Пейзаж меняется, когда мы проходим восточную сторону острова. Рэд Гейт почти не виден сквозь деревья, но я замечаю красную отделку стен. Мимо проплывает большой пляж, к которому тоже нужно спускаться по деревянной лестнице.
Клермонт возвышается на самой верхней точке острова, с видом на море в трех направлениях. Я выворачиваю шею, чтобы разглядеть его задорную башенку – но ее нет. Деревья, которые раньше создавали тень в большом саду, тоже пропали. Вместо шести викторианских спален, огромного крыльца и кухни с дымоходом, вместо дома, где дедуля проводил каждое лето целую вечность, я вижу глянцевое современное здание, стоящее на скалистой горе. С одной стороны к нему примыкает японский сад, с другой – голые скалы. Дом из стекла и железа. Такой неприветливый.
Кэрри выключает двигатель, и говорить становится легче.
– Это Новый Клермонт, – говорит она.
– В прошлом году был лишь каркас здания. Даже представить себе не могла, что у дома не будет газона, – говорит мамочка.
– Подожди, еще зайдешь внутрь. Стены тоже голые, а когда мы вчера приехали, то обнаружили, что холодильник пуст, если не считать, конечно, парочки яблок и треугольного куска сыра «Хаварти».
– С каких пор он ест «Хаварти»? – интересуется мама. – Это дрянной сыр.
– Папа не умеет покупать продукты. Джинни и Люсиль – его новые повара – делают лишь то, что он им говорит. Он питался тостами с сыром. Но я написала огромный список продуктов и отправила их на рынок в Эдгартаун. Теперь у нас достаточно еды на какое-то время.
Маму передернуло.
– Хорошо, что мы здесь.
Я пялюсь на новое здание, пока мама и тетушка болтают. Конечно, я знала о дедушкином ремонте. Они с мамой обсуждали новую кухню, когда он навещал нас несколько дней назад. Холодильник и еще один морозильник, сушилки и стойки со специями.
Но я не думала, что он снес весь дом. Что лужайки больше нет. И деревьев, особенно огромной старой магнолии с качелями-шиной. Ей, должно быть, было лет сто.
Вздымается волна – синяя, выпрыгивает из моря словно кит. Она поднимается надо мной. Мышцы моей шеи сводит спазм, горло перехватывает. Я сгибаюсь под ее весом. Кровь ударяет в голову. Я тону.
На секунду все это кажется таким грустным, таким невыносимо грустным – думать о старой доброй магнолии с качелями. Мы никогда не говорили дереву, как сильно мы его любили. Мы никогда не давали ему имени, никогда ничего для него не делали. Оно могло еще столько прожить…
Мне так холодно.
– Каденс? – Мама наклоняется ко мне.
Я хватаюсь за ее руку.
– Веди себя нормально, сейчас же, – шепчет она. – Сейчас же!
– Что?
– Потому что ты нормальная. И можешь справиться.
Ладно. Ладно. Это всего лишь дерево.
Просто дерево с качелями, которые я очень любила.
– Не устраивай сцену, – шепчет мамуля. – Сделай глубокий вдох и сядь.
Я делаю, как велено, и беру себя в руки, как делала всегда.
Тетя Кэрри пытается отвлечь нас, радостно сказав:
– Новый сад очень хорош, когда к нему привыкаешь. Там есть зона отдыха для коктейльных вечеринок. Тафт и Уилл ищут подходящие камни.
Она поворачивает лодку к берегу, и внезапно я вижу своих Лжецов, которые ждут меня не у причала, а у выцветшего деревянного забора, идущего по Периметру.
Миррен стоит на нижней части барьера, радостно машет мне, ее волосы развеваются на ветру.
Миррен – сладость, любопытство и дождь.
Джонни прыгает вверх и вниз, периодически делая колесо.
Джонни – сопротивление, упорство и сарказм.
Гат, мой Гат, однажды бывший моим. Гат – он тоже пришел встретить меня. Стоит в стороне от забора, на скалистом холме, который теперь ведет к Клермонту. Он делает вид, что подает сигналы, отчаянно размахивая руками, будто я должна понять какой-то наш секретный код. От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе.
Добро пожаловать домой, как бы говорят они. Добро пожаловать домой.
24
Лжецы не подошли к нам, когда мы причалили, как и тетя Бесс с дедушкой. Нас встречала только малышня: Уилл и Тафт, Либерти и Бонни.
Мальчишки, обоим по десять, пинают друг друга и борются. Тафт пробегает мимо и хватает меня за руку. Я поднимаю его и кружу. Мальчик удивительно легкий, будто его веснушчатое тело готово воспарить в любой момент.
– Тебе уже лучше? – спрашиваю я.
– У нас в холодильнике полно мороженого! – кричит он. – Трех разных сортов!
– Серьезно, Тафт. Ты звонил вчера чуть ли не в истерике.
– Вовсе нет.
– Еще как да.
– Миррен почитала мне сказку. Затем я пошел спать. Не о чем говорить.
Я взъерошиваю его медовые волосы.
– Это просто дом. Многие дома кажутся жуткими по ночам, но утром они снова уютные.
– Мы все равно не живем в Каддлдауне, – говорит Тафт. – Мы переехали в Новый Клермонт к дедушке.
– Правда?
– Там мы должны быть послушными и не хулиганить. Наши вещи уже перенесли. А еще Уилл поймал трех медуз на большом пляже и мертвого краба. Посмотришь на них?
– Конечно.
