1
Володька жил за шкафами.
Огромный резной буфет и два книжных шкафа отгораживали угол, где находилась его койка.
Уже много лет Володька мечтал жить в отдельной комнате. У брата была такая за стеной. Там стояло старое пианино и помятая низкая тахта. На полу валялась изрядно таки потертая медвежья шкура. Там была тишина, покой, возможность предаваться собственным мыслям, а здесь, за шкафами, каждое утро Володька слышал, как отец звенел ложечкой, мешая кофе в стакане, шелестел газетой и с удивительным упорством слушал при этом гимнастику по радио.
Вот и сегодня Володька проснулся от звуков шаркающих по полу шлепанцев Владимира Львовича и громкого сообщения диктора о том, что какая-то радиопостановка отменяется.
Быстро вскочив, Володька стал одеваться. Он вдруг подумал: «А ведь со школой покончено». Это было странно и непривычно. Когда проходил мимо кухни, Елена Андреевна, которая у плиты пекла лепешки, сообщила, что Берман звонил уже два раза.
Вытираясь, Володька услышал, как в столовой громко сказали: «В двенадцать часов слушайте правительственное сообщение…»
Он быстро повесил полотенце, причесался, отправился завтракать.
Когда вошел в столовую, в сборе была уже вся семья. Пришла из кухни Аннушка. Она держала в руках огромный кухонный нож и выжидающе смотрела на приемник.
Часы по радио отбивали последние удары. Владимир Львович снимал и снова надевал свои большие роговые очки. Все напряженно молчали.
«Граждане и гражданки Советского Союза… — послышался взволнованный голос. — Сегодня около пяти часов утра…»
Владимир Львович снял очки.
Володька видел, как побледнел Андрей, а Аннушка вдруг прислонилась спиной к стене, и глаза ее стали стеклянными.
— Опять, значит, война пришла… — сказала она.
Когда отзвучали последние слова правительственного сообщения, никто не двинулся с места. Было слышно, как забурлил в кухне чайник, но никто не пошел снять его с огня. Наконец Владимир Львович надел очки и сказал:
— Ну что же, этого следовало ожидать.
Он отправился к себе в комнату и принес оттуда карту Европы.
Андрей старался казаться очень спокойным. Он даже пытался улыбнуться.
— Настало время отличаться, — сказал он.
Аннушка ушла в кухню. Елена Андреевна всхлипнула и принялась вытирать слезы.
— Ну что ты? — сказал Владимир Львович, пытаясь ее успокоить. — По-моему, для слез еще никаких причин нет.
Он подошел к жене и стал осторожно гладить ее седеющие мягкие волосы.
— Вот и всё, вот и всё… — сказала Елена Андреевна. — Бедные дети.
Потом она успокоилась, вытерла глаза, позвала всех к столу.
Аннушка принесла кофе, но к нему долго никто не прикасался. Бутерброды с колбасой оставались нетронутыми.
После завтрака Владимир Львович куда-то ушел. Видимо, он хотел остаться один, как всегда бывало в минуты серьезных жизненных испытаний.
Володька позвонил Берману. Тот, оказалось, уже снимал трубку, чтобы звонить Ребрикову.
— Жди. Сейчас буду. Всё обдумаем, — сказал Володька.
Как все изменилось вокруг!
Казалось, все было таким же. Так же позванивали на поворотах и визжа тормозили трамваи. Так же взмахивал рукой, направляя, транспорт, регулировщик на перекрестке. Так же, как и всегда, пенистым пивом торговали в киоске за углом. По-прежнему мальчишки прицеплялись сзади к троллейбусу. Но все, все уже было иным. И троллейбус, и затянутые парусиной витрины продовольственных магазинов, и знакомый черноусый старик чистильщик на углу. Словно Ребриков никогда раньше не замечал всего этого, а теперь внезапно увидел, полюбил и понял, что не мог бы и дня прожить без того, что давно сделалось близким и родным.
Никогда он не считал, сколько домов нужно миновать от угла Невского до Левиного дома, а сегодня выяснил. Оказывается, тринадцать. Никогда не обращал внимания на то, что деревья на набережной Фонтанки подстрижены ровным четырехугольником, а сейчас смотрел на них и любовался. И зеленая вода сегодня ему была особенно мила.
Двери Володьке открыл сам Лева.
— Почему так долго?
Против ожидания, Лева был совершенно таким же, как всегда. Ребрикову на миг даже подумалось, что, может быть, он еще ничего не знает. Но товарищ сразу рассеял его сомнения.
— Как интересно, — сказал он. — Ведь только позавчера мы с тобой говорили, и вот…
— Да, — кивнул Ребриков. — Здо́рово мы вчера встречали войну.
Берман провел друга в комнату. Здесь все было как обычно. Покрытый клеенкой стол посредине, и Левины книги на полках, окнах и даже на полу.
Но сидеть дома сегодня было невозможно.
— Идем, найдем наших, — предложил Берман.
Из кухни с кастрюлькой в руках пришла мать Левы.
— Здравствуй, Володя, — сказала она, как-то особенно внимательно глядя на Ребрикова.
— Приветствую, Софья Осиповна. — Володька старался сделать такой вид, будто ничего особенного не случилось.
Но на Левину мать не произвела впечатления его нарочитая бодрость.
— Какой ужас, какой ужас… — вздыхала она. — Как вы думаете, это надолго? Наша соседка говорит, что мы их скоро победим.
— Судя по книге «Первый удар», в сорок восемь часов, — мягко улыбнулся Лева. Но его матери было не до шуток.
— А как вы думаете, Леву возьмут? — продолжала она.
Володька знал, что Лева будет освобожден по здоровью, но говорить при нем об этом было бы бестактно. Однако и Левину мать пугать не следовало, и Ребриков решил отшутиться.
— От него потребуется только стратегическое руководство, — сказал он.
— Пошли, дипломат, — Лева потянул Володьку за рукав.
На углу Фонтанки и Невского, напротив дома, в котором жил Самарин, на них налетел Рокотов. Он был возбужден.
— Ну вот, пришел моментик! Ох и дадим же мы им!.. — И он потряс своим огромным кулачищем.
— Наш Ракушка всегда был образцовым оптимистом, — сказал Лева.
— Пойдем, герой-романтик! — Ребриков стукнул Рокотова по спине.
Все вместе отправились к Чернецову, ко дома его не застали. Им сказали, что Сергей с утра ушел разыскивать друзей. Тогда позвонили Молчанову, потом Майе. Но дома никто не сидел.
— Идемте на Неву, — предложил Лева.
— Почему на Неву?
— Там всегда приходят какие-то мысли.
Спорить не стали. На Неву так на Неву… Несколько часов, всё чего-то ожидая, ребята бродили по городу. Шли на редкость переполненные трамваи. На площадках ехали люди с тюками и корзинами. Наиболее дальновидные дачники уже возвращались домой. Куда-то спешили мужчины с рюкзаками и чемоданчиками. Их провожали женщины, столь потрясенные вдруг свалившимся на них горем, что не могли плакать.
И снова бродили по городу, никак не желая расставаться, снова звонили по телефону и в конце концов отыскали Чернецова.
— Сейчас будет здесь, — сказал Володька. — Ноги длиннее Ракушкиных.
Сергей, действительно, не заставил себя ждать. Через десять минут он уже присоединился к компании:
— Молодцы, что нашли. С ума без вас схожу один.
— Так ли уж один? — улыбнулся Лева.
— Маленькая, но семья, — сказал Ребриков.
