– Насколько точно штурман мог положить бомбовый груз, ну, с высоты пять километров?
– Если хороший летчик, который держит курс и скорость как надо, то хороший штурман попадал с первого захода в круг радиусом двадцать метров.
– Какая цель для вас представляла наибольшую сложность в смысле ее обнаружения?
– Ну, конечно, скопление войск. А вот железнодорожные узлы, аэродромы мы легко находили.
– А допустим, вы вылетаете на бомбежку аэродрома. Аэродром километра два – одна полоса, километра два – вторая, а самолеты растащены по всему аэродрому, распиханы по окраинам, замаскированы. И я сомневаюсь, что можно найти ночью самолеты, особенно с высоты четыре километра.
– Осветители были. Отдельным экипажам ставили задачу бомбить полосы непосредственно. Но основная цель была самолеты, стоянки, вдоль полос… Но самолеты далеко не растаскивали. Так, все равно по окраине аэродрома.
– А не было задачи найти аэродром, и, допустим, часть работает по аэродрому, а часть бомбит населенный пункт, где экипажи живут?
– Нет, экипажи не бомбили. По самолетам бомбили.
– А что считалось уничтоженным самолетом?
– Если он загорелся, это означало, конечно, что уничтожен. А дальше уже не знаю, с воздуха трудно было определить, какая степень поражения была. Но если загорелся, это уже значит, что цель уничтожена.
– Когда вы бомбили аэродромы, уничтожали самолеты, вам за уничтоженные на аэродроме самолеты платили деньги?
– Нет. Нам не платили.
– По кораблям работали?
– Да, и по кораблям приходилось. В порту, как правило. В Крыму, например. Ночью были осветители, а днем и так видно было.
– Отношения между вами, летным экипажем, и наземным обслуживающим персоналом как складывались?
– Всегда была любовь наземного и летного экипажей. Друг друга уважали. И наземный экипаж был рад, когда самолет возвращался…
А летный экипаж благодарит техников, что у самолета не сдали моторы, ничего не нарушилось.
– Не было такого отношения, что мы вроде как летаем, воюем, а вы тут непонятно чем занимаетесь?
– Нет. Мы любили техников очень.
Нина Федоровна:
– А можно я вставлю? Я почувствовала тогда, какие у них взаимоотношения.
У них в экипаже была не только дружба, спаянность какая-то и любовь. Вот я вам расскажу. Он получил в 1944 году, в августе месяце, Героя Советского Союза. И ему предложили в 1944 году повысить образование и поступить в Монинскую академию. И он отказался. Я удивилась. Спросила уже позже:
– Почему ты отказался? Ты же мог погибнуть!
– Ну, как я мог бросить Степу Харченко, бросить полк? Я сказал, пойду в академию, когда кончится война. Мы, говорит, настолько сработались, мы уже не только по взгляду друг друга понимали, у нас уже интуиция общая.
У них не дружба была, а сложнее…
– А приходилось ли вам летать с другими летчиками?
– Приходилось. По разным причинам. Или летчик заболел, или что-то в этом роде. Бывало и наоборот – мой летчик летал с другим штурманом.
– Вы номер вашего самолета не помните? А как были покрашены ваши самолеты?
– Номера разные были. Красили защитным цветом. Ну, зеленые и с камуфляжем был. Снизу сероватые. Рисунков на самолетах не было.
– А дарственные самолеты были?
– Дарственные были. Как правило, от восточных городов. А каких, уже конкретно не помню.
– Когда полк стал гвардейским, экипажи сразу были переведены в гвардию? Или для этого надо было еще полетать?
– Сразу стали все гвардейцами. Раз гвардейский полк – стали гвардейцами.
– А если новички пришли в ваш полк?
– По-моему, сразу в гвардейцев всех переводили. И из пополнения тоже значок получали, по-моему, сразу.
– Бывали ли в вашем полку случаи отказа от боевых вылетов?
– Не было такого случая.
– А когда кто-то летал не совсем туда, а туда, где, наоборот, стреляют поменьше?
– Такое, может, и бывало…
– Вы летали на дальнем бомбардировщике. У вас погода была серьезной проблемой? Что творилось в нескольких часах лета, могли и не знать. Будет ли там облачность, будет ли грозовой фронт. И если вы встретили грозовой фронт, что вы делали?
– Мы в грозу не входили, обходили. Верхом обходили, или стороной, или даже низом. Но в грозовое облако не входили, это все равно что быть заранее уничтоженным.
– А если грозовой фронт очень большой, тогда что, возвращались обратно?
– Тогда мы делали перед фронтом «коробочку», набирали высоту и шли уже выше. Обратно не возвращались.
– Пришли вы на цель. Цель закрыта облаками. Уходили на запасную? Или так, по расчету времени, бомбили?
– На запасную, конечно. Всегда давали одну запасную цель. Но бывало, что сбрасывали бомбы по расчету времени.
– Имел ли право штурман экипажа потребовать сменить номенклатуру бомб на самолете?
– Не было такого. То, что сверху спущено, то и подвешено.
– Прицельное оборудование со временем улучшилось, или у вас как был ОПБ-1 с самого начала, так он и до конца войны?
