Шадров пробовал опровергнуть мнение о себе как об искателе площади, но потом, чтобы не разочаровывать советчиков-доброхотов, решил покорно выслушивать их предложения и сопутствующие им случаи из жизни, рассудив предусмотрительно, что вскоре советы иссякнут. И вот тут в столовой к Шадрову подошла некая Наташа Конюшкова, старая его знакомая еще по студенческим годам, молчаливая даже на вид, невезучая одинокая женщина, о которой он достоверно знал только, что живет она в замечательном переулке где-то в районе Красных ворот. Бог знает, сколько лет назад, после какого-то студенческого вечера завалились к ней едва ли не группой и чудом разместились друг у друга на коленях в десятиметровой комнатке, отделенной от коммунальной кухни тонкой перегородкой; кажется, в старое время такие каморки в богатых квартирах выгораживались для кухарок. Осталась в памяти бедность обстановки, заметная даже в те скромные, незаносчивые времена: шаткий стол, тахта, похожая на приютскую койку, жалкая полка с потрепанными книгами на стене… А еще в душевных закоулках по сю пору чудом сохранилось невыразимое и неуловимое чувство подъема, какое ни с того ни с сего вдруг нахлынет в студенческие годы оттого, что впервые румынское вино в чайных чашках, песни неведомого никому поэта из тех, что никогда не звучат по радио, приближение событий и перемен. Может быть, из-за этого туманного, невнятного чувства, которое даже воспоминанием нельзя было назвать, Шадров и выделял иной раз Наташу Конюшкову из толпы вовсе не интересных ему сослуживиц, замотанных жизнью, сумками навьюченных, неотличимых одна от другой, словно пассажирки зимнего утреннего автобуса. Что же касается Наташи, то она, как оказалось, все эти годы не упускала Шадрова из виду. Это выяснилось тотчас же, как только она застенчиво поинтересовалась:
— Тебе нужна квартира?
Шадров замялся и чуть ли не покраснел, ему почему-то представилось, что Наташа, в отличие от практически мыслящих коллег, догадывается об истинных мотивах его нужды.
— Не стесняйся, — ободрила его Наташа, — я ведь знаю, что тебе дома негде работать (откуда она знает?)… Представь себе, мне недавно дали квартиру… Ну вместо той комнаты, в Лялином, ты же помнишь… Жутко далеко, за Отрадным, но вполне приличную. Но я там бываю очень редко. Я теперь большей частью у папы, у него своя квартира, ты же знаешь… (Вроде бы он действительно должен знать?)
Шадров молчал.
— Так я подумала, — сникая, продолжала Наташа, — если тебе необходимо место для работы…
Шадрову сделалось непереносимо стыдно оттого, что в доверчивую Наташину душу запала бог весть каким образом, бог весть как возникшая легенда о какой-то его, вызывающей едва ли не благоговейное почтение работе. Он, однако, не выдал ничем своего смятения, — чему-чему, а уж этому за многие годы собраний, защит, заседаний и бюро неплохо научился.
— Спасибо тебе, Наташа, за заботу, — сказал он тем добродушно-насмешливым и даже, пожалуй, самую малость хамоватым тоном, каким взрослые благодарят детей за услугу и проявленное рвение, — я буду иметь в виду.
Спустя неделю, однако, он вспомнил о предложении однокурсницы без всякого стыда. Замаячила новая возможность, которая, в сущности, давно уже давала о себе знать то намеком, а то вполне определенным обещанием, настал момент, когда откладывать ее на потом значило ее упустить. Шадров же считал, что и без того упустил их слишком много.
Он побежал через двор в другое здание, разыскал в незнакомом отделе, куда никогда в жизни, наверное, не заходил, погруженную в дела Наташу Конюшкову и, вызвав ее на минутку в коридор, настойчиво спросил у нее, еще пребывающей мыслями в сметах и перечислениях, не передумала ли она.
— О чем? — не сразу сообразила Наташа.
— Как о чем? — чуть ли не возмутился Шадров и пояснил без малейшего смущения, — о ключе от квартиры.
Всякий, даже не лишенный простодушия, человек заподозрил бы по нетерпению, ощутимому в шадровской фигуре, по тому напору, с каким он почти уже требовал ключ, по лексике, наконец, вполне однозначной и толкований не допускающей, что не желание творчества побуждает моложавого этого мужчину к таким энергичным действиям. Наташа Конюшкова в этом смысле могла считаться эталоном чистоты помыслов. Ключи она тотчас Шадрову принесла с поспешностью, с какою приносят с трудом добытое лекарство. Потом на листе казенной серой бумаги написала свой новый адрес и принялась рисовать план микрорайона с подробным указанием ориентиров в виде магазина «Универсам», бензоколонки и монументального плаката-призыва, изготовленного из сварных труб и фанерных плоскостей. Автобусы до Наташиной шестнадцатиэтажной башни ходили от двух станций метро, она старалась объяснить обстоятельно преимущества и недостатки обоих маршрутов, не подозревая, что в определенных ситуациях Шадров привык на такси не экономить.
