[58].
Как-то раз командованием было принято решение о нанесении удара по эстонскому аэродрому Раквере силами 7-го гшап (им командовал ГСС Мазуренко) под прикрытием 13-го полка подполковника Мироненко. На усиление истребительного прикрытия направили также 1-ю эскадрилью нашего полка под командованием капитана Парамонова, которую в свою очередь усилили моей четверкой. Первый налет был очень удачный – сожгли или повредили мы около 20 самолетов противника, сбили же у нас только один штурмовик.
Командиру 35-го полка Суслину на этой волне приказали повторить налет, но на этот раз немцы их встретили и сильно потрепали, а несколько самолетов заблудилось в облачности, о формировании которой в районе цели не было известно. Из 3-й эскадрильи не вернулся Поскряков – он сел в Эстонии на вынужденную и только через несколько дней пробрался через линию фронта. А вот командир полка Суслин пропал без вести. Задание не было выполнено, потеряли несколько истребителей и штурмовиков[59].
Лучшим моим ведомым был Петр Гапонов. Когда он только прибыл в полк – дело было тогда на аэродроме Гора-Валдай, – на одной из посадок поломал самолет. Командир полка Волочнев хотел его выгнать – отправить в штурмовики: «Это не летчик, не истребитель! Такой летчик мне не нужен! Перевести на штурмовик». Тогда ко мне подошел Беляев, рассказал ситуацию и предлагает: «Ну что, Тихомиров, возьмешь Гапонова к себе ведомым?» Ну, а почему не взять? Я и взял – перевели его в нашу 2-ю эскадрилью. Оказался Петя замечательным летчиком, прекрасно летал, никогда от меня не отрывался – очень надежный ведомый был[60].
Но однажды меня сбили – это был единственный раз за всю войну. Случилось это 18 марта 1944 года. 13-му краснознаменному полку тогда снова потребовалась помощь. Как обычно в такой ситуации, ко мне подошел Беляев: «Ну, Тихомиров, давай!» И вот я со своей четверкой перелетел с аэродрома Гора-Валдай в Котлы. Вылетели мы вместе с летчиками 13-го авиаполка на сопровождение «илов» 7-го гвардейского штурмового полка и провели очень удачный бой – я сбил одного «мессера». Стали возвращаться, а на обратном пути я уже расслабился – радость в душе из-за сбитого, и вдруг слышу, по рации передают: «Сзади самолеты противника». Я подумал, что это где-то в районе линии фронта позади, и не обратил внимания. Вдруг как горохом по самолету – ничего не понимаю, самолет задрал нос и перешел в кабрирование. Штурмовики кричат: «Маленький, горишь!» – а из пробитого радиатора вся вода ушла. Это и был «дым». Ну, думаю, сбили, пробую рули – ручка свободно болтается, реакции никакой. Если не вывести машину из набора, она потеряет скорость, перейдет в штопор, и мне крышка, отлетался бобик. Как я в те секунды сориентировался, не знаю – чисто инстинктивно убрал газ. «Як» опустил нос. В пологом планировании лечу прежним курсом, ищу площадку для приземления, а рулей нет – перебило тяги рулей высоты. Двигатель перегревается, датчик температуры жидкости охлаждения зашкаливает. Управляясь газом, держу машину в пологом планировании. Появилась кромка льда, а за ней уже и берег Кургальского полуострова виден. Садиться пришлось на лед. Выпускаю посадочные щитки, шасси оставил убранными. Перед самым касанием резко прибавил газ – самолет опять поднял нос, нормально приземлился и заскользил по льду. Когда машина остановилась, оказалось, что колонки управления и дна в кабине нет – все разодрало о торосы. Мне тоже шишек да синяков понаставило, но ничего серьезного. Чувствую, самое страшное позади, вылез, помахал ребятам из своего звена рукой (они летали кругами сверху – смотрели, как я там), чтобы они летели домой, достал свой «ТТ» и пошел к берегу.
