В течение дня прогремело двенадцать выстрелов.
На следующий день – шестнадцать, бронебойными семитонными и фугасными пятитонными снарядами. И так каждый день. По штольням арсенала, по береговым батареям, по укрепленным позициям, по улицам Севастополя… Громовой голос «Доры» вплетался в общий хор крупнокалиберной артиллерии, превращавшей красивейший город в груды развалин….
Глава восемнадцатая
– Командир, куда идем? – спросил Алексей.
Закрыв замок малокалиберной пушки, Громов стал зорко осматривать бескрайнюю даль моря, которое распахнулась в своей притягательной красоте перед его взглядом. А он, не обращая внимания на прелести водной стихии, выискивал опасность.
– Направление похода зависит не от меня, а от количества горючего в баке, – ответил Вадим Серебров, держа обеими руками рулевое колесо, – Семен уточняет его наличие.
– Если хватит, может, махнем на базу, в Новороссийск? – помечтал вслух Григорий Артавкин, расположившийся у пулемета.
– А не хватит, двинем к Севастополю, – уточнил Серебров.
Самоходная малая транспортная баржа – МТБ – с румынским флагом на мачте торопливо уходила все дальше и дальше от бухты Капсель, от гористого крымского берега, и только выступавший в море скалистый кряжистый мыс Меганом, казалось, тянулся с боку темной гранитной рукой, грозя оборвать побег, схватить судно и вернуть его назад. Море насторожилось и совсем примолкло. Дизеля работали ровно и напряженно, распространяя по всему металлическому телу баржи легкую вибрацию.
Из люка высунулась голова Семена Юрченко; правая щека его была слегка измазана мазутом.
– Солярки чуть больше половины бака! – бодрым голосом доложил он командиру. – Двигаться можно!
– До Кавказа хватит?
– Не думаю, командир, дизеля ихние дюже прожорливые.
– Не дотянем?
– И до половины пути не хватит, – сказал Юрченко.
– Тогда берем курс на юго-запад, – решил Серебров.
– До Севастополя хватит с запасом, командир!
– Как ведут себя мотористы?
– Нормалек, командир! – широко улыбнулся Юрченко. – Хлопцы, хотя и румыны, но понятливые и исполнительные!
Сагитт Курбанов стоял у второго длинноствольного немецкого пулемета, задумчиво поглаживая двумя пальцами правой руки свои смоляные усики, и смотрел на удалявшийся берег родного Крыма. В его темных глазах застыла грусть. Он побывал в Крыму, на своей родине, где родился и вырос, служил на морской границе, находился всего в нескольких километрах от своего родного дома в Старом Крыму, а ни с кем из родных так и не мог повидаться, ничего не узнал о судьбе отца и матери, о братьях и сестрах, никого из знакомых не встретил…
Через четверть часа последняя видимость берега растаяла, от мыса осталась только светло-синяя полоска. Самоходная баржа, чем-то похожая на железную черепаху, шла по воде ровно и уверенно. Винт размеренно и сноровисто загребал морскую влагу, и она, недовольная, шумно пенилась за кормой, разбегаясь волнами в разные стороны.
Не спеша потекло томительное время морской дороги. Море было пустынным, и спокойное зеркало его, созданное дня загляденья в него солнца и неба, а ночью луны и звезд, вдали светилось бирюзовой нежностью и ласково шуршало по бортам ладошками мелких волн, храня тайны в своих темных глубинах. Алексей Громов стоял, упершись спиной в лебедку, и молча радовался, что судьба дала им шанс выбраться, и он переживал простую радость жизни на белом свете, чувствуя прилив сил и бодрости, бесшабашной уверенности, а в своем сердце тайно и смутно ощущал грядущее неизвестное и опасное.
В полдень на горизонте показался неизвестный дымок. Разведгруппа насторожилась, и каждый занял свое боевое место. Серебров, и вместе с ним и вся его команда, долго и пристально наблюдали за дымком. Самоходка взяла курс в открытое море, и вскоре тот дымок пропал.
Самоходную баржу разведгруппа захватила на удивление легко и быстро. Команда румын даже не пыталась сопротивляться, она просто была ошарашена внезапным появлением в глубоком тылу непонятной вооруженной группы: русских в германской форме, немецкого капитана, да еще их легковую автомашину сопровождал и охранял немецкий танк. Впрочем, танк и явился основным и весомым козырем, перед которым румыны послушно сложили личное оружие и поспешно подняли руки.
Севастопольская оборона проигрывала артиллерийскую дуэль. И с каждым новым днем все больше и больше. Вражеский напор становился все сильнее и сильнее. Донесения с передовой, из дивизий и бригад, становились все тревожней и тревожней.
Иван Ефимович последние сутки спал урывками. Не ослабляя общего руководства, он крепко держал нити управления вверенными ему войсками и, отдавая приказы и распоряжения, командующий в то же время успевал за день вместе со своим адъютантом побывать на самых опасных участках обороны, и там одним своим появлением вселять уверенность и твердость. Оценивая обстановку, принимал решения на местах, давал советы командирам, хвалил за проявленную инициативу и находчивость, награждал за храбрость и мужество. И не только он один, а весь его штаб работал как бойцы на передовой, на пределе человеческих возможностей.
