ебуются, но люди, как бы это сказать, с обостренным социальным чувством. С особым, что ли, устройством глаза, зоркого ко многим незаметным, подводным процессам бытия. — От связности своих слов, от округлых, почти научно точных и в то же время ничуть не бездушных, почти изящных формулировок Леонид Павлович испытывает зримое удовлетворение, помноженное к тому же на постоянный дух доброжелательства и убедительности, без которых немыслим для него современный руководящий стиль. — Ну, и, разумеется, не праздного любопытства ради намерены мы угадывать болевые точки действительности, а с тем, чтобы приковать к ним внимание общества. Проблема не должна уходить в песок обывательских сплетен и болтовни, ее необходимо превратить в объект изучения и дискуссий. На самом высоком и ответственном уровне. Не знаю, существует ли для газетчика более благодатная миссия? С любой точки зрения. Не исключая и честолюбия, всякому творческому человеку свойственного. К тому же, что скрывать, перспективы в этой работе открываются весьма широкие. Весьма.
Я киваю согласно не ради пристойной вежливости, мне вправду вполне очевидны и общественные, и профессиональные, да и какие угодно преимущества моих коллег, выдвигаемых, выражаясь по-футбольному, на удар. Это все равно как если после поездок в метро по одному и тому же раз и навсегда определенному маршруту — туда-сюда, сюда-туда — взять да и рвануть в автопробег с его концами в три тысячи верст, с независимостью от каких бы то ни было расписаний, с ритмом движения, определяемым склонностью души и требованиями объективной целесообразности.
Уже не на краешке стула я сижу, а в кресле, в меру глубоком и в меру деловом, особо рассчитанном на то, чтобы законный комфорт не мешал бы тем не менее рабочему бодрствованию мысли. И кабинет, куда меня так любезно позвали, светлый, сияющий, хочется даже сказать — солнечный, несмотря на то, что на дворе пасмурный день, отнюдь не подавляет высокомерной солидностью, напротив, располагает к свободной игре ума, к обмену мнениями, к разговору, хоть и корректному, но без чинов. И вот в этом-то заповедном месте я ощущаю постоянно, что духу моему положены точные пределы. И в пределах этих, вовсе не скаредно установленных, а даже щедро по-своему, с запасом, так, что существует даже пространство для некоего непреднамеренного трепыхания, духу моему, всему моему внутреннему миру мучительно тесно уже по причине постоянного осознания границ — постоянного ощущения стены, о которую того и гляди расшибется вдрызг какая-нибудь своевольная, необязательная, заносчивая прихоть души.
— Ну как, Алеша, — опять же приятельски, однако и с еле заметным оттенком благодеяния, совершенного, впрочем, искренне, от всей души, осведомляется Леня, — не прельщают вас такие возможности?
— В какой роли? — интересуюсь я в ответ, не доверяя догадке, но более всего затем, чтобы выиграть время, необходимое для всесторонней прикидки: знаем мы эту начальственную манеру ошарашивать внезапно как выволочками, так и лестными предложениями.
— В какой, в какой! — ухмыляется главный: все-таки недурно разыграли они с Леней дуэт последовательного моего соблазнения, казалось бы, отвлеченных предметов касалась беседа, к тому же была она взаимной, ко мне все время обращались, моего согласия постоянно спрашивали, с моим мнением неизменно считались и вот теперь в соответствии с моей видимой волей подвели к порогу, который я по искреннему своему желанию и в соответствии с общим благом просто обязан переступить. — В какой, в какой — в самой рискованной! Желаете возглавить новый отдел? Выдвижение немалое, откровенно вам скажу. И свободу рук предоставим вам полную. Во всяком случае, большую. Как говорится, в допустимых пределах. Подбирайте себе команду, хотите — наших кого, хотите — со стороны. Один совет: ищите умных ребят, головастых, думающих… А то мы на что хотите внимание обращаем, кроме ума. Нет в анкете у кадровиков такого вопроса.
Вот уже и до рекомендаций дело дошло, настолько немыслима для главного вероятность моего отказа, впрочем, быть может, это один из наиболее тонко рассчитанных приемов убеждения — минуя главную стадию, переходить к частностям, уверенно рассуждать о деталях, подразумевая принципиальный вопрос благополучно решенным.
И вновь подспудные мои соображения становятся, по всей видимости, внятны редактору, поскольку ход его мысли возвращается все же на круги предполагаемых возможностей и заманчивых перспектив.
— Об окладе не говорю — не обидим. Ну, и обо всем прочем. Что же касается надежд, которые на вас возлагаются, то они колоссальны. Чего уж скрывать, дело семейное. По-моему, это должно льстить. В самом лучшем смысле слова.