Надо сказать, что пистолет у меня всегда был с девятым патроном в стволе. «ТТ» очень сложно было взвести одной рукой, и в критической ситуации, да еще если ты раненый, сделать это непросто. А так – снял с предохранителя и стреляй. Когда вдалеке показались фигуры людей, я выстрелил в воздух – кто его знает, кто там идет. Оказалось – наши пограничники с погранзаставы, расположенной в местечке Гакково. Я приказал им взять парашют, рацию и НЗ – никаких приборов тогда со сбитого самолета уже не снимали, необходимости такой не было. Посидел я у них, НЗ мы, конечно, прикончили, согрелись. Они сообщили на ближайший аэродром Липово, и через некоторое время за мной приехала санитарка. Отвезли в Липово, прилетел Алимпиев и забрал в полк. Дали три дня отдыха, новый самолет – и снова в бой![61]
Как-то раз на разведку аэродрома Раквере вылетели два «яка» нашего полка – Шишикин и Барсуков. Прикрывать их должны были еще две пары – Юры Петрова и моя. До этого на разведку этого аэродрома вылетали разведчики из 15-го полка, но их перехватили истребители, еле ноги унесли. Задачу передали нашему полку. После взлета двигатель моего самолета задымил, оборвало шатун, пришлось возвращаться. Со мной сел и ведомый Гапонов, поскольку существовало жесткое правило: поодиночке не летать – поврежден ведущий, ведомый его прикрывает, подбит ведомый – с ним уходит и командир. Из того вылета на Раквере разведчики так и не вернулись. Когда Петров с ведомым приземлился на аэродроме, то не смог рассказать, как и почему они потеряли друг друга – так летчики и пропадали без вести. Может, сбили их, а может, в облаках столкнулись…[62]
Самый трудный вылет был у меня в июне, во время наступления против финнов на Карельском перешейке. Тогда мы прикрывали группу «илов» 35-го полка, атаковавших корабли в Финском заливе, и были перехвачены 18 ФВ-190. Они попытались зайти в атаку сверху-сзади, но мы были начеку и этот наскок отбили, а один «фокке-вульф» был подбит стрелками. Три или четыре раза я сходился в лобовой атаке с одним из «фокке-вульфов». В последний раз мы разошлись с ним в самую распоследнюю секунду – он прошел у меня над головой. У меня в груди все отлегло, как с того света вернулся – ведь мы почти столкнулись! В тот раз мы тоже потеряли один штурмовик, но летчик, Щербак, сумел дойти до Сескара и там приземлился. Когда я вернулся на аэродром, коленки у меня все еще дрожали после той лобовой атаки.[63]
Командир полка Волочнев хотя и вылетал на задания, но редко. Не знаю почему, но и у Беляева и у него я быстро завоевал уважение, и на ответственные задания чаще всего посылали меня. Взял меня как-то раз комполка ведомым, но закончилось это заменой мотора на моем истребителе. Дело в том, что во время любого воздушного боя или в полете ведущему нельзя «шуровать» на полных оборотах, а Волочнев как дал газу! Ведомый больше маневрирует и перестраивается, отстает и вынужден выжимать из двигателя все, что возможно. Слетали мы с ним вот так, и полетели у меня шпильки крепления картера, верхней крышки…
Где-то в июне – июле нашу штурмовую авиацию стали использовать для разряжения минных полей в Финском заливе и проводили площадное бомбометание. Штурмовикам указывали необходимый квадрат, и они сыпали туда бомбы – срабатывало. Немцы, конечно, противодействовали, и в одном из вылетов (весь полк летал) мы потеряли не только несколько истребителей, но, главное – штурмовиков. После возвращения командир полка Волочнев стал нас обвинять в потере сопровождаемых: «Плохо воюете, да как могли потерять?!!»
А я, как летчик-истребитель, могу сказать, что, пусть мне надо будет сбить бомбардировщик, а его будут прикрывать десять истребителей, я собью его, если захочу. Я наберу высоту, весь строй прошибу – может, и сам погибну, но его собью. Так и немцы. Они хорошо воевали, у них опыт огромный был – больше, чем наш… И вот Волочнев нам сказал: «Теперь полк поведу я! И чтобы в строю были все командиры эскадрилий!» Учить нас решил.
А командиром нашей 2-й эскадрильи тогда был Алимпиев Евгений Николаевич. Он тоже прибыл с Дальнего Востока и к тому времени уже «вылетался» – старик был. Когда мы вылетели полком и начался воздушный бой, он нажал на тангету радиопередатчика и не отпустил ее, поэтому весь полет мы слышали, что он там говорил в кабине. И вот во время боя вся эскадрилья слышит, как командир все уговаривает «фоккера»: «Ну что ты ко мне пристал!..» Долго потом подтрунивали мы над командиром…[64] Смех смехом, но в том бою мы опять понесли потери – и своих и штурмовиков. Вот после этого Волочнев ругать нас перестал.
24 июля, в День Военно-морского флота, погиб мой очень хороший друг, летчик-штурмовик из 7-го гвардейского полка Матвеев Михаил Алексеевич. Мы с ним вместе и в аэроклубе были, и в школе, и на курсах командиров звеньев, и в одну дивизию попали на Балтику, только я – истребитель, а он – штурмовик. К тому времени он был уже заместителем командира полка – очень сильный летчик. В одном из вылетов он пошел на второй заход по цели, хотя делать его не рекомендуется, и его сбили[65]. Многие этим злоупотребляли, и многие из-за этого погибли.
Вы спросите почему? А я вам отвечу – штурмовикам было очень тяжело, и я не завидую им. Это были такие труженики, что трудно себе представить. Как пример, в марте – апреле 1945 года мы оказались на аэродроме Эльбинг в Восточной Пруссии. Там уже сидели армейские штурмовики и истребители, и в одной из столовых начали они нас подначивать: «Во понахватали орденов, и все – Красное Знамя!» У меня тогда уже было три ордена, да и у остальных немало. Вскоре Рокоссовский начал наступление на Мемель и Данциг, а поскольку кораблей там у немцев было много, попросил поучаствовать и армейцев. Когда те познакомились с корабельными зенитками и вернулись на аэродром, они нам сказали: «Не надо нам орденов ваших, рановато нам помирать!»
Дело в том, что на каждом транспорте было по четыре зенитных орудия, а на эсминцах и до двадцати. А теперь представьте, какое было светопреставление, когда шел конвой из 5 транспортов, 4 эсминцев и пары тральщиков. Хотя и наземные зенитки вещь довольно неприятная.