У меня было желание схватить гуся и швырнуть через всю комнату.
Что будет, когда он ударится о камин? Разобьется или нет?
Я сжала кулаки.
Мы впервые говорили о бабуле Типпер со времени ее смерти.
Дедушка швартуется у причала и привязывает лодку.
– Ты все еще скучаешь по бабушке? – спрашиваю я его, когда мы направляемся к Новому Клермонту. – Я вот скучаю. Мы никогда о ней не говорим.
– Часть меня умерла. И это была лучшая часть.
– Ты так считаешь?
– И нечего больше обсуждать, – говорит дедушка.
43
Я обнаруживаю Лжецов во дворе Каддлдауна. На траве валяются теннисные ракетки и пустые бутылки, обертки от еды и полотенца. Моя троица лежит на хлопковых подстилках в солнцезащитных очках, в руках у них пакетики с чипсами.
– Тебе уже лучше? – спрашивает Миррен.
Я киваю.
– Мы скучали по тебе.
Они обмазались детским маслицем для тела. Две баночки лежат на газоне.
– Вы не боитесь обгореть? – интересуюсь я.
– Я больше не верю в защиту от солнца, – говорит Джонни.
– Он решил, что все ученые коррумпированы и вся индустрия солнцезащитных кремов – всего лишь прибыльное мошенничество, – объясняет Миррен.
– Ты когда-нибудь видел солнечный ожог? – спрашиваю я. – Кожа буквально пузырится.
– Глупая затея, – говорит Миррен. – Нам просто безумно скучно, вот и все. – При этом она намазывает масло себе на руки.
Я ложусь рядом с Джонни и открываю пачку чипсов со вкусом барбекю.
Смотрю на грудь Гата.
Миррен читает вслух книгу о Джейн Гудолл, антропологе.
Мы слушаем музыку через маленький динамик моего айфона.
– Еще раз объясни, почему ты не веришь в защитные кремы от солнца? – спрашиваю я Джонни.
– Это заговор. Чтобы продать побольше продукции, в которой никто не нуждается.
– Ага.
– Я не сгорю, – говорит парень. – Вот увидишь.
– Но зачем ты наносишь детское масло?
– О, это уже не часть эксперимента, – объясняет он. – Мне просто нравится постоянно быть липким.
Гат застал меня на кухне, где я ищу еду. Почти ничего нет.
– Последний раз, когда я тебя видел, снова был неоптимальным, – говорит он. – В коридоре, пару ночей назад.
– Да уж. – Мои руки трясутся.
– Извини.
– Хорошо.
– Мы можем начать сначала?
– Мы не можем начинать сначала каждый день, Гат.
– Почему нет? – Он запрыгивает на стойку. – Может, это лето вторых шансов.
– Вторых – конечно. Но дальше это становится глупым.
– Так будь просто нормальной, – говорит он, – хотя бы сегодня. Давай притворимся, что я не запутался, а ты – не злишься. Давай вести себя так, будто мы друзья, и забудем о случившемся.
Не хочу притворяться.
Не хочу быть друзьями.
Не хочу забывать. Я пытаюсь вспомнить.
– Всего на пару дней, пока наши отношения снова не нормализуются, – говорит Гат, видя мои сомнения. – Мы будем развлекаться, пока все это перестанет казаться важным.
Я хочу знать все, понять все; хочу прижаться к Гату, провести руками по его телу и никогда не отпускать. Но, наверное, это единственный способ для нас начать сначала.
«Будь нормальной. Сейчас же. Потому что ты нормальная. И можешь справиться».
– Это я умею.
Я вручаю ему кулек ирисок, которые мы с дедушкой купили в Эдгартауне, его лицо проясняется при виде сладкого, и это греет мне сердце.
44
На следующий день мы с Миррен берем небольшую моторную лодку и отправляемся в Эдгартаун без разрешения.
Мальчики не хотят ехать. Они собираются поплавать на каяках.
Я за штурвалом, Миррен ведет рукой по воде.
На ней мало одежды: верх от купальника в ромашку и джинсовая мини-юбка. Она идет по мощеным тротуарам города, говоря о Дрейке Логгерхеде и каково было вступать с ним в «половой акт». Так она это называет; ее ощущения о произошедшем связаны с запахом роз, фейерверками и американскими горками.
Она болтает, какую одежду хочет купить для первого курса в Помоне, какие фильмы посмотреть, какие проекты воплотить этим летом: например, найти в Винъярде место, где можно покататься на лошадях, и снова начать делать мороженое. Честное слово, она не умолкает минут тридцать, не меньше.
Завидую я ее жизни. Парень, планы, колледж в Калифорнии. Миррен отправляется в свое солнечное будущее, пока я возвращаюсь в Академию Дикинсона, где переживу еще один год снега и удушья.
У «Мурдика» я покупаю небольшой кулек ирисок, хоть со вчера еще осталось несколько штук. Мы садимся на лавочку в тени, и Миррен все болтает и болтает.
Еще одно воспоминание.
Лето-номер-пятнадцать, Миррен сидит рядом с Тафтом и Уиллом на ступеньках нашей любимой кафешки «Клэм шэк» в Эдгартауне. У мальчишек в руках пластиковые вертушки радужной окраски. Лицо Тафта в шоколадной ириске, которую он только что слопал. Мы ждали Бесс с туфлями для Миррен. Без обуви мы не могли зайти внутрь.
Ноги девочки были грязными, а ногти покрыты синим лаком.