Главный прав. Разумеется, я не разрыдаюсь теперь, как пятнадцать лет назад, быть может, даже лицо мое, предательски выразительное в моменты внезапных зигзагов судьбы, на этот раз останется безучастным, однако же от самого себя не скроешь то благостное тепло, которое разлилось в груди, и то ничуть не подозреваемое в себе раньше тщеславное, почти физическое ощущение собственной силы, какое проникло сейчас во все мышцы. Неясное и в то же время сугубо конкретное по силе переживания предчувствие новой жизни, вовсе не похожей на мою нынешнюю, на мгновенье охватывает меня. Нельзя сказать, чтобы какие-либо весомые, осязаемые блага овладели бы моим воображением, в том-то и дело, что не думаю я ни о «Жигулях», ни о международных гостиницах, я просто ощущаю, что стою в дверях неведомого мне чудесного дома, к которому раньше мне и в голову бы не пришло приблизиться, хотя и манил он меня издали благородством парадного подъезда, уютом освещенных окон, угадываемым изяществом интерьера и всего внутреннего устройства.
Главный по-своему трактует оцепенение, охватившее меня в его солидном и одновременно располагающе комфортабельном кабинете. Он заводит ободряющую речь о том, что бояться заранее никогда не следует, что в нашем деле, как ни в каком другом, учит и воспитывает сам процесс работы, самое погружение в глубь насущных проблем, тут только одна аналогия закономерна — с военным искусством, где также знание и умение добывается ценою страданий и потерь, однако, слава богу, нам потери не так уж страшны, поскольку их вполне можно избежать, раз уж дружеское участие всей редколлегии обеспечено будущему отделу.
Стесняясь во время этой благословляющей тирады смотреть в проницательные редакторские глаза, я поворачиваю невзначай голову и вижу перед собой скорбное лицо Валерия Ефимовича. В горестную старушечью скобку поджаты его губы, и прекрасные брови туманно сведены, в глазах же его, и без того, как правило, неподвижных, застыла еще более окаменелая печаль.
И вдруг меня озаряет: господи, да ведь это же Мише готовилось грядущее место во главе нового отдела! Ведь вот куда прочил его Валерий Ефимович, исподволь, вопреки своим правилам, намекая ему на близость головокружительных перемен и давно заслуженного взлета. Да что там намекая, очевидно убеждая его в этом, к этому подготавливая, — ведь не мог же Миша, столь осторожный и насмешливый в прогнозах по поводу собственного будущего, так опрометчиво решиться на откровенную радость и на экивоки относительно лучезарных надежд. Жгучее чувство вины пронизывает меня. Невольная тщеславная радость кажется мне преступной. Мистическая тень предательства, понимаемого со школьной непосредственностью, да и презираемого со всею непримиримостью младших классов, возникает из тайных глубин сознания. При свете дня оно же логично устанавливает совершенную беспочвенность ее появления: в самом деле, разве пять минут назад я подозревал о возможном своем назначении, разве сделанное мне предложение обосновано какими-либо моими амбициями, спровоцировано стремлением выбиться и обойти друзей? Самые эти мысли сделались мне доступны лишь несколько дней назад, во время Мишиного припадка откровенности. И все же до конца оправдаться перед самим собой, побороть досадную смуту никак не удается.
Причины моего замешательства, конечно же, неведомы моим благодетелям, они по-прежнему расценивают его как излишнюю осторожность и неверие в собственные силы. Вот почему в соответствии с наигранной схемой беседы поощрительной инициативой овладевает Леонид Павлович. Он говорит убедительно и сердечно, что хотя смущение мое понятно и вполне резонно, ему тем не менее не следует так уж доверять, потому что нерешительность и привычка к одному насиженному месту — это ведь, в сущности, обыкновенная боязнь. Да, да, обыкновенная, ничуть не благородная. Хотя и склонная укрыться плащом благородного страдания. От кого же я слышал уже эти слова не далее чем сегодня? Ну конечно, от Маши, с ума сойти, какие разные люди прибегают к одним и тем же доводам. И опять появляется передо мной угнетенный обидой лик ответственного секретаря, невозможно поверить: неужели до самой нынешней минуты он не ведал, что должность, которую он готовит для Миши, предлагается мне? Очевидно все же, что происходили в руководстве нешуточные дискуссии, туда и сюда ходил маятник высокого предпочтения, и мнилось терпеливому Валерию Ефимовичу, что отсутствие единого мнения, как всегда, обернется в пользу того, кто умеет ждать и не спешить. А кто же еще лучше его это умеет? Только вот нежданная решительность редактора — та самая, о которой я молчаливо догадывался — взяла верх.
Все-таки глупо я себя веду, невежливо, неучтиво. Каким-то тяжким, почти похмельным свинцом налита моя склоненная голова, будто бы не лестным предложением меня теперь соблазняют, а подвергают заслуженному разносу. Одно дело — с достойною скромностью опустить на мгновение взор и совсем иное — в ответ на самые благожелательные резоны тупо молчать, уставившись при этом в поверхность стола, словно нет для меня сейчас задачи важнее, как только проследить прихотливое совершенство дубового среза. На мгновенье мне удается взглянуть на себя как бы со стороны: не только что радости не выражает моя согбенная фигура, но даже и приличного случаю любопытства, удивления, хотя бы оживленного интереса.