Один Женька выделялся среди сослуживцев поджаростью стайера, прыгуна, молодого незаматеревшего волка, — недаром все же товарищи относились к нему с покровительственной иронией. Лысоватый эстрадник почувствовал это и, решив, очевидно, Женьку поддержать, заговорил тоже в тоне дружеской подначки, как чудесно Женька накрыл стол, как замечательно организовал эту встречу и каким вообще чутким руководителем проявил себя во время канадской поездки.
— Я ведь многих руководителей повидал, — продолжал артист, когда, поеживаясь от первого озноба, каким обычно встречает раскаленная сауна, расселись кое-как на полке.
— И таких, и таких, — мимолетным движением плеч, едва заметным остекленением глаз он зримо представлял образ недреманной бдительности, а заодно и туповатого безразличия. — А Евгений — это же интеллигент! На любые темы! Хочешь с мэром, хочешь с губернатором!
Женькины товарищи, разомлев от жары, на мгновение прибавили, по ощущению Тахтарова, в своей монументальности. Им вроде бы и приятно было услышать, что один из них на ответственном своем посту не ударил в грязь лицом, и в то же время сама, как говорится, постановка вопроса была им забавна. А как же могло быть иначе, говорили их заслуженно расслабленные позы, обмякшие могучие плечи, разбросанные широко ноги, покрытые жемчужным потом молодые животы.
Тахтаров тоже ощутил, что наконец «потек», сухой здешний жар пробрал и его и раскупорил поры. А вообще сауна ему не слишком нравилась. Чисто, конечно, и пахнет нагретым деревом, и булыжник на электрической жаровне таинственно багровеет, однако что-то искусственное, механическое чудилось Тахтарову в этом потном упорном сидении на специально подложенных, чтобы не обжечься, дощечках. Походило все это на работу, причем не компанейскую, не лихую, а ту, что требует более всего чугунной благонамеренной усидчивости. Нет, думал он, с веником все же веселее, русская баня остается забавой, импровизацией, душевным делом, где есть простор для личного проявления, здесь же не душой принято отходить, а планомерно и методически выделять пот.
Впрочем, когда мало-помалу выбрались из парилки и попадали один за одним в небольшой, но глубокий бассейн, полный зеленоватой воды, Тахтаров впервые за вечер испытал мучительный приступ блаженства. Он не удержался и ухнул по-мальчишески, чем удивил новых своих приятелей, которые и в холодной купели не растеряли осмотрительной степенности. Прямо из бассейна Тахтаров вновь полез на полок и оказался там в одиночестве, остальной народ направил стопы в предбанник. Когда Тахтаров явился туда, картина его взору представилась чрезвычайно живописная, неясные образы из древней истории вызывающая в памяти. Самое удивительное, что на кого-либо из цезарей или сенаторов, проконсулов и триумфаторов походили больше всего не актеры, как можно было бы ожидать, а Женькины коллеги и особенно осанистый блондин. То есть актеры, завернувшись в простыни, тоже напоминали персонажей древности, именно так, как и должны напоминать актеры, отдыхающие между съемками, а блондин будто бы этим самым проконсулом и сенатором и родился. Такая натуральная, ненаигранная угадывалась в нем сила, так естественно привык он к вниманию, к тому, что слово его ждут и взгляд его ловят.
— Евгений молодец, — говорил он неспешно, разглядывая время от времени пиво в своем стакане, густую и неподвижную высокосортную его пену, — ничего не скажешь. Хотя, с другой стороны, как я понимаю, поездка была нетрудной. А они ведь разные бывают. — Он обвел присутствующих особым значительным взглядом.
Насколько Тахтаров понимал, деятельность учреждения, в котором служил теперь Женька, не была так уж непосредственно сориентирована на работу за рубежом, тем не менее так вдруг оказалось, что все завернутые в простыни Женькины коллеги немало дней провели в заграничных поездках, причем чаще всего увеселительного, туристического свойства. Ничуть этого свойства не скрывая, они, однако, перебирали разные страны и города, только от одних названий которых у Тахтарова слегка кружилась голова, перебирали с таким видом, будто речь шла о каком-то чрезвычайно хлопотном и не очень-то занимательном предприятии. Но, боже мой, где они только не побывали! По привычке, не изжитой, наверное, с незапамятных лет, в людях, поездивших по свету, Тахтаров видел нечто необыкновенное, в лицах их ловил отсвет иной жизни и неземного солнца; черт возьми, он понимал, конечно, что времена изменились и нынешний всемирный путешественник зачастую заурядный член профсоюза, но вот преодолеть этого обыкновения не мог. Тут ему помстилось вновь, что он не зря пошел в эту баню: люди, повидавшие кое-что на свете, должны были заинтересоваться его идеей хотя бы потому, что передовой зарубежный опыт в своих умозаключениях он скрупулезно учитывал. Он у ч и т ы в а л, а они н а я в у б ы л и с в и д е т е л я м и, опыт их, можно сказать, лично коснулся, они его на себе испытали. Н а к о п и л и, как теперь говорят. Так кому, как не им, людям осведомленным, проникнуться его идеей, во всяком случае, воспринять ее без обрыдшей уже опаски и задних мыслей. Увлекшись благими надеждами, Тахтаров упустил момент, когда разговор, касаясь по-прежнему зарубежных впечатлений, соскользнул незаметно в сферу занимательных историй и застольных чудес. Рассказывали наперебой, так что проследить единый сюжет было чрезвычайно трудно, действие то и дело соскакивало с накатанной колеи, начавшись в одной точке земного шара, продолжалось