— Все равно нелепо, какого черта, — капризничает Миша, — приехали к товарищу, оторвали его от дел, не возражай, не возражай, — предупреждает он мои протестующие жесты, — зачем, спрашивается? Чтобы развеяться, развлечь даму и отдохнуть в ее прелестном обществе. Заведи нам что-нибудь, старина, будь элегантным хозяином.
— Я весь вечер стараюсь, — говорю я, — но, очевидно, напрасно, музыки у меня нет.
— Неужели никакой?
— Совершенно.
— Без ножа зарезал! — всплескивает Миша руками. — Посмотрите, Маша, на этого современного холостяка. Разве ж это холостяцкая квартира, это келья в Чудовом монастыре, а не гарсоньера! Ты бы хоть знающих людей спросил, как ее оборудовать. Послушай меня, у тебя же каждая мелочь должна быть тонко продумана: зажигаешь торшер — звучит музыка, врубаешь магнитофон — вспыхивает интимное освещение. Пойми, полное взаимодействие деталей, и каждая работает на атмосферу, создает «амбьянс», как говорят французы. Гости падать должны — оставь надежду, всяк сюда входящий! А ты… хоть бы патефон завел.
— Хорошо, — я стараюсь говорить спокойно, — к следующему вашему визиту непременно заведу комбайн. В кредит возьму. А за консультации я уже благодарил.
— Старик! — Миша лезет с шутовскими объятиями, просит прощения за свое невольное хамство: я же должен понимать, что он не нарочно, он ведь ради красного словца не пожалеет родного отца, за что еще в школе страдал, а мою обидчивость он просто упустил из виду. В самом деле, какие могут быть обиды на одноклассника?
Я и впрямь по свойству натуры чувствую себя растроганным и виноватым за то, что вздумал вдруг оскорбиться, к тому же присутствие Маши усугубляет мою неловкость. Ту самую, от которой я так страдал в детстве и которая проистекала от удручающего несоответствия честолюбивых помыслов и реальных возможностей.
Однако именно Маша находит выход из положения.
— Миша, — вспоминает она, — у вас же в машине кассетный магнитофон, давно бы сходили за ним, вместо того чтобы приставать к человеку.
Миша хлопает себя по лбу:
— Позор на мою голову, через минуту вернусь, ведите себя прилично.
Я подхожу к окну, под редкой дрожащей листвой видны Мишины «Жигули», усеянные дождевыми каплями. Из машины мой одноклассник выжал максимально возможный в наших условиях эстетический эффект — она выкрашена нежнейшим лаком, как будто сквозь одну краску просвечивает другая, стекла у нее и спереди, и сзади пуленепробиваемы, что, разумеется, очень важно на случай гангстерского налета, на заднем стекле красивыми матовыми буквами сделана какая-то иностранная надпись. Колеса украшены невиданными фигурными колпаками, а к переднему бамперу, наподобие усов, приклепаны с обеих сторон две тугие конусообразные пружины, похожие на мешалки, которыми повара взбивают мусс. Поистине Миша имеет право давать мне советы по части устройства квартиры.
— А в самом деле, — раздается за моей спиной Машин голос, — отчего это вы не обзавелись хотя бы проигрывателем? Как же вы развлекаете девушек?
— Каких? — спрашиваю я, глядя, как Миша в накинутом на плечи плаще торопливо отпирает машину.
— Ну, каких, — по голосу я чувствую, что Маша принимает мою игру, — тех, которые приходят к вам в гости.
— Да уж как придется, — отвечаю я, отворачиваясь от окна, — самим собою. О такой возможности вы не подумали?
Мы впервые встречаемся с Машей глазами, откровенно, с взаимным вызовом, при этом я даже дивлюсь собственной дерзости, внезапной и не свойственной мне самоуверенности, которую легко высмеять. Но Маша не смеется, она просто улыбается и отводит глаза. Подумала.
— Не обижайтесь, пожалуйста, вы тоже нравитесь девушкам, я вам сразу хотела сказать.
— Ошибаетесь, — вздыхаю я, — я нравлюсь только детям, потому что я добрый человек. А для женщин это не имеет значения.
— Верно, — соглашается Маша, — не имеет, но вы все-таки нравились.
— Нет, — мотаю я головой, — что-то не припомню.
Маша глядит на меня с лукавым и мудрым сожалением.
— Значит, просто этого не замечали.
— Об чем спор? — интересуется вошедший Миша, в его руках два элегантных кожаных кофра, в одном помещается портативный магнитофон японской пресловутой марки, в другом — стереофонический усилитель звука. Миша — гений современной бытовой техники, даром что не имеет никакого технического образования, в магнитофонах, приемниках, автомобилях, электрогрилях он разбирается с помощью загадочного шестого чувства, с первого взгляда рассекая их схему, проникая в их логическую суть, запоминая расположение и назначение разнообразнейших клавишей, кнопок, шпенечков, контрольных глазков, которые меня лично раздражают и сводят с ума.
— Так о чем же дискуссия? — переспрашивает Миша, вставляя в магнитофон кассету с тем чуть преувеличенно серьезным видом, который выдает его беспокойство.
— Так, ерунда, — сообщает Маша легкомысленно-развязным тоном, — просто я уверяла нашего милого хозяина, что он тоже, на мой взгляд, имел успех у девушек.