Мы уже давно сидели, когда Гат вышел из магазина чуть дальше по улице. Под мышкой зажата стопка книг. Он быстро побежал к нам, будто бы пытаясь догнать, хоть мы просто сидели на месте.
Вдруг он резко остановился. Верхняя книга называлась «Бытие и ничто» Сартра. На тыльной стороне его ладоней все еще были написаны слова. Совет от дедушки.
Гат поклонился – неуклюже, по-дурацки – и вручил мне последнюю книгу из своей стопки: это был роман Жаклин Мориарти. Я читала ее все лето.
Я открыла титульную страницу. Она была подписана:
«Для Кади, со всем-всем-всем. Гат».
– Я помню, как мы ждали, чтобы Бесс принесла тебе туфли и мы могли пойти в кафе, – говорю я Миррен. Она перестает балабонить и смотрит на меня с ожиданием. – Вертушки. Гат подарил мне книгу.
– Так твоя память возвращается! Это замечательно!
– Тогда тетушки ссорились из-за поместья.
Она пожимает плечами:
– Немного.
– А мы с дедушкой поспорили из-за фигурки слоновой кости.
– Да. Мы только об этом и говорили.
– Расскажи мне кое-что.
– Что?
– Почему Гат исчез после моего несчастного случая?
Миррен крутит пальцем свой локон.
– Не знаю.
– Он вернулся к Ракель?
– Не знаю.
– Мы поссорились? Я сделала что-то не так?
– Я не знаю, Кади.
– Я расстроила его пару дней назад. Потому что не знала имен прислуги. И не видела его квартиру в Нью-Йорке.
Следует тишина.
– У него есть причины, чтобы злиться на тебя, – наконец говорит сестра.
– Что я сделала?
Миррен вздыхает:
– Этого уже не исправишь.
– Почему?
Внезапно Миррен начинает кашлять. Так давится, будто ее сейчас вырвет. Согнулась пополам, побледнела, покрылась испариной.
– Все в порядке?
– Нет!
– Я могу помочь?
Она не отвечает.
Я протягиваю ей бутылку с водой. Она берет. Медленно пьет.
– Я слишком далеко зашла. Мне нужно вернуться в Каддлдаун. Немедленно.
Ее глаза остекленели. Я даю ей руку. Ее ладошка влажная, и она едва держится на ногах. Мы молча идем к гавани, где пришвартована наша маленькая лодка.
Мама не заметила отсутствия лодки, но увидела кулек ирисок, который я вручила Тафту и Уиллу.
И снова бесконечные упреки. Ее лекции мне неинтересны.
Мне нельзя покидать остров без ее разрешения.
Мне нельзя покидать остров без взрослых.
Мне нельзя управлять лодкой, сидя на лекарствах.
Не могу же я быть такой глупой, что не понимаю, ну же?
Я извиняюсь, чего и хочет мама. Затем бегу в Уиндемир и записываю все, что вспомнила, – кафе, вертушки, грязные ноги Миррен на деревянных ступеньках, книгу Гата – на бумажках над моей кроватью.
45
Начинается моя вторая неделя на Бичвуде. Мы залезаем на крышу Каддлдауна. Это легко; мы просто никогда не решались раньше, потому что нужно было пробраться через окно в спальне тети Бесс.
Ночью на крыше чертовски холодно, зато днем с нее открывается чудесный вид на остров и на море. Я гляжу поверх деревьев, посаженных вокруг Каддлдауна и Нового Клермонта с японским садом. Я даже могу заглянуть внутрь дома с французскими окнами почти во всех комнатах первого этажа. Рэд Гейт тоже видно, хотя и не полностью, а также дальнюю часть острова, напротив Уиндемира, и залив.
В первый день мы принесли на крышу еду и старое покрывало для пикника. Мы ели сладкий португальский хлеб и плавленый сыр в небольших деревянных коробочках. Вытащили ягоды в зеленых картонках и холодные бутылки с лимонадом.
Мы решили приходить сюда каждый день. Все лето. Эта крыша – лучшее место на свете.
– Если я умру, – говорю я, пока мы смотрим на открывшийся вид, – то есть когда я умру, бросьте мой пепел в воду у маленького пляжа. И когда вы будете по мне скучать, то сможете взобраться сюда, посмотреть вниз и вспомнить, какой классной я была.
– Или спуститься и поплавать в тебе, – говорит Джонни. – Если будем ну очень сильно скучать.
– Фу.
– Слушай, ты сама сказала, что хочешь оказаться в воде у маленького пляжа.
– Я просто хотела сказать, что мне здесь нравится. Это было бы идеальное место для моего праха.
– Да, – говорит Джонни. – Несомненно.
Миррен и Гат молчали, поедая орехи в шоколаде из голубой керамической миски.
– Неудачная тема для разговора, – говорит девушка.
– Нормальная, – пожимает плечами Джонни.
– Я бы не хотел, чтобы мой прах остался здесь, – говорит Гат.
– Почему? Мы могли бы покоиться вместе на маленьком пляже, – улыбаюсь я.
– А малышня бы плавала в нас! – кричит Джонни.
– Какой ты противный! – рявкает Миррен.
– А что, это не так уж отличается от того чтобы пописать в воду, – говорит ей братец.
– Меня сейчас стошнит!
– Ой, да ладно, все туда писают.
– Я – нет, – говорит Миррен.
– Да и еще раз да, – спорит Джонни. – Если вода у маленького пляжа не состоит из мочи, после стольких лет, то и наш прах ее не испортит.