Чернецов не обижался. Казалось, сегодня ему было даже приятно это беззлобное подтрунивание приятелей.
— Ребята, давайте потребуем, чтобы все вместе? — предложил Рокотов.
— Так тебя и спросили. Вызовут по повестке и пошлют куда нужно.
— А мы добровольно, сами…
— И верно, попробуем попроситься, — кивнул Чернецов. — А вдруг согласятся?
Берман промолчал. Слишком мало было надежды на то, что его возьмут вместе с товарищами.
Вечером всей компанией пошли в Сад отдыха. Народу было больше обычного. По узким дорожкам, как всегда, одна за другой, бродили пары. Но девушки сегодня будто теснее прижимались к молодым людям, тише смеялись. Словно боялись, что это последний вечер, когда они вместе. Совсем мало в саду попадалось военных. В эту ночь впервые не зажигались фонари на аллеях, но ночь была такой светлой, что о фонарях никто и не вспомнил.
Покидали сад, когда уже окончилось эстрадное представление. Возле служебного входа на сцену толпились освободившиеся актеры. Среди них Ребриков увидел певицу Валентину Валянскую. Он хотел пройти мимо, но она узнала его и устремилась навстречу.
— Здравствуйте, как Андрей Владимирович? Как вы? Что же, ведь, наверное, забирают, милый вы мой?!
Она была так взволнована и так желала услышать что-то значительное, что Ребриков, сам не зная почему, ответил:
— Да, ухожу.
Певица тут же сунула кому-то нарядный чемоданчик, обняла Володьку и поцеловала его:
— Желаю, желаю вам… Все будет хорошо! Верьте, вернетесь героем. Я знаю…
С трудом Володька вырвался из ее объятий. Он был пунцово-красным. Ну и угораздило же его ляпнуть! Однако оказалось, сцена эта никого не удивила, и только стоявшие поодаль друзья не скрывали улыбок.
— На фронт проводила, — смущенно пожав плечами, объяснил Ребриков.
Расставаться не хотелось. Подсчитав все ресурсы, зашли в ресторанчик на Невском. Потягивая пиво сидели там до самого закрытия. Будто не надеялись быть рядом завтра. На эстраде по-обычному играл джаз. Он играл то же, что играл каждый день. Но незамысловатые мотивы сегодня казались удивительно задумчивыми и ласковыми.
— Давайте, мальчики, за тех, кто бьется там! — крикнул кто-то, поднявшись за соседним столом.
Юноши как-то смешались, порозовев, поднялись со своих мест.
— Ничего, — сказал тот же голос. — Нам тоже скоро придется.
Было уже около трех часов, когда всей компанией вышли из ресторана. Ни облачка не было на небе одной из самых коротких ночей северного лета. Вдали на клотике адмиралтейского шпиля уже засветился кораблик. Заря предвещала погожий день. Прекрасный проспект гляделся во всю свою стройную светлую даль. И вдруг, нарушая утреннюю тишину, сразу с нескольких сторон взвыли сирены. Надрывный резкий звук повис над пустыми улицами. Все, кто был в этот час на Невском, побежали в разные стороны. Каждому почему-то непременно хотелось добежать до своего дома.
Не сговариваясь, побежали и бывшие десятиклассники. В общем, они все жили рядом и теперь неслись в одну сторону. Очень скоро вся компания была уже возле ворот дома, где жил Берман.
Здесь передохнули, поглядели в глаза друг другу и рассмеялись: почему, собственно, они так бежали? На небе не было видно вражеских самолетов, и взрывов бомб тоже никто не слышал. Не очень-то они, видно, оказались большими храбрецами. Но ведь и тревога для них была первой!
И, пожав друг другу руки, друзья разошлись по домам.
2
Известие о начавшейся войне застало Нелли Ивановну в театре, во время утреннего спектакля.
Расчесав волосы гребнем, она разглаживала перед трельяжем морщинки возле глаз и с грустью думала о том, что уже стареет, когда вошла костюмерша Дарская и почти истерически закричала:
— Слышали, миленькая, война! Война с немцами… Радио. Вот сейчас…
Нелли Ивановна положила на столик тяжелый красный гребень и мгновенно почувствовала какую-то слабость. Она еще ничего не могла сообразить. Мелькнула мысль, что театр, вероятно, закроется, потом тут же вспомнила, что скоро должна выходить на сцену. И почему-то встал перед глазами Киев, через Крещатик идут усталые красные войска. Потом припомнился Латуниц. Прямой, стройный, во френче. Несколько минут Нелли Ивановна сидела неподвижно, глядя на шелковый футляр от духов, затем встала, тряхнула головой, как бы прогнав ненужные мысли, и быстро стала одеваться.
По длинному коридору, устланному мягкой дорожкой, бродили подавленные событиями актеры. Многие из них уже были загримированы и одеты в пестрые костюмы, когда услышали тревожное сообщение. Шла комедия Шекспира. В театре было по-летнему душно, но, казалось, духоты никто не замечал. Густой грим скрывал бледность и волнение на лицах. Говорили друг с другом мало, каждый был погружен в собственные мысли. Кто-то подошел, спросил Нелли Ивановну:
— Слышали?
И она коротко ответила:
— Да. Знаю.
Спектакль начался с незначительным опозданием. Но смех сегодня раздавался реже обычного. Да и в рядах оставалось все больше и больше незанятых мест.
К третьему акту приехал Долинин. Он был преувеличенно серьезен. По-обычному очень тщательно одет в черный, отлично сшитый костюм.
В антракте в актерском фойе вокруг стола, покрытого красным бархатом, собрались все, кто служил в театре. Явились и незанятые в утреннем спектакле.
Долинин отпил воды и обратился к труппе с коротким словом.
Он говорил о том, что настал решающий час для страны, что теперь винтовку возьмут все: инженеры, ученые, актеры, — и враг будет разгромлен. Призывал к спокойствию и самообладанию, хотя сам заметно волновался, заявил, что первым включает себя в число добровольцев, идущих на фронт.
Актеры слушали молча. Справа у дверей толпились музыканты, рабочие сцены, реквизиторы.
Речи были немногословны. В победу верили все. Хромой бутафор Алексеич вдруг рассказал, как гнали «германа» под Ригой в шестнадцатом году, сообщил, что у него три сына в армии.
Любимица публики, пожилая актриса говорила о том, что и женщины не будут в стороне в этой войне.
Последний акт играли торопливей, чем обычно. Два раза опаздывал оркестр, и музыканты виновато улыбались.
После спектакля Нелли Ивановна ехала домой вместе с Долининым. На солнечных улицах было много народа. Оглушительно гремело радио.
Всю дорогу они оба молчали. Молчал и шофер. Наконец Долинин неожиданно сказал:
— Вероятно, машину на днях придется сдать.
Первым желанием Нины в эти дни было как можно скорей увидеть отца, поговорить с ним, решить, как ей быть. Она несколько раз звонила по телефону, который он ей дал, но то отвечали, что полковник занят, то, что его нет и сказать, когда он будет, трудно.
Она звонила из дому, когда там никого не было, или бегала в автомат. Никто не должен был знать о том, что она задумала. И только в конце второй недели она, позвонив однажды утром, услышала его голос.
Он обрадовался ее звонку и сказал, чтобы она пришла через час, объяснив, где он находится.
Нина покинула душную будку автомата и, не заходя домой, направилась по указанному адресу.
