Во всяком случае, никаких сочувствующих визитов и даже звонков он себе не позволит. Ни к чему это. Иван Суренович, как никто другой, просечет ситуацию. Он осознает, что признательность некогда зависимых от него людей никуда не денется, не испарится, не увянет; она, может, даже окрепнет и наверняка окажет себя только со временем, когда утихнет смута и отстоится вода. Да и самому Ивану Суреновичу ни к чему теперь вздохи и сочувственные жалкие слова, это ведь не человек — кремень, слезы́ из него не вышибешь и своей торопливой слезой не тронешь, ему теперь наедине с самим собою надо побыть, в благом и мудром одиночестве. Жадное сострадание толпы таким людям унизительно.
Подобными рассуждениями успокаивал себя Павел Федорович, а сам уж подумывал, что пора прибиваться к другому берегу, раз тот, к которому его так искренне тянуло, оказался ненадежен. О том, что можно жить, ни к чему не прибившись, не укрывшись ни под чью сень, он и подумать не мог. Такая позиция противоречила бы всему его опыту, его, личному, накопленному, как принято теперь выражаться, в течение тридцати лет осмотрительного и умелого продвижения по единожды выбранному и четко определенному курсу. Какие отважные и дерзкие мореходы сопутствовали ему порой в его плаванье, презирая опеку и зависимость, только где они теперь? Чего достигли? Какие открытия совершили? Вспоминать не хочется…
Помощник не был бы самим собою, если б не догадался, как огорошит шефа короткое сообщение в газете. Еще бы, лишиться такого гостя на торжестве, как это говорили в старину… «свадебного генерала»? Он так прямо, без особых церемоний, и намекнул Павлу Федоровичу, хорошо бы пригласить вместо Ивана Суреновича еще какое-нибудь влиятельное лицо.
— А что это даст? — в тон ему, без экивоков спросил Павел Федорович. Он понимал, что Ивану Суреновичу теперь не до гуляний, однако равной фигуры среди своих знакомых не находил. Фигуры такого масштаба возникают в нашей жизни нечасто.
— А что это даст? — автоматически повторил Павел Федорович, уже смиряясь с мыслью, что многим его планам с отсутствием на свадьбе Ивана Суреновича не суждено будет скоро осуществиться. Зато прежние опасения червем засосали под ложечкой: как бы роковая Маратова любовь не объявилась посреди свадьбы.
Помощник тем временем уже заводил в кабинет утомленных непривычной работой авторов сценария грядущего торжества. Вслед за Гойзманом и Рязанцевым, то ли прихрамывая, то ли подпрыгивая слегка, порог переступил пожилой благообразный человек с красными склеротическими щеками. Судя по аккуратной, со множеством карманов и отделений нейлоновой сумке, висевшей у него на плече, это был фоторепортер из спортивной газеты, которому предстояло на дружеских началах запечатлеть неповторимые моменты свадьбы и одарить почетных гостей, не говоря уж о родителях жениха и невесты, памятными снимками.
В тот день Павел Федорович, словно актер во время премьеры, был с головой погружен во все происходящее и тем не менее как бы видел себя и окружающих со стороны. Поскольку спектакль ему нравился, было такое чувство, что и сам он играет недурно. В конце концов ничего принципиально нового, по сравнению со слетами и открытиями декад, свадебное действо не содержало. Даже приветственной речи какого-либо выдающегося лица, космонавта либо ветерана, соответствовало напутственное слово тамады, обращенное к молодым, произнесенное с неформальным волнением и отмеченное к тому же и впрямь смешными эпиграммами Гойзмана. Да и Рязанцев оказался на высоте. Разворачиваясь сообразно его либретто, свадьба нигде не дала сбоя, «Чайка», украшенная обручальными кольцами, в сопровождении эскорта разноцветных «Жигулей» повезла молодых из Дворца бракосочетания на Ленинские горы. Там, на виду у Москвы, лежащей внизу в золотисто-голубоватой октябрьской дымке, молодые, по примеру Герцена и Огарева — в этом была идея сценария, не всем гостям, впрочем, внятная, — дали друг другу клятву верности и любви. Потом кортеж прокатился по заповедным местам Москвы, несколько излишне уделяя внимание монастырям и особнякам, по мнению Павла Федоровича, можно было бы и район новостроек посетить, поколесил по бульварам, засыпающим трамвайную колею шуршащими листьями. Павел Федорович с женой ехали вслед за «Чайкой» в служебной черной «Волге»; за ними в утконосе новейших «Жигулей» двигались родители невесты, за рулем сам директор института; на изгибе бульвара становились видны остальные машины, длиннющий хвост экипажей, увешанных куклами и воздушными шарами, груженных немалыми, как потом оказалось, подарками.
В дверях «Праги» молодых встретил метрдотель Сергей Иванович, элегантный, седовласый, с мудрой улыбкой на устах, похожий на кого-то из английских премьер-министров былых времен; официантки усыпали путь жениха и невесты осенними цветами, гремела музыка, репортер из спортивной газеты, несмотря на возраст и неполноценную ногу, удивлял публику резвостью, прибаутками и самоотверженностью, едва ли на огромной сияющей люстре не повисал ради необычайного, сенсационного ракурса.