в другой, английские имена превращались в испанские, а то и японские, однако впечатление, как ни странно, возникало хоть и сумбурное, но цельное. Какая-то автомобильная гонка по «хай веям», виденным Тахтаровым лишь в кино, возникла перед его внутренним взором, — так надо было понимать, что дело происходит в Канаде, но тут же, откуда ни возьмись, являлась Аппиева дорога, находящаяся, как известно, в Риме, и ужин в неаполитанской траттории, почему-то в присутствии то ли мафии, то ли карабинеров, звенел бокалами, но тут же за окнами оказывался Сингапур, а может, и Гонконг с джонками посреди залива, с небоскребами, с мастерами каратэ, кунг-фу и прочих гибельных искусств, и само собой, опять же обед в китайском ресторане, где подают осьминогов, змей, обезьяньи мозги и водку неслыханной крепости, перед которой, однако, не пасуют наши русские луженые желудки. Специалисты по каратэ соседствовали с мэрами городов, кинозвезды — с банкирами, «миллионер», «миллионеры» — эти слова звучали чаще всего. Тахтаров догадывался, понятно, что впечатление миллионера на наших соотечественников производит всякий владелец дорогой машины, однако это самое слово, произносимое с почтительным придыханием, мало-помалу его подавило. На фоне таких международных знакомств и связей, хоть он и подозревал об их настоящей цели, сделались нестоящими и провинциально мелкими его собственные замыслы, которыми он хотел поделиться. В самом деле, какое уж тут слияние легкой промышленности с торговлей, хотя бы в порядке ограниченного эксперимента, когда речь о гигантских универмагах в Западном Берлине, о распродажах в Риме, об арабских рынках, где прямо на земле грудой навалена новейшая видеотехника, а также о какой-то загадочной Яшкин-стрит.
Вспомнили о парилке, о том, ради чего, собственно, приехали сюда с другого конца Москвы и донага разделись. Тахтарову показалось, что на полок полезли без особого энтузиазма. Как говорится, надо — так надо. Правда, и тут коренастый лидер, сознавая, что последнее слово все равно должно остаться за ним, обильно потек после пива, рассказал значительно, как их делегацию принимал однажды губернатор штата Калифорния. «Интересный мужик! — то ли с насмешкой, то ли с удивлением произносил медленно блондин, стряхивая пот с тугой своей безволосой груди, — ах, знать бы тогда, что он так далеко пойдет!» — И все присутствующие вроде бы должны были понять, что, догадайся их друг вовремя о возможной карьере того самого калифорнийского губернатора, кое-каких сложностей мировой политики, вероятно бы, и не случилось… Разумеется, намеком для тех, кто сечет, читает, как говорится, между строк…
Тут Тахтарову вновь представилось на мгновение, что его заветная идея все же может протолкнуться в круг завлекательных для общества международных тем, но в этот момент Женька, который боялся подрастерять в глазах артистов свой несомненный авторитет, заговорил о доме какого-то богатого чудака, мецената и ценителя спорта, «миллионера», это уж само собой, который принимал их группу в канадском городе Эдмонтоне. Женькины глаза светились тою радостью, с какой переживается минувшая ситуация, которая в самый момент события еще не успевает вызреть. Размаху террасы, где происходил прием гостей, количеству гостиных, спортивному домашнему залу он удивлялся и радовался с тою же, если не с большей, искренностью, с какой поддерживал некогда в дружеских беседах тахтаровекие идеи.
Теперь было не до них. Разговор зашел о квартирах, о кухнях, которые имеются теперь и у нас в домах новой улучшенной планировки.
— Не-ет! — заметил один из приятелей, когда из бассейна воротились к дружескому столу. — В современные дома меня калачом не заманишь! Сороковые, начала пятидесятых — самое милое дело! Что потолки, что кухни. А стены? Пушкой не прошибешь; о том, что соседи под боком, даже не догадываешься! Меня, когда я в Москву перебрался, хотели в Северном Чертанове прописать. Образцовый район, все такое прочее, новые проекты, а я говорю — спасибо. Образцовый район — это то, что внутри Садового кольца.
— Верно говоришь, — согласился блондин, вновь поигрывая стаканом с пивом, на свет его разглядывая, проверяя, хорошо ли держится пена, — Садовое кольцо — это вещь. А уж бульварное тем более. Но вот насчет новых домов ты поторопился. Не путай с пятиэтажками, где моются стоя. Такие есть проекты, что не хуже этого самого Эдмонтона, где наших друзей принимали. И торчат в таких переулочках, что хоть интуристов води.
Тахтаров в таких переулках и родился. Правда, в те годы интуристов туда не водили, потому что в захолустной их поэтичности не видели ничего особо выдающегося, особняков стеснялись по той причине, что коммунальный чадный быт начисто заставлял забыть об их благородном ампирном происхождении. Когда жильцам этих неучтенных тогда памятников архитектуры начали предоставлять жилплощадь в новых домах, а нередко и отдельные квартиры, они о своих ампирных хоромах не очень-то тужили, да пропади они совсем вместе с кухней, где нет водопроводного крана, и с одной уборной на восемнадцать семей! А спустя несколько лет, забредя случайно в свой переулок, обитатели хоть и малометражных, но все же отдельных квартир ощущали под ложечкой внезапную щемящую пустоту оттого, что в переулке и перед их глазами зияла пустота. Ничего не осталось от особняков, служивших долгие годы жильем демократическому, плебейскому люду. И плебейский люд вдруг затосковал по ним почище столбовой аристократии.