Город был заклеен плакатами. Тень Наполеона чернела за спиной жалкой фигурки Гитлера. Женщина-мать призывала к защите Родины. Уже выгоревшие на солнце утренние газеты на стенах пестрели передовыми, требовавшими стойкости и мужества.
Ходить медленно в эти дни становилось трудно. Обычно неторопливые, ленинградцы теперь все спешили. Прежде стоило кому-либо задержать прохожего и спросить у него, как попасть на ту или другую улицу, — и тот немедленно останавливался и до тех пор и с такими подробностями объяснял приезжему, на чем и куда ему следует доехать, что внимание становилось в тягость.
Теперь все изменилось. Носились слухи, что в город проникли шпионы, что они выведывают адреса военных объектов и оборонных заводов. И ленинградцы сделались подчеркнуто бдительными. Теперь ко всякому, кто о чем-либо расспрашивал, относились с подозрительностью и вместо вежливых объяснений отмалчивались, да еще поглядывали, спроста ли человек интересуется, как проехать на Выборгскую набережную.
Порой дело принимало серьезный оборот и ничего не подозревавший иногородний гражданин попадал в весьма неприятное положение.
Вот и сейчас на углу Литейного Нина увидела толпу, которая, окружив дюжего парня, одетого в милицейскую форму, чего-то от него требовательно допытывалась.
Белесый, аккуратно подстриженный милиционер, сняв фуражку, вытирался платком и плохо выговаривал по-русски:
— Мне Палтийски вокзал… Палтийский…
— Гляди, — обратился к Нине какой-то старик в белой косоворотке. — Балтийский вокзал ему. Чего захотел! И причесан не по-нашему. Еще в милиционера нарядился. Свести его куда следует…
В толпе покрикивали:
— Проверить надо!
— Внешность очень подозрительная!
— Главное — не отпускать!
Кто-то пытался урезонить наиболее активных:
— Граждане, но нельзя же так… Только и видим…
Но в толпу уже тащили проходившего мимо майора.
Тот козырнул растерявшемуся задержанному и попросил предъявить документы. Милиционер, видно, и сам был рад увидеть военного. Он торопливо вытащил из гимнастерки какие-то бумаги и протянул майору.
Майор принялся их перечитывать, потом сказал:
— Все в порядке, граждане. Эстонский товарищ. Срочно возвращается по месту службы. Прервал отдых в Сочи.
В толпе облегченно и, кажется, разочарованно вздохнули. Майор вернул документы эстонцу:
— Второй трамвай, — майор поднял два пальца. — И спрашивайте только у кондуктора.
— Но не каварит контуктор… — развел руками задержанный.
Кругом уже добродушно смеялись.
— Действительно, трудный случай, — сказал майор. — И таблички с вагонов сняты. Идемте со мной, покажу, где садиться нужно. — И повел эстонца к трамваю.
Вслед им кричали:
— Обижаться не надо! Время военное, порядка требует…
Нина двинулась дальше, и снова на пути ее выросло препятствие. Улицу пересекала далеко растянувшаяся колонна женщин и девушек. На плечах они несли лопаты. Иные из девушек шли в нарядных косынках и в туфлях на высоких каблуках.
Стоя на углу, Нина долгим взглядом провожала уходивших. И вдруг ей подумалось — до чего же она верно делает, что идет к отцу. Она попросится снайпером, нет, разведчицей… кем угодно. Только не бездействовать сейчас, когда от каждого требуется отдать все, что он может… До чего же наивны и смешны были утверждения матери. Она считала, что Нина должна и теперь подавать в консерваторию. Ведь ее могли принять без экзаменов.
Экзамены! Музыка!.. Разве можно сейчас о них думать?! Нина пожала плечами и убыстрила шаг.
Здание, где размещалась воинская часть, которой командовал Латуниц, находилось в саду. Еще десять дней назад здесь была обыкновенная школа. Теперь в полураскрытых воротах стоял часовой. Нина назвала свою фамилию. Часовой выкликнул кого-то из группы военных, сидящих невдалеке на садовой скамейке.
К Нине подошел молодой лейтенант с красной повязкой на левой руке.
— Идемте, — сказал он, откозырнув.
Вслед за лейтенантом Нина пошла через сад. На скамейках и за вынесенными на траву детскими партами сидели и курили командиры. Иные группами толпились на дорожках, что-то рассказывая друг другу. Видимо, все чего-то ожидали.
Длинным темным коридором лейтенант повел Нину в глубь здания. Затем поднялись по лестнице и, миновав дежурного у телефона, очутились у двери с надписью: «Учительская». Лейтенант приоткрыл ее, спросил: «Разрешите?» — и пропустил вперед Нину. Когда она входила, полковник стоял у окна и курил, глядя в сад. Он сразу же обернулся и, чуть улыбаясь, пошел навстречу дочери. Нине показалось, что он похудел и осунулся с тех пор, как она его видела. Под глазами легла синева.
Латуниц пожал ей руку, как старому приятелю, и усадил в кресло у круглого стола, покрытого синей скатертью, а сам, по обыкновению, принялся ходить по комнате.
— Ну, — спросил он, — что скажешь нового?
— Я пришла… — Нина хотела начать издалека, но вдруг все забыла и, встав с кресла, сказала: — Я пришла, чтобы попроситься с тобой в армию.
— В армию? Ишь ты! Что же ты там будешь делать?
— Что угодно, что велят, — твердо сказала Нина. — Я сейчас не могу сидеть здесь.
— Ну, а мать как же на это смотрит?
— Мама говорит, что я должна заниматься музыкой.
— Ну и правильно, — сказал полковник. — Ты что же думаешь, мы теперь рояли на дрова переломаем, а?
— Нет, я так не думаю, но сейчас… — Она замялась и не знала, что говорить дальше.
В это время в дверь постучали, и полковник громко сказал:
— Да.
Вошел невысокий худощавый военный с зелеными петлицами. В руках он держал объемистую папку. Когда он закрывал за собой дверь, Нина заметила, что в коридоре ждало еще несколько командиров.
— Разрешите, товарищ полковник, срочные, — сказал вошедший.
— Давайте.
Военный открыл папку, и полковник синим карандашом стал быстро подписывать большие листы с напечатанным на машинке текстом. Нина заметила, что, подписываясь, он ставил огромное Л, а дальше все было совершенно непонятно.
— Все? — спросил полковник, ставя последнюю подпись.
— Все, — ответил командир с зелеными петлицами и стал складывать листы.
— Так вот, — сказал полковник, продолжая прерванную мысль и снова прогуливаясь по комнате. — Ни на какую войну тебе идти не следует… Понятно? Надо быть с матерью и заниматься музыкой, а на войне как-нибудь обойдутся и без тебя… Ясно?
— Ясно, — сказала Нина, чувствуя, что у нее не хватает ни сил, ни возможности возражать.
— Ну вот и хорошо. — Он улыбнулся. — Я тебе дам адрес. Напишешь о себе.
— Хорошо, — сказала покорно Нина и взяла листок, на котором он размашисто написал несколько слов.
Полковник протянул ей руку и так, держа ее ладонь, проводил до двери. Нине показалось, что он еще что-то хотел ей сказать, но не мог решиться.
И вдруг будто кто-то сильно толкнул ее, она резко обернулась и молча прижалась к нему. И сразу почувствовала, как сильные руки до боли сжали ее плечи.
Нелли Ивановну и Долинина Нина застала за обедом. Она твердо решила не говорить им о свидании с отцом.
