои были привязаны к боковинам реанимационной кровати бинтами, но кисть была свободна, и я средним пальцем правой руки начал ритмично бить по боковине. Тут же возле меня раздался голос:
— Он хочет нам что-то сказать! — и после некоторой паузы прозвучал вопрос, адресованный мне. — Вам больно?
— Да! — ударил я пальцем вертикально.
— Болит грудина? — тут же попробовал догадаться спрашивающий.
— Нет! — я покачал пальцем горизонтально.
(Дело в том, что мы, «штатские», знаем, что сердце находится слева, а врачи знают, что оно находится практически в центре груди и боли сердца отзываются болью в грудине.)
Повисла недоуменная пауза и меня спросили:
— Легкие?
Я опять покачал пальцем горизонтально.
Опять повисло недоумение, но наконец меня догадались спросить, как штатского, не обученного медицинским премудростям.
— Болит сердце?
— Да! — ударил я пальцем вертикально.
— Так это же и есть грудина! — досадливо воскликнул кто-то. — Потерпи, сейчас мы все сделаем!
Пару минут спустя мне показалось, как что-то прохладное как бы омывает сердце, и боль практически сразу же ушла.
Затем началась уже знакомая по первой операции процедура. Мне сообщили, что отключается искусственная вентиляция легких, и я буду дышать самостоятельно, но через трубку, вставленную в трахею. Все прошло нормально — я дышал через трубку. Затем предупредили, что сейчас извлекут из трахеи трубку, и ее тоже извлекли без проблем. Ко мне стало возвращаться зрение, и я увидел возле кровати мутный контур заросшего черной короткой бородой мужчины в бирюзовом хирургическом костюме — Рябкова Дмитрия Анатольевича, которого в благодарность за свое спасение тоже буду называть по его профессии с большой буквы — Реаниматором. Он ножницами срезал бинт, освободив мне правую руку, как и в прошлый раз, но в прошлый раз моя левая рука была привязана вплоть до того момента, когда меня выписали из реанимации. Тогда слева в мое тело были врезаны какие-то важные системы жизнеобеспечения и реаниматоры боялись, что я, повернувшись во сне, оборву их. Сейчас же Реаниматор освободил мне и левую руку:
— Так вам будет удобнее, — а на мое опасение, что я, повернувшись, что-нибудь оборву, успокоил: — Сейчас там ничего нет.
И хотя он сразу же сообщил мне, что переговорил с моей женой и успокоил ее, но надо сказать, что Реаниматор внешне выглядел грубияном, хотя, возможно, только так и можно работать в реанимации, в которой больные бывают чрезвычайно капризны и непредсказуемы. Для начала мы с ним повздорили из-за очков, которые я потребовал вернуть мне на нос, Реаниматор заявил, что они мне не нужны, но я настоял и он водрузил их мне на находившуюся на носу кислородную маску. Думаю, что я после наркоза долгое время видел плохо, поэтому действительно очки не помогали. Я сам их снял, а Реаниматор положил их на какой-то прибор у моего изголовья. Так началось унылое лечение в реанимации, когда я весь день сначала с нетерпением поглядывал на окно — когда же его затемнит ночь, — а всю ночь ожидал, когда же его осветит утро. Я боялся, что меня оставят в реанимации на несколько дней, но в глубине души надеялся на то, что утром меня все же поднимут общую палату на 6-м этаже. Сейчас у меня впечатление, что я по-настоящему в те сутки и не спал — или бодрствовал, или находился в какой-то полудреме.
И все это время не спал Реаниматор. Я постоянно видел бирюзовое пятно его костюма, перемещавшееся от кровати к кровати, от больного к больному. Вот он подходит и к моей кровати, глядит не на меня, а на приборы за моим изголовьем, опускается на корточки и чем-то гремит внизу (я уже знаю, что он смотрит, как с меня стекает моча и измеряет ее объем). Вот он подходит ко мне и из катетера, вшитого мне под ключицу, берет пробу моей крови, вливает ее в пробирку, пробирку вкладывает в аппарат за моей головой, как я понимаю — в экспресс-анализатор. Вот медсестра ввозит в реанимационную передвижной рентгеновский аппарат, Реаниматор обхватывает меня за плечи и приподнимает над постелью, медсестра подсовывает мне под спину кассету с фотопленкой, надвигает мне на грудь головку рентгеновского аппарата, делает снимок. (Рентгеновский снимок делали дважды за эти неполные сутки.) Мне кажется, что мой Реаниматор даже не прилег за это время, посему считаю, что мне просто повезло умирать в его смену. Как, впрочем, повезло и с тем, что наркоз оба раза мне давал Лев Анатольевич Кричевский.
Вместе с тем, в реанимации я стал получать первые подробности того, что со мною произошло и подтверждение того, что я действительно умирал и находился в состоянии клинической смерти. По моей гипотезе, я находился в состоянии, когда моя личность уходила из тела.