А ведь было что снимать, черт возьми!
Павел Федорович вдруг на мгновенье увидел собравшихся глазами фотографа и от восхищения раззадорился — так хороша была сама собою сложившаяся картина. Хотя почему уж так сама собою? Его стараниями, его усердием! Теперь уже, подобно режиссеру, удовлетворенному поставленным зрелищем, взирал он на красивых, нарядных женщин, в которых тут не было недостатка, замечательно, что они не соперничали друг с другом, а как бы друг друга дополняли — статью, породой, особым спокойствием ухоженности и довольства, сдержанным мерцанием камней в ушах и на груди. Да и мужчины вносили в полотно дополнительную живописность — не то, что в прошлые годы на юге, когда для солидных людей в торжественных случаях подходящими считались самые темные тона; теперь глаз радовала и полоска, и английская клетка, оттенки кремового и голубого. Пожалуй, и в посольстве обстановка не могла бы создаться более элегантной, — с простительным хмельным тщеславием подумал Павел Федорович. И тотчас вспомнил о любимых своих спектаклях в Театре оперетты, кто бы мог предсказать, что мечты реализуются так полно и с таким совершенством. Жених и невеста ничуть не уступали театральным героям, даже примадонна оперетты в норковой накидке, почтившая свадьбу своим присутствием, могла бы это признать. От невесты этого еще можно было ожидать, но Марат-то, Марат до чего хорош был в своем светлом парижском костюме! Откуда что взялось, манеры, обращение… Что творит с людьми атмосфера! Смех временами прокатывался по залу не реже и не слабее, чем в оперетте, шутки Гойзмана оказывали себя, надо будет рассказать в понедельник, каким успехом пользовалось его творчество, благодушествовал Павел Федорович, — авторы ведь как дети.
Сытный дымок виргинских сигарет, мешаясь с испарениями французских духов, налетал, словно морской бриз, поскольку гости не просто сидели за столом, но и перемещались беспрестанно по залу, как это положено на международных приемах. Время от времени та или иная группа подходила чокнуться к Павлу Федоровичу, он благодарил, отшучивался, принимая поздравления, прикрывал юмористически глаза ладонью, словно боясь ослепнуть от нестерпимой красоты, эти милые, любезные, озаренные улыбками лица, все без исключения, казались ему необычайно известными, страшно популярными, знаменитыми на всю страну, будто всех их он видел на сцене или на экране телевизора. Невольно вспомнив о недавних своих тревогах, Павел Федорович искренне им подивился, вообразить было невозможно, что в этом зале появится откуда ни возьмись девушка из туристских походов, из электричек, набитых потным, скандальным народом…
Удовлетворенным взглядом человека, которому ничего больше не нужно, он обвел зал и вдруг узнал Ивана Суреновича. Узнал не сразу, хотя Иван Суренович, как всегда, был осанист и добротно, чуть старомодно элегантен. И все же это был совсем не тот человек, с которым месяц назад они пили чай на дачной веранде, на этого человека решительно никто не оборачивался, и никто перед ним не расступался, его могли, пожалуй, и локтями задеть непочтительно, не удостаивая чересчур любезными извинениями. Иван Суренович глядел с обычной своей хитрецой, сощурив и без того небольшие свои глаза, уверенность в себе его не покинула, ноги держали. И тем не менее это был человек, которого не узнавали, к которому очень надо было приглядеться, чтобы его узнать.
«Ну зачем, зачем он пришел, что ему здесь надо? — без стеснения подумал Павел Федорович, чувствуя, как закипает в груди глухая досада. — Что ему с внуками не сидится, в самом деле, или в жэковском товарищеском суде…»
1986
ЧУЖАЯ КВАРТИРА
После сорока Шадров вдруг стал нравиться женщинам. Сначала он не осознал этого факта, заметив явное к себе внимание со стороны одной из сослуживиц, в конце концов и прежде такое иногда случалось. И когда другая из мимолетных знакомых с охотой пошла навстречу его не слишком настойчивым ухаживаньям, он вновь не вывел из данной удачи никакого особого правила, повезло так повезло. Потом, однако, начал замечать, что осечек в его реальных и лишь возможных, так сказать, намеком промелькнувших контактах с женщинами почти не бывает. Это было тем более поразительно, что раньше, в молодые свои годы, Шадров никак не мог считаться покорителем сердец. Он считался скорее «страдателем», бытует в мужском кругу одно такое не очень-то лестное определение. Им клеймят тех, кого в высокой поэзии называют рыцарями неразделенной любви, неудачников, которые понапрасну норовят убедить отвергнувшую их возлюбленную свидетельствами бескорыстной преданности, знаками своей не требующей вознаграждения верности. Самое замечательное, что высокое поэтическое определение ничуть не противоречит подловато-низкому: все дело в том, как посмотреть. Теперь же Шадров с любой точки зрения имел право если уж не слыть Дон Жуаном, то, по крайней мере, спокойно и несуетливо знать себе цену. Однажды его как будто озар