Против обычного, в последние дни Борис Сергеевич был в хорошем настроении. Просматривая газету, он говорил, что наши дела уж не так плохи, немцы продвигаются к Ленинграду узким клином и могут быть отрезаны на фланге нашим флотом.
Когда подали второе, Нелли Ивановна, молчавшая до сих пор, вдруг сказала Нине:
— Наш театр через несколько дней уезжает. Есть решение нас эвакуировать. Ты едешь с нами.
Больше всего Нелли Ивановна боялась, что Нина откажется, не станет даже слушать мать.
Но Нина так, словно это было ей совсем безразлично, спросила:
— Куда?
— Пока еще неизвестно. Борис Сергеевич поедет выбирать город. Но в спокойное место, в глубь страны.
— Но ведь Борис Сергеевич… Вы же хотели пойти добровольцем? — сказала Нина.
В первый раз она назвала его на «вы», и это у нее вырвалось как-то само собой.
— Мне не разрешили, — сказал Долинин, пожав плечами. — Вероятно, там знают, где я больше необходим. — Он отложил газету. — Театр не может быть брошен на произвол судьбы, он слишком дорог стране, — продолжал он с деланным спокойствием.
Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.
Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
— Хорошо, — кивнула она, — мне все равно.
3
Повесток все не было.
Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.
Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По-южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.
Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.
Изрыт был щелями сквер против Публичной библиотеки. На чердак ее все поднимали и поднимали лебедкой песок. Батарея зенитчиков расположилась на Марсовом поле. Витрины забивали щитами и закладывали мешками с песком. Город ощетинился, стал похож на военный лагерь.
Друзей все не брали на фронт. Они ходили проситься добровольцами, но им отказали, велели ждать повесток.
— Придет время, вызовем, — отвечали им.
Теперь уже все привыкли к резкому звуку сирены, после которой еще никто не прилетал, и перестали бояться налетов. В городе было удивительно спокойно. Работали почти все кинотеатры. В магазинах не было отказа в продуктах.
А между тем немцы шли и шли. Уже был захвачен Псков, угроза нависла над Порховом. Пал Могилев. Где-то далеко у Черного моря одиноко защищалась Одесса.
По утрам в шесть часов Володька просыпался при звуках включенного отцом радио. Владимир Львович в очках, с непричесанной головой, в нижнем белье молча слушал последние известия. И каждое утро диктор ровным низким голосом сообщал: «Наши войска оставили…»
Дальше шли названия городов, незнакомых, но известных с детства по книгам о гражданской войне и первых годах пятилеток. Все глубже и глубже рвался враг.
Владимир Львович выключал приемник и шел досыпать оставшиеся два часа. Но ему не спалось. Он лежал, курил, искоса поглядывая на Елену Андреевну, которая делала вид, что спит, и думал, напряженно думал… Потом Елена Андреевна на миг открывала глаза, и он, поймав этот момент, начинал уже знакомый обоим разговор:
— Леночка, тебе надо уехать, — говорил Владимир Львович.
— Куда? — спрашивала Елена Андреевна.
— Куда хочешь: на Урал, в Пермь, в Среднюю Азию, все равно.
— Ну а ты?
— Я? — Владимир Львович начинал сердиться. — При чем тут я. Я — мужчина, я нужен здесь. Наконец у меня работа. Меня не пустят.
— Ну а я без тебя никуда не поеду, — заявляла с невесть откуда взявшейся твердостью обычно кроткая Елена Андреевна.
Некоторое время молчали. Потом снова начинал Владимир Львович:
— Леночка, но ты же пойми, здесь будет очень трудно, очень. Ты даже не представляешь как.
— Я не боюсь, — невозмутимо отвечала жена. — Я не боялась Юденича, я и Гитлера не испугаюсь.
— Леночка, но это же совсем не то, — умоляюще говорил Владимир Львович. — Иное время, иная война.
— А что же — не то? Думаешь, здесь будут немцы?
— Нет! — решительно заявлял Владимир Львович. — Немцев здесь не будет никогда.
— Ну, а тогда зачем уезжать?
Владимир Львович пожимал плечами и прекращал разговор.
По вечерам он читал книгу «Гитлер против СССР» и поражался тому, до чего верно было предугадано автором начало войны.
Андрей дома уже не жил. Он находился неподалеку, в казармах стрелкового полка, учился на младшего лейтенанта.
Изредка он забегал навестить родных. Загорелый, похудевший, с красными петлицами на гимнастерке, в больших тяжелых сапогах, он рассказывал, что очень много занимается, старался быть веселым, смеялся и шутил.
Прощаясь с Володькой, он говорил:
— Ну, думаю, еще увидимся.
Потом он уходил. В доме наступала гнетущая тишина. На кухне Аннушка молча гремела пустыми кастрюлями и вытирала фартуком слезы.
То, что их до сих пор не брали в армию, удивляло и даже злило Володьку и его друзей.
— Так и война пройдет без нас, — говорил Чернецов.
— Там, понимаешь, вон что, а мы всё тут болтаемся, — гудел Рокотов.
— Как-то уже становится неудобно ходить по улицам, — вслух рассуждал Берман.
Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.
И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были еще далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая-нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики, доверху нагруженные чемоданами, корзинками и узлами.
Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осажденного Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.
Ребриков взглянул на товарища. Глаза Левы за стеклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.
Не сказав друг другу ни слова, они расстались.
Уже неподалеку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.
— Не взяли еще? — спросил он у Ребрикова.
— Нет, — Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам но понимает, почему его до сих пор не берут.
— Возьмут, — уверенно кивнул Виктор. — Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?
— Не быть ему тут, — сказал Ребриков.
— Ясно, не быть. Еще что… Чтобы в Ленинграде немец?!
— Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…
Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, четко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:
— Их здесь не будет.
И опять он вспомнил давно услышанное: «Если потребуется, все пойдут», — и подумал: «Пойдут!»
Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: «Почему он еще здесь?»
Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.
— Володя, тебе прислали повестку, — сказала она.
4
Не было еще семи часов, когда он вышел из дому.
Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днем он будет снова раскален, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины маленьких женских каблучков и тяжелые подошвы военных сапог.
Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким требовательным звоном бежали трамваи.
По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор «Правды».
За плечами у Ребрикова был мешок, в который, кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила все, что, по ее мнению, было необходимо, даже теплые шерстяные носки.
Он протестовал:
— Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится — выдадут носки.
Но она была неумолима, и пришлось уступить.
Прощанье было недолгим, без слез. Володька сказал:
— Я же еще приду не раз.
Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.
Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда-то осматривали и брали на учет их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеенчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.
Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в нее был занесен. Услышав свое имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно еще толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.
В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.
Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:
— Паспорт…
Володька вынул единственный свой документ и протянул его.
Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в желтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так-то давно полученного паспорта.
Писарь взглянул на него, улыбнулся:
— Теперь долго не пригодится.
Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копии со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в «Утро в лесу», те же знакомые «Запорожцы», и опять лес, и опять речки… Вдруг кто-то закрыл ему сзади глаза большими теплыми руками. Володька вырвался. Перед ним стоял улыбаясь Рокотов. Вот это был случай!
— Здоро́во! — сказал Рокотов.
— Ловко. Значит, вместе?
— Выходит. Молчанова вчера вызвали, а сегодня до наших букв дошло.
— Куда его?
— А кто знает… — Рокотов пожал плечами, и тут вдруг они увидели направлявшегося из комнаты учета Чернецова.
— Серега!
Тот обрадовался ребятам так, словно не видел их годы. Все трое сразу повеселели.
— Может, в одну команду попадем?