— Кто? Лешка? — совершенно искренне изумляется Миша. — Да никогда в жизни! То есть он был чудесный парень, старина, не обижайся, пожалуйста, замечательный парень, но девушки его совсем не интересовали. Он их за квартал обходил, и они его — это же взаимосвязано. Нет, Маруся, признайте, на этот раз ваша проницательность вам изменила.
— Она уже признала, — говорю я, но меня никто не слышит, потому что в одно мгновение вся моя комната наполняется музыкой, кажется, что она звучит со всех сторон, даже Марксовы красные тома Достоевского на верхней полке стеллажа, под самым потолком, и те источают мелодию, исполняемую со всеми признаками симфонического благородства и вместе с тем с особым победительным напором и механическим равнодушием к оттенкам и нюансам, которое так свойственно нынешней массовой культуре.
Маша одна закружилась по комнате, заструилась, зазмеилась, колыхаемая, словно ниспадающая штора, накатами музыки, — нынешняя мода возродила культуру индивидуального танца, импровизации, обольстительного салонного шаманства, приходится это признать, никуда не денешься. Я понимаю вдруг, что не в силах оторвать глаз от Машиного радения, от раскованной ее пластики, от гримасы томительного блаженства на ее лице, от тех мгновенных содроганий, которые пробегают по ее спине, сотрясая плечи и излом рук; с тайным злорадством я тщусь обнаружить в этом ритуальном танце хотя бы тень вульгарности или дурного вкуса — напрасно, в этом смысле Маша совершенно неуязвима.
— Вот видишь, — наставительно произносит Миша, — что значит все получить вовремя. Поколение, которое никогда не танцевало под пластинки «на костях». Хоть сейчас на сцену выпускай. В мюзик-холл, в парижскую «Олимпию»!
Миша сбрасывает пиджак на спинку стула, распускает галстук. Что ж, честь нашего поколения, танцевавшего бог знает каким и откуда взявшимся «стилем», под музыку, добываемую с риском для кармана и доброго имени, Миша оказался вполне в состоянии отстоять. Уже через несколько мгновений он вошел в стилистику Машиного танца, принял условия, предложенные ею, пусть в ином ключе, более сдержанном и упорядоченном, так ведь того в требует хореография, чтобы раскованная стихийная женственность была урезонена и оттенена потаенной импульсивностью мужества.
Я смотрю на танцующих, я созерцаю этот домашний балет, в котором отразилась по-своему эпоха с ее культом молодости, новизны, необязательных па и необязательных отношений, какая-то давняя, почти забытая обида, очнувшись словно после долгой, многолетней спячки, поворачивается в моей душе. Школьные вечера всплывают вдруг в моей памяти во всей реальности тогдашних моих волнений, горящих щек и потных ладоней; я стою у стены неподалеку от входа с видом независимым и, как мне кажется, насмешливым, я пьян, хотя не выпил ни капли, — от полноты ощущений, от апреля за окнами, от начала жизни, от моей любви, которая сладко меня мучит, казнит, изводит зрелищем бала, который на самом деле не имеет ко мне никакого отношения, на котором я всего лишь гость, созерцатель, обойденный судьбою.
— Обратите внимание, — Миша с трудом преодолевает одышку, танец все же дался ему не столь безнаказанно, как Маше, — наш хозяин в обычной своей романтической мерихлюндии. Он и в школе, на вечерах, в основном подпирал стенку. С выражением трагической отверженности. Леша, друг, теперь уже можно сказать — это совсем не производило того впечатления, на какое ты рассчитывал. Особенно на тех, для кого ты так старался, бедный.
Отдуваясь, распахивая еще шире ворот рубашки, Миша тяжело опускается в кресло, все же не следовало ему столь беззаветно и безоглядно пускаться в современные пляски.
— А почему вы так уверены, что не производило? Вы что, проводили массовый опрос? Может быть, как раз наоборот, очень даже производило? — спрашивает Маша с лукавым вызовом, защитительная снисходительность которого еще обиднее, чем предательское уличение друга.
— Не производило, Маша, это точно, — вздыхаю я с покорностью, — не надо за меня заступаться. Раз Миша так считает, значит, так оно и было. Ему виднее, в этих делах он всегда все знал.
Миша великодушно протестует:
— Так уж и все? Понимал, конечно, кое-что. Самую малость. Впрочем, в твоем случае, старина, и понимать-то нечего было. Не требовалось ни психологии, ни высшей математики.
Последние слова, однако, произнесены тоном, который как бы опровергает их суть.
— Вот и дружи после этого с одноклассниками, — Маша явно подначивает нас, — ничего нельзя скрыть, все друг про друга известно с самого нежного возраста. Никуда не денешься от свидетелей.
— Это не во всех случаях справедливо, Маша. Есть люди, которые постоянно растут, глупо судить их по законам совместной юности. Даже бестактно. Оскорбительно для их нынешней зрелости. Мало ли что было когда-то, поверьте, это не повод лезть к ним то и дело с мерками бывшего шалопайства.
Миша закуривает с видом человека, решившегося однажды сказать всю правду, как бы она ни была горька, и тем самым сбросившего наконец камень с души.