– ОПБ-1 – это в начале войны. А потом авиационно-коллиматорные прицелы впереди стояли, и днем и ночью с помощью этого коллиматорного прицела штурман мог видеть, что делается вокруг. Где стреляют, как маневрировать. Конечно, этот прицел удобнее был.
– А сигналы летчику на боевом курсе передавались голосом или была какая-то цветовая сигнализация?
– А зачем, у нас же было переговорное устройство.
– Пневмопочта была на вашем самолете?
– Была. Связь со стрелками дублировалась и пневмопочтой.
– Случилась неприятность, самолет тяжело поврежден, надо покидать. Как, каким образом это делалось?
– Летчик, как командир экипажа, если самолет дальше лететь не может, давал команду прыгать с парашютом.
– У вас под ногами люк был. Вы туда?
– Да. А у стрелков тоже люк был внизу. А летчик через борт на плоскость – и вниз.
– Сколько раз вас сбивали? Мы вот знаем два случая. А вообще сколько раз вас сбивали?
– Я сейчас не подсчитывал, но сбивали, по крайней мере, несколько раз. Но, как правило, мы перелетали линию фронта и тогда, значит, находили аэродром или же просто площадку, где можно было бы сесть.
– Вы пользовались же парашютом?
– Два раза прыгал с парашютом.
Нина Федоровна:
– Я расскажу вам то, что он вам не скажет.
Когда его первый раз сбили, он при спуске на парашюте упал на коленки. В то время думали, что повреждены колени. В прифронтовом госпитале оказали какую-то помощь – и летай дальше. А потом оказалось, что у него были выбиты и бедра, и диск из позвоночника. А потом второй раз его подбили тоже в 1943 году. Он упал и разбил всю грудную клетку. Ребра, правда, срослись. Но со временем развились две грыжи… На пищеводе и на диафрагме. Но он хорошо себя чувствовал до восьмидесяти пяти лет, машину водил по тысяче километров. А вот за эти четыре года его скрутило.
– С какой высоты еще можно было прыгнуть? А после какой высоты надо было идти на вынужденную?
– Ну, если была возможность на вынужденную, так надо с любой высоты садиться… С высоты порядка пятьсот метров можно было еще прыгнуть.
– Вы летали обычно на больших высотах, наверное, приходилось пользоваться кислородными приборами?
– С высоты четыре тысячи метров, как правило, мы пользовались кислородом.
– А кислорода на весь полет хватало?
– Мы экономили. Переключали. На обратном пути мы снижались и тогда кислородные приборы выключали.
– Пулеметом своим вам приходилось пользоваться?
– Да. По наземным целям.
– А не наказывалось? Это же угроза безопасности самолета?
– Не наказывалось. Если снижались и выполняли уничтожение цели из пулеметов, это только поощрялось.
– Ваш коллега рассказывал нам, что летал на сбрасывание диверсантов, агентов. Вам этим приходилось заниматься?
– Нет. Мы бомбардировщики, только бомбили. Никаких посторонних задач не выполняли. Только бомбометание.
– Ваш последний вылет когда был?
– В конце войны. Числа не помню, в книжке должно быть написано.
– Как Вы узнали об окончании войны?
– Я, по-моему, в госпитале лежал в это время. Что-то у меня случилось там с животом или что-то такое…
– Скажите, пожалуйста, вот когда вы перешли границу Советского Союза, местные к вам как относились?
– Очень хорошо нас принимали… Обычные поляки и немцы нас уважали.
– По домам трофейничали?
– Не было такого. Я не помню.
– Ваши личные отношения к партии и к Сталину? Не нынешнее, а вот тогдашнее?
– Мы были членами партии, поэтому уважали все действия и приказы Центрального Комитета и Сталина.
– А особисты у вас в полку были?
– Да, был особый отдел. Смотрели, чтобы никто там что-нибудь не проболтался… Разведданные не передавали…
– А по Вашему мнению, в полку особист был нужен? Или можно было обойтись и без него?
– Я думаю, что у нас в полку можно было без него обойтись. Потому что все верили делу партии. И если бы кто выступал, его сразу бы, как говорится, придавили…
– Замполиты у вас были летающие? Или на земле сидели?
– И те и другие были. И летающие…
– Я опять по личностям пройдусь. Каково Ваше отношение к Василию Сталину?
– К Василию? А при чем мое отношение? Вот моя жена танцевала с ним, она может сказать.
Нина Федоровна:
– Ну, какое отношение? Полк стоял в Андриаполе, а потом улетел в Харьков или в Белую Церковь. А сталинский полк пришел.
Мне девчонки кричат через реку:
– Пойдем Сталина посмотрим!
Ну и пошла я смотреть. Издалека заметила почему-то, по осанке или не знаю… Ну и стал он за мной ухаживать. Плохого он ничего мне не сделал, но меня начальник спрятал в деревню на неделю. Пока Сталин не улетел.
Какой на вид он был? Невзрачный, но много общего со Сталиным. Веснушки такие крупные, большая голова… Девчонки почему-то прозвали его «эскимо на палочке». А ребята в полку говорили, что он очень хороший летчик и командир. Вот так вот.