— Может быть.
Повестки у всех, как выяснилось, были одинаковые — синего цвета.
— Пошли в буфет пиво пить.
— Нету там пива, — вздохнул Рокотов.
— Ну хоть лимонаду выпьем за такое дело.
Но Чернецов идти в буфет отказался, объясняя, что ему куда-то нужно позвонить, и сразу же исчез.
Ждать вызова пришлось долго, и за это время Чернецов частенько куда-то таинственно исчезал и снова появлялся, уверяя, что ходил звонить по телефону.
Объявили, что в зрительном зале будет концерт. Володька и Рокотов пошли в зал.
Пела певица, выступал фельетонист. Потом объявили солиста на гитаре. На сцену вышел лысый актер.
— Я его знаю. Он у нас дома был, — сказал Ребриков.
Но Рокотов ему не очень поверил.
Тогда Володька дождался и, как только маленький гитарист закончил номер, пошел к двери, из которой выходили исполнители:
— Здравствуйте…
Актер поднял на него быстрый и недоуменный взгляд.
— Я Ребриков Володя…
— А-а, Володечка! Милый вы мой, дорогой… Как же… Значит, здесь оформляетесь… Ну что же, дело такое, всех, кажется… — бормотал гитарист, тряся руку Володьке. — Я вот, знаете, по три шефских в день… Ну, передавайте привет вашим.
— Так я их, возможно, больше не увижу, — сказал Ребриков.
— Ах да! — актер спохватился. — Ну так я при случае передам привет от вас.
И, еще раз обняв Володьку, он побежал догонять своих.
Около пяти часов их стали вызывать по одному к капитану, сидящему за столом в отдельной комнате.
— В общевойсковое училище пойдете, — сказал тот Ребрикову. — Устраивает?
Ребриков пожал плечами. Капитан, наверное, шутил. Володька вообще собирался отправиться прямо на фронт, а тут — училище…
— Хорошо. Ждите.
Потом вызвали Рокотова. Он возвратился раскрасневшийся, счастливый:
— В танкисты!
Позже всех из комнаты, где сидел капитан, явился Чернецов.
— В артиллерийское, — сообщил он. — Я сказал, а капитан говорит: «Ладно».
Было очень обидно, что не сговорились раньше и не попали вместе. Но жалеть было поздно. Чернецов тут же снова исчез:
— Я сейчас…
Скоро человек, выкликавший по спискам, крикнул:
— Команды в училище, выходи строиться на улицу!
Забрали сбои пожитки и стали спускаться по лестнице.
На площади сразу выяснилась причина таинственных исчезновений Сергея. Оказывается, все это время его там дожидалась Майя Плят. И теперь, кажется, собиралась идти с ним в училище. Увидев Ребрикова и Рокотова, Майя сильно покраснела, потом сказала:
— Счастливо вам, мальчики.
— И вам счастливо, семейная пара.
Артиллеристы ушли первыми. Высокий, немного сутуловатый Чернецов шел позади команды. Рядом с ним, напрасно стараясь попасть в ногу, семенила Майя.
5
— Подъем!.. Подъе-ем!
Ребриков отлично слышал, как уже в третий раз кричал дневальный, но глаза, хоть убей, никак не открывались.
— Для некоторых что, особая команда будет?!
Это окликал неповоротливых старшина Саенко. Как с капитанского мостика, наблюдал он за подъемом роты с площадки лестницы. Дольше тянуть было нельзя.
Ребриков откидывал легкое байковое одеяло и торопливо натягивал синие диагоналевые полугалифе. Потом неумело возился с портянками и прыгал в широкие кирзовые сапоги.
— Выходи строиться на физзарядку!
Бежали один за другим, толкаясь и на ходу отыскивая свои места. На зарядку шли голые по пояс. В затылок друг другу. Шаркая тяжелыми сапогами, спускались по узкой каменной лестнице. Те, кто не успевал, получали грозное предупреждение старшины:
— В следующий раз буду взыскивать.
Взыскивать старшина собирался за то, что подъем, по его мнению, происходил слишком медленно. Но самым странным было то, что на построение после сна на зарядку по казарменному расписанию дня не полагалось ни одной минуты.
Курсант Ковалевский, белесый, очень вежливый человек — недоучившийся студент, работавший раньше чертежником, — всегда опаздывал на зарядку. Помкомвзвода Казанов, крепкий, скуластый парень с татарским разрезом глаз, каждое утро делал ему замечание.
Ковалевский был склонен к рассуждениям.
— Позвольте, товарищ сержант, а сколько времени дается на подъем и возможность одеться? — спрашивал он.
— Нет вам никакого времени, — отвечал Казанов.
— Но как же так?
— Вот так. Подъем — и сразу выходи строиться на физзарядку… Ясно вам?
— Не совсем… Каким же образом…
— Курсант Ковалевский! Разговорчики… — Казанов начинал выходить из себя.
— Но все-таки. Ведь логически…
— Прекратить разговоры! — уже попросту кричал помкомвзвода на Ковалевского.
Тот пожимал плечами:
— Пожалуйста, но…
— Два наряда вне очереди, курсант Ковалевский. Ша-агом марш!
Двукратное подметание лестницы после отбоя надолго отучило Ковалевского от критики распорядка дня.
Были и хитрецы. Долговязый курсант с красивой фамилией Эрдели приспособился спать в брюках. Но трюк его был вскоре разоблачен. Эрдели сменил на лестнице Ковалевского и перестал забираться под одеяло в брюках.
Остальные, в общем, успевали вскакивать, одеваться и строиться. Успевал и Ребриков.
Встав в строй, спускались по лестнице. Перед Ребриковым торчали их затылки. Затылки были на редкость одинаковые, все сероватые, гладко подстриженные. Кое-кто из курсантов расставался с волосами с тяжелым сердцем. Но расставшись, все быстро к этому привыкали. Короткая стрижка имела свои преимущества: не было надобности разыскивать по карманам вечно терявшуюся расческу. Просто было и мыть голову.
Был вечер, в который отпустили домой отнести вещи. В первый раз Ребриков шел по знакомым улицам в военной форме. Очень хотелось встретить кого-нибудь из товарищей. А лучше бы всего — Долинину. Но знакомые не попадались. Домой он снес свой серый костюм с маленьким значком «Рот фронт» в петлице и голубую финскую кепку, привезенную Андреем из Выборга. Это было последнее прощание со всем штатским, что еще у него оставалось.
Отпускной вечер провел дома. По улицам ходить не хотелось. Нужно было беспрерывно поднимать руку, приветствуя всех, начиная с младшего сержанта.
Он позвонил Берману, и Лева немедленно прилетел к нему. Оглядел товарища и сказал:
— Хорош! Бравый солдат.
— Швейк? — захохотал Володька.
— Не совсем. Слишком молод.
В словах Левы чувствовалась откровенная зависть. В армию его, как и следовало ожидать, не взяли, и теперь он, кажется, оставался единственным штатским из всех ребят класса.
— Они думают, я не могу. Я очень даже могу, — говорил он, пожимая плечами.
Володька успокаивал Бермана:
— Не спеши, старик. Еще пригодишься.
— Но когда там еще?
Дома было тихо и невесело. Приемник уже сдали, и в столовой сиротливо висел провод комнатной антенны. Владимир Львович читал газеты. Говорил мало, иногда молча кивал головой. Мать поила их чаем. Аннушка смотрела на Володьку так, будто собиралась наглядеться на всю жизнь.