– Краб у него в кармане, а медузы в ведре с водой, – говорит Тафт и убегает.
Мы с мамочкой идем по острову в Уиндемир, выбирая короткий путь по деревянной тропинке. Близняшки помогают донести наши чемоданы.
Дедушку и тетю мы находим на кухне. На столе стоят вазы с полевыми цветами, Бесс оттирает чистую раковину губкой, дедуля читает «Мартас-Винъярд Таймс».
Бесс мягче своих сестер и светлее, но такая же шаблонная. На ней белые джинсы и синий хлопковый топ с бриллиантовым украшением. Она снимает резиновые перчатки, целует мамочку и обнимает меня слишком крепко и долго, будто пытается передать этим какое-то глубокое тайное послание. От нее пахнет хлоркой и вином.
Дедушка встает, но не двигается с места, пока Бесс не отпускает меня.
– Привет, Миррен, – весело говорит он. – Рад тебя видеть.
– Он часто так делает, – шепчет Кэрри мне и маме. – Зовет других людей Миррен.
– Я знаю, что она не Миррен, – вставляет дедуля.
Взрослые начинают оживленный разговор, а меня оставляют с близняшками. Они странно выглядят в летних сарафанах и кроксах. Им уже почти четырнадцать. У них сильные ноги, как у Миррен, и голубые глаза, но лица у девочек измученные.
– У тебя черные волосы, – говорит Бонни. – Ты похожа на мертвого вампира.
– Бонни! – Либерти дает ей подзатыльник.
– То есть это лишнее, поскольку все вампиры мертвые, – продолжает девочка. – Но у них темные круги под глазами и бледная кожа, прямо как у тебя.
– Будь с Кади вежлива, – шепчет Либерти. – Так мама сказала.
– Я вежливая, – спорит Бонни. – Большинство вампиров невероятно сексуальны. Это доказанный факт.
– Я же говорила, что не хочу слышать от тебя разговоров о жутких мертвецах этим летом, – говорит Либерти. – Достаточно было прошлой ночи. – Она поворачивается ко мне. – Бонни помешана на мертвецах. Она читает о них книги, а потом не может заснуть. Это бесит, учитывая, что мы живем в одной комнате. – Все это Либерти говорит не глядя мне в глаза.
– Я просто говорила о волосах Кади, – отвечает вторая близняшка.
– Необязательно говорить, что она похожа на труп.
– Ничего страшного, – говорю я Бонни. – Мне все равно, что вы думаете, так что это нормально.
25
Все направляются в Новый Клермонт, оставив меня с мамочкой в Уиндемире, чтобы мы разобрали вещи. Я бросаю свою сумку и иду на поиски Лжецов.
Внезапно они накидываются на меня, словно щенки. Миррен хватает меня и кружит. Джонни хватает Миррен, Гат хватает Джонни, мы все хватаемся друг за друга и прыгаем. Затем мы, снова разъединившись, идем в Каддлдаун.
Миррен болтает о том, как она рада, что Бесс и малышня будут жить с дедушкой этим летом. Нужно, чтобы кто-то за ним приглядывал. К тому же с ее мамой невозможно находиться рядом, с ее-то страстью к уборке. Что еще важнее – теперь Каддлдаун предоставлен нам, Лжецам. Гат говорит, что приготовит горячий чай – это его новая страсть. Джонни называет его пафосным придурком. Мы с готовностью следуем за Гатом на кухню. Он ставит чайник на плиту.
Мы словно ураган, все пытаемся перекричать друг друга, радостно препираемся, прямо как в старые времена. Тем не менее Гат на меня почти не смотрит.
Я же не могу оторвать от него глаз.
Он такой красивый. Такой… Гат. Мне знаком изгиб его нижней губы, его сильные плечи. Как всегда, рубашка небрежно заправлена в штаны, ботинки стоптаны, и он касается шрама над бровью, сам того не замечая.
Я так злюсь. И так рада его видеть.
Наверное, он уже «двинулся дальше», как любой другой легко забывающий человек. Гат не провел последние два года в тисках мигреней и жалости к себе. Он гулял с нью-йоркскими девушками в балетках, водил их в китайские рестораны и на концерты. Если он и не с Ракель, то наверняка дома его ждет пара-тройка подружек.
– У тебя новая прическа, – вдруг говорит мне Джонни.
– Ага.
– Но тебе идет, – мило вставляет Миррен.
– Она такая высокая, – говорит Гат, возясь с коробками из-под черного чая, жасминового и «английского завтрака». – Раньше ты не была такой высокой, а, Кади?
– Это зовется взрослением, – говорю я. – Я не виновата. – Два лета назад Гат был на пару дюймов выше меня. Теперь мы одинакового роста.
– Я полностью за взросление, – отвечает он, все еще не глядя мне в глаза. – Только не становись выше меня.
Он что, флиртует?
Да, точно.
– Вот Джонни не мешает мне быть самым высоким, – продолжает Гат. – И никогда не возмущается.
– Будто у меня есть выбор, – бурчит тот.
– Она все еще наша Кади, – говорит верная мне Миррен. – Мы, наверное, тоже кажемся ей другими.
Но это не так. Они выглядят точно так же. Гат в поношенной зеленой футболке, которую носил два лета назад. Его неунывающая улыбка, манера наклоняться вперед, аристократический нос.
Широкоплечий Джонни в джинсах и розовой клетчатой рубашке – старой, с изодранными краями, у него обгрызены ногти и стрижка короткая.