Сначала ко мне подошел хирург, ассистент Хирурга, всмотрелся мне в глаза и, убедившись, что я в сознании, спросил:
— Вы все помните?
Напомню. В момент клинической смерти мы (наша личность) покидаем тело, отсоединяясь от нейронов головного мозга. Этот процесс (клиническая смерть) длится какое-то время (время клинической смерти до 5 минут у человека, умершего здоровым, и меньше, если человек до этого болел). В это время реаниматоры должны успеть ухитриться запустить сердце и вместе с кровью подать кислород в мозг. Этим они как бы затягивают личность обратно в тело, но если она уже далеко ушла, то соединяясь заново с мозгом, участки личности могут соединиться не с теми нейронами, с которыми были соединены ранее. В результате нейроны, работающие с нашей оперативной памятью (участком личности, обрабатывающим наши повседневные знания), могут соединиться с глубокой памятью, и информация, которой мы пользуемся повседневно, станет нам недоступна, мы как бы забудем ее. Складывается ситуация, как если бы в компьютере файлы перепутались и стали храниться в других папках. Реаниматоры описывают случаи, как после клинической смерти пациент забыл буквы или забыл все навыки своей работы. Полагаю, что именно в таком состоянии после затянувшейся клинической смерти находится сегодня актер Н. Караченцов.
Надеюсь, вам стало понятно, что за вопрос задал мне хирург — подтверждение чему он хотел получить моим ответом, — а я понял это сразу и ответил ему вопросом на вопрос:
— Что именно я должен вспомнить?
Он слегка задумался:
— Как меня зовут?
Для меня это был коварный вопрос «на засыпку». Дело в том, что это мой недостаток — я плохо запоминаю имена и мне надо долго общаться с человеком, чтобы его имя прочно отложилось в моей памяти. А я этого хирурга лишь однажды остановил в коридоре отделения, чтобы что-то узнать, при этом я из вежливости сначала узнал его имя, но тут же это имя и забыл. Но помогло другое свойство моей памяти — в критические моменты быстро вспоминать нужную информацию, и я практически автоматически ответил абсолютно точно:
— Максим Юрьевич.
По лицу молодого хирурга было видно, что он явно обрадован, на этом он мое тестирование закончил, развернувшись и побежав докладывать Хирургу, что я не только живой, но и с моими мозгами все в порядке и крыша у меня не поехала.
Через некоторое время после того, как меня привели в сознание, мне стало холодно (все же я потерял много крови), и я позвал медсестру — молодую симпатичную женщину. Она тут же сходила, принесла второе одеяло и укрыла меня. Потом я попросил воды, она принесла мне бутылочку с коктейльной соломинкой, но дала сделать всего пару глотков:
— Вам будет плохо.
Действительно, меня некоторое время от выпитой воды тошнило. Потом я попросил ее поднять мне изголовье кровати, чтобы лучше видеть происходящее. Но она опустилась к ее подножью и послышался шум вращающихся штурвалов, в итоге не изголовье кровати поднялось, а опустилась та часть кровати, на которой лежал мой таз, и в результате верхняя часть моего тела приподнялась, но лежать стало гораздо удобнее, чем с просто приподнятым изголовьем. Короче, хотя и не часто, но я просил сестричку о том или сем и она без разговоров выполняла просьбы даже лучше, чем я об этом просил.
Но вот она подошла ко мне со шприцами ввести через катетеры лекарство. Она была взволнована произошедшим со мной, ей хотелось поделиться, а я был нужным собеседником. Увидав, что я не сплю, она сообщила:
— У вас сегодня второй день рождения — вас чудом спасли, Хирург так переживал, что после операции его самого пришлось приводить в чувство — мы делали ему уколы.
Надо сказать, что я какое-то время был несколько отупевшим, кроме того, погруженным в собственные переживания от увиденного мною во время клинической смерти, поэтому эта информация меня не сильно взволновала, но, чтобы не молчать, я спросил:
— Как вас зовут?
— Я тут ни при чем, — уклонилась сестричка от ответа, — вас спасла медсестра Таня Розанова.
Из-за своего отупения я и эту информацию пропустил как-то мимо ушей, кроме того, она казалась и маловероятной — как меня при таком количестве врачей могла спасти медсестра?
Между прочим, реанимация была очень посещаемым местом, сюда часто заходили и хирурги, и врачи других специальностей, вызываемые для консультаций. Правда, моя, стоящая несколько на отшибе, кровать особым вниманием не пользовалась, но тем не менее как-то сквозь дрему и прикрытые веки увидел двух эскулапов в белом, подошедших и ко мне. (Почему-то мне кажется, что это были анестезиологи.) Для понимания их диалога напомню, что я потерял два литра крови, в луже которой и лежал какое-то время. Кровь намочила мне волосы на голове и, засохнув, образовала култых, и только через два дня жена исхитрилась и помыла мне голову так, чтобы не замочить рану. Короче, прическа у меня была далека от модельной. Врачи осмотрели показания приборов у меня за головой, а потом перевели взгляд и на меня.