В общем, он был даже счастлив, когда пришло время возвращаться в казармы. По крайней мере, там никто не тосковал.
Несмотря на тяжелое положение на фронте, жизнь в училище шла так, словно все было по-прежнему и торопиться было некуда. Старшина проверял заправку коек, совал пальцы под ремень, пробуя, хорошо ли он затянут, гонял тех, кто плохо вычистил сапоги. В таких случаях маленький, не очень аккуратный Томилевич старался спрятаться за спины рослых товарищей.
В столовой за длинными столами, покрытыми белой клеенкой, разливали из бачков щи и раскладывали кашу. В первые дни Ребриков не мог осилить и половину курсантского обеда и поражался тому, что кое-кто из ребят в перерыве между обедом и ужином еще умудрялся съесть целый батон, приобретенный в военторговском ларьке.
Практические занятия проходили в саду училища. Курсанты с уставами в руках рассаживались под вековыми, знавшими многие выпуски, липами. Потом бегали по траве, падали и ползали, прижимаясь к земле. Деревянные трещотки изображали пулеметный обстрел.
— Играем в войну, — презрительно говорил Коротеев.
Ребриков соглашался. Он глядел на высокий забор, думал: «А теперь отсюда уже никуда не уйдешь».
Однажды после обеда батальон выстроили во дворе училища.
Явился комбат — немолодой седоватый майор. Рядом с ним стоял комиссар. Не военная бы на нем форма и не три шпалы в петлицах, он был бы похож на ученого. И очки на нем были какие-то очень не военные.
— Так вот, товарищи курсанты, — начал майор. — Завтра мы уезжаем в лагеря. Мы будем там заниматься так же, как в мирное время. Но, сами понимаете, обстановка такая, что ждать можно всего. Надеюсь, батальон не подведет.
Позже, сидя на широкой каменной лестнице, ведущей из училища в сад, курсанты курили.
— Ну вот, — сказал Ковалевский, — и кончилось наше городское житье-бытье. Теперь в лагерях мы узнаем, что такое суворовское ученье. — И он вздохнул.
В разговор вмешался Передин. Этот лысоватый парень с бегающими глазами и вечной, ничего не выражавшей улыбочкой на губах не располагал к себе Ребрикова.
— Вы что, и в самом деле думаете, что нас повезут в лагеря? — сказал он, сплюнув. — Врут все. На фронт нас отправляют, в прорыв. Только говорить не хотят.
— Конечно, — кивнул Потов, один из самых старших в роте. — Не хотят тебе сообщить, боятся, не согласишься.
Потов побывал на финском фронте рядовым. Он был единственным в роте, кто знал, что такое война, и к нему прислушивались.
На лестнице одобрительно засмеялись. Большие уши Передина вспыхнули.
— Блажен, кто верует, — промямлил он себе под нос.
— Пошли, — сказал Ребрикову курсант Томилевич.
Они отправились в клуб. Там стоял незапертый, изрядно разбитый рояль. Томилевич сел за него и сыграл «полечку». Потом гулко хлопнул крышкой рояля и поднялся. Они стали рассматривать висевшие на стенах большие схемы военных операций Красной Армии во время гражданской войны. Тут были изображены охваты и прорывы, разгром войск Колчака, деникинцев, белополяков, рейды Конармии.
— Чертовски интересно, — сказал Ребриков, разглядывая красные стре́лки стремительных наступлений.
— Были дела, — важно согласился Томилевич.
— Вот если бы нам про это читали, а то повороты на ходу, на месте…
— Отработка приветствия, — засмеялся Томилевич.
— Значит, без арифметики сразу в академики. Так, что ли?
Юноши обернулись. Перед ними стоял майор — командир батальона.
Вытянувшиеся курсанты молчали.
— Идите, — сказал комбат. — И советую думать, прежде чем говорить. Вы ведь будущие командиры.
6
Передин зря придумывал небылицы.
Училище действительно выехало в лагеря, в небольшой сосновый лес на берегу Невы, километрах в тридцати от города.
Между высокими голыми соснами ровными рядами выстроились палатки. Они были закамуфлированы темными зелеными разводами.
С восхода солнца и до заката шли занятия.
Похудевшие, загорелые курсанты целый день ползали по крутому берегу, таща на себе деревянные пулеметы и патронные ящики. Делали тридцатикилометровые переходы по жаре в полной выкладке, со скатками шинелей через плечо.
Обедали здесь же в лесу, за длинными столами, ели из котелков. За обедом съедали все до крошки, ходили брать «добавку». Каши теперь казались Ребрикову лучшими из блюд.
Спали в палатках, тесно, по восемь человек в ряд, на земляных карах, прикрытых сеном. К утру дрогли, кутались в синие байковые одеяла, тесней прижимались друг к другу.
Засыпали мгновенно, как только щека прикасалась к твердой как камень подушке. Не слышали ни шума дождя, ни гула самолетов, ни храпа соседей.
Ребриков и Томилевич, лежавшие рядом, успевали перед сном поделиться пережитым.
Снимая огромные сапоги, Томилевич подолгу рассматривал потертости на ногах.
— Нет, — вздыхал он, — это не та изящная обувь, о которой я мечтал всю жизнь.
Но Ребриков подбадривал его, хлопал по плечу, говорил:
— Ничего, старик, привыкай. Тяжело только первые пять лет.
И Томилевич привыкал или делал вид, что привыкает. Во всяком случае, он скоро перестал жаловаться. В одну из ночей их разбудили.
— Тревога… Тревога… — негромко повторял дневальный и тряс разоспавшихся товарищей.
Томилевичу, как всегда, не везло с портянкой, быстро разматывая ее и обматывая вновь, он спросил уже почти одетого Ребрикова:
— Как ты думаешь, учебная?..
— Не знаю, — ответил Ребриков. — После разберемся.
Ему было немного не по себе.
Выбежав из палаток, в темноте отыскали свои винтовки в пирамидах, построились возле линейки. Уже давно одетый, перетянутый ремнями, командир взвода молча поглядывал на часы.
— Товарищи, — быстро сказал он, — получены сведения, что немцы где-то вблизи сегодня ночью сбросили с самолетов отряд диверсантов. Нам предложено оказать помощь войскам НКВД. Сейчас мы оседлаем все дороги, идущие в город. Ни одного человека, как бы он ни был одет, ни одной машины не пропускать. Подозрительных задерживать и направлять ко мне. Ясно?
— Ясно, — нестройно ответили в шеренгах.
— Чуешь? — Передин толкнул локтем Ребрикова.
— Стоять будем по три. Два в секрете, один на дороге. Сейчас я вас разобью на тройки.
Ребриков попал в тройку вместе с Ковалевским и Потовым. Их направили на перекресток возле большого верстового камня. Стоять условились по часу. Один должен был гулять по дороге, двое других засели в секрете в придорожной канаве.
Когда пришли на место, Потов сказал:
— Сперва надо это дело перекурить.
Володька позавидовал его спокойствию.
Потов был из числа «стариков», присланных в училище по мобилизации. Таких во взводе, кроме Ковалевского и Передина, набралось еще пять человек, — остальные были юноши.
Про войну Потов любил рассказывать, что в ней, собственно, нет ничего страшного, кроме смерти. Ему не очень верили, считали — он рисуется, чтобы показать свое превосходство. Но теперь Ребриков и Ковалевский были рады, что попали в наряд с ним.
Курить Ребрикову не хотелось.
— Ну, — сказал Потов, захлопывая жестяную коробку, — раз так, начинай. Ребриков, дуй на дорогу, сейчас полпервого, через час сменим.