Тем не менее, плутая в старой дребезжащей «Волге» среди совершенно не отличимых друг от друга неряшливых домов, похожих на гигантские так и сяк поставленные, а то и просто поваленные фишки домино, отыскивая Наташины ориентиры — не зря она так подробно их описывала, подозревая безотчетно, что получивший ключи Шадров слушает ее вполуха, — поражаясь какой-то необжитой унылости этого многонаселенного, разом выросшего района, Шадров по данным счетчика отметил про себя, что в такую даль поиски радости его еще не загоняли.
Подругу его по имени Нонна, редакторшу со студии «Диафильм», удаленное расположение их неведомого еще пристанища мало беспокоило. Предвкушение свидания внешне никак на ней не отражалось, она выглядела так, словно ехала по делу — за покупкой, к врачу или к портнихе на примерку. Эта ее сосредоточенная деловитость оказалась весьма кстати: отобрав у Шадрова обстоятельный Наташин план, она умело соотнесла его с действительностью, обнаружила все до одного ориентиры, в том числе и плакат-призыв, воздвигнутый посреди пустыря, и в итоге безошибочно выделила из пяти или шести однотипных башен именно ту, в какой ждала их отданная в шадровское распоряжение квартира.
Можно еще добавить, что и дверь в эту квартиру в одно мгновение, будто свою собственную, отперла именно Нонна, Шадров же долго путался в ключах — их было два от двух замков, никак не мог попасть в скважину, не знал, в какую сторону поворачивать, злился и потихоньку ругался. Вот тут Нонна властным и заботливым движением и перехватила ключи, рассудив справедливо, что мужчине перед свиданием не стоит раздражаться. Толкнули дверь и тотчас ощутили нежилой дух пустой, безбытной квартиры, в котором строительные запахи известки, битума, клея, так и не выветрившись, смешались с какою-то обонянием уловимой кислотцой, по которой всегда узнается бедность. И впрямь, переступив порог большой светлой комнаты, Шадров как бы отлетел на двадцать лет назад, во времена своей юности, в тот самый незапамятный вечер, когда они всей группой то ли после похода, то ли после субботника завалились в крохотную, кухарке предназначенную Наташину каморку с окном, выходящим в простенок. Нынешнее окно с жалкими занавесками по краям, огромное, одностворчатое, выходило в чистое поле, еще не застроенное кубами и параллелепипедами новых микрорайонов, однако все содержимое той допотопной комнатушки целиком было перенесено в однокомнатную квартиру улучшенной современной планировки. Оно, это содержимое, некогда стоявшее тесной общностью, одно впритык к другому в одном, единственно возможном положении, теперь рассредоточилось, расплылось по просторной двадцатиметровой площади, потерялось на ней, и от того каждый предмет, стоящий отдельно, словно музейный экспонат, выглядел особенно убого. Колченогий стол, застеленный вылинявшей, выцветшей скатертью, дешевенький комод в стиле предреволюционного ширпотреба, венские стулья с поломанными спинками, зябкая этажерка с пыльными книгами в грубых и скучных переплетах пятидесятых годов. Теперь такие мебеля не вывозят и в садовые домики дачных кооперативов.
Нонна, с явной брезгливостью обойдя стол и стулья, подошла к окну и распахнула балконную дверь.
— Сто лет не проветривалось, — повела она носом.
Свежесть ранней осени, пошевелив линялыми дешевыми занавесками, проникла в квартиру. Но и она, выветрив нежилую затхлость бедности, окатила его на мгновенье пронзительным ощущением юности, той давней осени, тех полузабытых сентябрей, которые он так любил за возвращение в город, за внезапно налетающие дожди, за легкий скрежет листьев по асфальту, за необъяснимую охоту жить, шататься по улицам, делиться роковыми тайнами и верить, что все только начинается. Шадров даже вздрогнул от мысли, что уже забыл, когда испытывал это чувство в последний раз.
Нонна между тем в холодной кухне, еще менее обжитой, чем комната, надыбала веник и теперь пыталась в обители их любви навести подобие уюта. Подметала, переставляла рассохшиеся стулья, в дальнем углу комнаты обнаружила дешевенький проигрыватель того типа, что выпускались в ранние шестидесятые, и кипу старомодных, недолгоиграющих пластинок примерно того же времени.
— Фу ты, старье какое, — Нонна смахнула с них пыль и принялась рассказывать о том, какую замечательную стереосистему раздобыл ее муж в комиссионке на Садовой. Шадров уже знал, что в подобной ситуации женщины непременно вспоминают о каком-нибудь добром поступке мужа, о памятной его удаче, о способности или даже о милой причуде, тем самым как бы воздают ему должное и внутренне уменьшают нанесенный ему ущерб. Затем, желая и себя не уронить, Нонна поведала Шадрову о том, с каким вкусом отделана ее квартирка, причем самое интересное, что без особых затрат, главным образом ее, Нонниными, стараниями и трудами.
— Я ведь на все руки, и маляр, и дизайнер, — не без гордости призналась Нонна, на этот раз явно намекая на нежелание или неумение мужа возделывать домашний уют, этого тоже следовало ожидать в подобной ситуации, некоей жалобы на мужнину черствость, лень и туманное непонимание, которое бог весть что конкретно означало, но зато оправдывало поиски компенсации.