Войска держались из последних сил. Передний край, который утонул в грохоте и гуле, окутали, как серым туманом, густые клубящиеся облака из пыли и обломков скал, поднимаемые бесконечными разрывами снарядов и авиационных бомб.
– С каждым днем становится все яснее тот факт, что мы проигрываем артиллерийскую дуэль с немцами. – Иван Ефимович поправил на носу пенсне и через стекла в упор смотрел в темные глаза генерала Рыжи, начальника артиллерии Приморской армии. – Но почему проигрываем? У нас кроме полевой есть и мощные береговые батареи, и стволы боевых кораблей…
– Но у нас нет того, что имеет противник, – с грустью в голосе ответил начальник артиллерии, – пушек для ведения навесного огня, стрелять через горы…
– А что именно?
– Нет мортир, – ответил Николай Кирьянович Рыжи.
– Как это – нет? – удивленно и строго спросил Петров.
– Нет ни одной мортиры и ни одной гаубицы.
– А в ту, прошлую оборону Севастополя, были? – спросил Петров.
– Конечно, были! И у нас, и у неприятеля.
– Как же мы это прошлепали? – Иван Ефимович опустил об руки на стол и сжал кулаки, а через секунду гневно сверкнул глазами. – А вы куда смотрели, товарищ начальник артиллерии армии?!
– На мои постоянные заявления всегда получал один и тот же ответ из Главного артиллерийского управления, что, мол, в Севастополе и так пушек много, и к тому же при обороне Одессы и сейчас в обороне Ленинграда гаубицы и мортиры не используются.
И только теперь командующий, словно прозрев, с горькой болью осознавал, что оборона Одессы и Ленинграда резко отличается от обороны Севастополя главным образом по характеру местности. Там прямые равнины, а здесь, в Севастополе и вокруг, скалистые горы и холм. Да, пушечных стволов много, значительно больше, чем у немцев. И это успокаивало. Но мощные береговые батареи, способные поразить любую цель на расстоянии в тридцать километров и даже дальше, ничего не могут сделать с мортирой или гаубицей на дистанции в пять-шесть километров, да к тому же еще упрятанной в лощине или овраге…
Рельеф местности спасал Ленинград, он позволял морской береговой, корабельной и железнодорожной артиллерии расстреливать на дистанции до сорока километров любую вражескую цель. А гористый рельеф местности под Севастополем существенно уменьшал роль береговой и корабельной артиллерии, а порой и сводил на нет ее огневую мощь…
Невольно возникает вопрос: неужели у нас в стране не имелось средних и тяжелых гаубиц и мортир? Были, и немало! Более тысячи и новых образцов, и старых. И сотни тысяч снарядов к ним. Но в первые месяцы войны тяжелые гаубицы и мортиры практически не использовались, и их срочно, чтобы пушки не доставались врагу, отправляли в тыл. Те незначительные потери были быстро восстановлены, и к концу 1941 года от промышленности поступило более сотни гаубиц, и их общее число в Красной армии возросло до девятисот единиц.
Если говорить откровенно, то в начальный период войны многие командующие были скрытыми кавалеристами, героями Гражданской войны, они имели смутное представление о боевых характеристиках и конкретных возможностях тяжелых мортир и гаубиц. Не отставало от них и высокое морское начальство, поскольку в боях на море эти самые мортиры и гаубицы просто не использовались за ненадобностью…
К тому же характер войны за первые месяцы боев показывал, что ни на одном фронте не было нужды в тяжелых мортирах и гаубицах. Ни на одном театре боевых действий.
Ни на одном, кроме Севастополя! А здесь они, тупорылые мортиры и гаубицы, взяли на себя основную боевую нагрузку. Стали козырной картой, и эта карта оказалась в руках врага…
Ко многим трудностям прибавилась еще одна. В первом и особенно четвертом секторе, где гитлеровцы, не считаясь с потерями, напористо рвались к Северной бухте, от жары и нещадно палящего летнего солнца в нейтральной полосе начали разлагаться трупы, которые не успевали ночами убирать гитлеровцы. Ветер приносил в окопы страшный смрад. В знойном воздухе стоял такой тошнотворный дух, что от него некуда было спастись ни днем ни ночью…
Оборона не рвалась под неприятельским напором, но на отдельных участках была просто пробита шквальным градом снарядов.
Войска несли потери, отражая волны атак. И зачастую, отбивая очередной штурм, когда кончались боеприпасы, израсходованы последнее патроны и гранаты, когда уже нечем было отбиваться, перед окопами и в окопах вспыхивал рукопашный бой. Измученные, усталые бойцы находили в себе силы для этой последней и решительной, традиционной для русского воинства схватки лицом к лицу с врагом. И, как правило, гитлеровцы не выдерживали рукопашных схваток…
Но после рукопашной, когда гитлеровцы снова бросали вперед свежие подразделения, наши, оставшиеся в живых, уже не имели сил для отражения очередной атаки, стояли до последнего и погибали, но не отступали и не сдавались…