Ребриков поднял на плечо тяжелую винтовку и пошел на дорогу.
Августовская ночь, сухая, обступила его. Кругом было тихо, чуть шелестели деревья. По небу быстро бежали облака; они то закрывали полную веселую луну, то снова обнажали ее, и тогда Ребриков видел на гладком шоссе свою длинную тень с винтовкой. Время от времени в небе ревел невидимый немецкий самолет. Мгновенно с земли на помощь луне простирало свои лучи десятка два прожекторов. Они долго, как маятники, раскачивались по небу, щупая облака, пока один из прожекторов вдруг не ловил серебряное тело самолета, и тогда сразу все другие устремлялись за ним. По-своему это было даже очень красиво.
Потом опять все стихало, и снова Ребриков был один с собственной тенью на дороге.
Он знал, рано или поздно встреча с врагом неизбежна. Его беспокоило другое: а что если в решительный момент он не выдержит, побежит, окажется трусом? Эта мысль преследовала его с момента поступления в училище, и больше всего Ребрикову хотелось проверить себя так, чтобы никто не заметил.
Прохаживаясь по дороге, он вдруг подумал о том, что он является отличной мишенью. Теперь он понял, почему двоим другим приказали сидеть в секрете, и ему стало не очень-то по себе.
«Право же глупо, — рассуждал он, пытаясь оправдать появившийся страх, — погибнуть здесь, в тылу, от пули какого-то немецкого идиота».
Но за час дневальства Ребрикова ничего не случилось.
Два раза проезжала машина с аэродрома поблизости. Документы были в порядке. Проходил дежурный. Ребриков окликнул его, как и полагалось по инструкции. Вскоре появившийся из кустов Потов сказал:
— Ребриков, давай дуй в секрет, время, — и встал на его место.
Ребриков пошел к Ковалевскому.
Тот удобно устроился в небольшой сухой ямке и о чем-то думал. Ребриков присел рядом. Впервые он почувствовал солдатскую радость быть смененным с поста. Володька лег на твердую прохладную землю. Наверху по-прежнему плыли большие легкие облака.
Ковалевский предложил папиросу. Ребриков затянулся, стать мечтать. Разные мысли приходили ему в голову, и странно, несколько раз они возвращались к Нине. То он думал о том, как через год после войны он командиром приедет в город и случайно на улице встретит ее. На груди его — новенький орден, Долинина смотрит и восхищается… То он видел себя раненым в госпитале: группа старых школьных друзей пришла навестить его, и среди них Нина, она боится показаться ему и прячется за дверьми. То он представлял себя убитым, истекающим кровью на поле боя. Весть о его гибели приходит в Ленинград, и друзья передают ее Нине, а она плачет… Потом он еще подумал о товарищах, с которыми неизвестно придется ли ему встретиться когда-нибудь.
— Очередному приготовиться. — Это сказал Потов.
Ребриков даже не заметил, когда он пришел, и удивился, как быстро прошли два часа.
— Скоро тебе идти, давай закурим. — Потов протянул коробку, они закурили.
— Ну как? — спросил Потов.
— Это пустяки, — ответил Ребриков.
— Она и вся война такая, — махнул рукой Потов.
— Ну да? — Ребриков недоверчиво покачал головой.
Больше они не говорили. Скоро Ребриков снова был на дороге, сменив Ковалевского. Луны уже не было, и от этого становилось еще тоскливее.
Опять он бродил взад и вперед. Время было позднее.
Вдруг Ребриков услышал легкое дребезжание, словно кто-то ехал на велосипеде. Он насторожился. Звук усилился. Велосипед ехал прямо на него.
— Стой! — крикнул Ребриков.
Никто не отвечал.
— Стой! — повторил он срывавшимся от волнения голосом.
Но снова никто не ответил. Тогда он выстрелил вверх и услышал, что кто-то бросил велосипед, заметил, что какая-то темная фигура метнулась в поле.
— Стой! — Он побежал за человеком, стреляя на ходу вверх.
Выбежали из секрета Потов и Ковалевский.
— Стой! Стой! Буду стрелять!
Бежавший остановился.
— Назад с поднятыми руками!
Беглец приблизился. Это был невысокий молоденький парнишка, одетый в новый костюм и белую рубаху.
— Откуда? — спросил Ребриков.
— Я здешний, из Мариновки, — дрожа ответил парнишка. Он был изрядно навеселе и только сейчас начал отрезвляться.
— Откуда едете? — обратился к нему подоспевший Ковалевский.
— Я у товарища на свадьбе гулял, — все так же дрожа, отвечал задержанный. — Уходит на войну. Вот и женился.
Потов рассмеялся. Ребриков махнул рукой. Он и в самом деле думал, что задержал диверсанта.
— Бери велосипед, — сказал Потов, — пойдем к дежурному, там разберемся.
Подвыпившего паренька увели. Ребриков обернулся и увидел, что рядом стоит Томилевич. Начинавшийся рассвет осветил его не очень-то бравую фигуру в длиннополой шинели.
— Ты откуда? — спросил Ребриков.
— Я слышал у тебя выстрелы и прибежал, — ответил тот, немного смутившись.
— Ну, спасибо. — Ребриков хлопнул по плечу симпатичного Томилевича. Ему была приятна забота товарища.
Пришедший сержант дал команду снимать посты. По мокрой высокой траве зашагали они в лагерь.
— Это, наверное, учебная, — сказал Ребриков.
— А черт его знает… В общем, ты молодец, не растерялся, — ответил Томилевич.
— Ну, это ерунда.
Ребриков и в самом деле не считал случившееся чем-нибудь серьезным. «Вот если бы проверить себя на настоящем деле», — думал он.
К ночи стало известно, что училище будет переезжать.
— Куда повезут, интересно…
— В глубь страны, говорят.
— Тикаем, значит.
— Называется — перемена дислокации, — объяснил Потов.
— Как хочешь называй, а дело, значит, совсем табак, — ехидничал Передин.
— Ты что, рад, что ли?
— Еще припиши что-нибудь.
— Армия без резерва не армия, — умничал Ковалевский.
— Противно, — заявил Томилевич, — словно детей вывозят.
— Люди на фронт едут, а мы…
— Ладно, хватит вам, — огрызнулся Потов. — Начальство лучше вашего знает. Какие стратеги нашлись. Не мешайте спать. — Он отвернулся к брезентовой стене палатки и сразу же захрапел.
7
Как ни старалось командование училища, а провести отъезд в секрете не удалось.
Да и какой же мог быть секрет, когда из чугунных ворот почти неделю, натужно урча, выбирались машины, доверху нагруженные огромными ящиками, сетчатыми койками, штабелями матрацев, тумбочек и прочего казарменного добра. Сверху на матрацах сидели курсантские команды грузчиков, счастливых хоть такому случаю выбраться из стен училища.
С раннего утра у ворот толпились женщины. Они вглядывались в лица восседавших сверх поклажи курсантов и во всякого вышедшего из училища, надеясь увидеть наконец того, кого ждали. Каждый, кто возвращался из увольнения, немедленно попадал под обстрел:
— Пожалуйста, позовите Голыгина из пятой роты.
— Вас не затруднит вызвать Карандеева, из новеньких…
— Будьте любезны, скажите курсанту Ганецкому…
Напрасно охрипший от старанья дневальный у ворот в сотый раз просил гражданских разойтись, требовал, негодовал, кричал, даже угрожал…
На недолгое время толпа несколько отступала, затем все начиналось снова.
Тяжело осевшие на рессоры грузовики, поднимая едкую пыль с пересохшей мостовой, сворачивали в узкий переулок и исчезали в направлении Московского вокзала. Они шли на товарную станцию, где грузились поданные училищу длинные эшелоны.
С другой стороны ограды томились курсанты, с нетерпением ожидая оказии вырваться на улицу или попасть в грузчики. Каждый был твердо уверен, что его ждут у ворот.
Ребриков с Томилевичем, впрочем, никого не ждали. Томилевич жил в Пушкине и не надеялся, что к нему приедут. Ребриков тоже никого не ждал.
Незадолго до этого дня удалось в последний раз побывать дома, проститься со своими. Сейчас Ребриков до минуты припоминал проведенные в городе часы.
Ему повезло. Увольнительную дали до шести утра.
До шести утра!
Шуточки, сколько времени! Он шел домой, загибая пальцы. Целых двенадцать часов. Да ведь за такое время можно черт знает где побывать!
Какое же это удивительное чувство быть свободным на двенадцать часов! Никогда прежде ему не приходило в голову, что так можно ценить время, когда ты можешь делать то, что хочешь. Ведь раньше бывало так, что по неделям только собирался куда-то пойти или что-то сделать.
Он шел по Невскому. Шел, без устали козыряя военным и усиленно ища глазами знакомых. Вот бы сейчас встретить своих: пусть на него посмотрят. Он, кажется, имел неплохой вид. В училище выдавали пилотки, но Ребриков и Томилевич приобрели в военторге фуражки с малиновым общевойсковым околышем. Теперь фуражка, ловко сдвинутая набок, прикрывала стриженую голову. Ребриков поглядел в витрину Елисеевского магазина. Она не была забита досками. За стеклом магазина вывешивали написанные крупными буквами телеграммы ТАСС. В витрине отражался довольно-таки бравый парень. Подводили, конечно, сапоги — кирзовые, с широченными голенищами. Вот если бы хромовые или хотя бы яловые! Но что поделаешь! Володька и кирзовые постарался начистить до блеска. Особенно сияли головки. Хороши были и петлицы с золотым курсантским ободком. Все-таки не просто рядовой.
Домой забежал на минутку.
Так хотелось провести вечер с друзьями! Еще по пути позвонил Берману, просил собрать кого можно, обещал принести чего-нибудь, чтобы отметить последнюю встречу.
Когда он уходил из дому, Елена Андреевна не плакала. Она молча поцеловала сына и только тяжело вздохнула. Владимир Львович обнял Володьку, потом пожал ему руку и сказал: «Смотри…»
Не очень-то было понятно, что хотел этим выразить отец.
Расстроила всех старая Аннушка. Она вдруг громко, по-бабьи, разревелась: «Ой, куда же ты уходишь, Володечка?.. Куда же ты?..»
В общем, Володька не знал, что ему делать, переминался с ноги на ногу.
Дома он не сказал, что его отпустили до утра, и ночевал у Бермана. Вечер провели вдвоем. Больше никого отыскать не смогли. Лева сказал, что многие из девушек на окопах. Его на рытье укреплений не послали. Он зачислен в команду ПВО. Известно было еще, что тихая Валя Логинова первая ушла в сандружинницы и что Майя Плят уехала с каким-то институтом в глубокий тыл.
Вдруг Лева сказал: «Долинина, кажется, тоже уезжает с родителями». — «Это меня мало интересует, — стараясь казаться как можно равнодушней, заявил Володька. — Впрочем, я так и думал, что уедет. Да, конечно, куда-нибудь подальше».
Лева ничего не ответил. Он был иного мнения о Нине, да и в безразличный тон Ребрикова верил мало.
Потом он читал стихи, которые написал в последние дни. В них говорилось о молодости, о том, что, несмотря ни на что, будет жить вечно, что дружба — это то, чем живет человек.
Ребриков устал и стихи слушал плохо, хотя и хвалил их, чтобы не обидеть товарища. Потом Лева поднял недопитый стакан с вином, посмотрел на друга и сказал: «Выпьем за то, чтобы еще встретиться и чтобы я почитал стихи, которые тебе будет не скучно слушать». — Он по-доброму улыбнулся.
Ребрикову стало неловко. Он тоже поднял стакан и, сам не зная почему, расчувствовался, обнял Леву, поцеловал его. Потом они вспоминали курилку, разные чудачества товарищей, встречу Нового года. Казалось, что все было очень давно, много лет назад.
Было уже двенадцать, когда, надежно заведя будильник, уснули вдвоем на широком старом диване.
Только в час дня двинулись из ворот училища курсантские колонны.
Сборы были долгими. Связывали и грузили последнее, что нужно было взять с собой. Потом выстраивались во дворе, проверяли снаряжение. Командиры давали последние наставления. Роты долго равняли и подтягивали.
Наконец ворота широко распахнулись. Грянул оркестр. Уличное движение застопорилось. Растянувшись на всю улицу, колонна двинулась в сторону Невского проспекта.
Сразу же по сторонам за курсантами пошел народ.
Никто из тех, кто провожал строй, не сомневался сейчас в том, что училище уходит на войну. Курсанты же старались не очень-то глядеть по сторонам. Становилось как-то не по себе от того, что их, здоровых, молодых, увозят, вместо того чтобы оставить здесь защищать город.
Возле Литейного задержались, пропуская колонну добровольцев, направлявшихся к Витебскому вокзалу. В этот момент к взводу, в котором шагал Ребриков, подошла сухонькая старушка. Она протянула ему только что купленный свежий батон:
— Берите, соколики. Поешьте, родные, на дорожку…
Курсанты стеснительно мотали головами, отказываясь принимать угощенье. Старушка стояла растерянная, с протянутым батоном. Выручил подоспевший в этот момент батальонный комиссар.
— Ну что вы, хлопцы, отказываетесь? — крикнул он. — Это же нам мать от души.
Батон был разломлен и сразу исчез.
На вокзал их не повели. Колонна свернула по Литовской на товарную станцию.
В вагоны грузились повзводно. По обе стороны распахнутых дверей были построены двухъярусные нары. Посредине — скамьи, стол, на котором сейчас же принялись забивать «козла».
Эшелон отошел только в конце дня. Грузили машины, получали сухой паек. Потом ждали, пока освободится путь.
Было тесно. Взвод с трудом размещался в четырехколесной теплушке. Кое-кто уже храпел, забравшись в глубину нар.
Ребриков с Томилевичем стояли в дверях, опершись на тяжелую доску, преграждавшую вход в вагон. Курсанты молчали. Медленно уплывали неприветливые дома городской окраины, скучные склады, закопченные депо.
Поезд настойчиво пробирался между путей, заставленных эшелонами, ожидавшими отправки. В нетерпении шипели паровозы. Длинные составы были забиты людьми и станками, — эвакуировались оборонные заводы. Задрав жерла к небу, ожидали часа встречи с врагом зенитные пулеметы. Говорили, что дорогу уже где-то бомбят. По шпалам бежала женщина с чайником. Она что-то отчаянно кричала и размахивала свободной рукой. Вероятно, эшелон, в котором она должна была уехать, ушел, может быть, с ее детьми.
Поезд убыстрял ход, сбегались и исчезали рельсы по сторонам. Скоро замелькали телеграфные столбы, мимо поплыли опустевшие дачи, маленькие полустанки, желтые домики путевых обходчиков…
Эшелон шел на восток.