Я вновь не поверил про себя этому наблюдению. Я решил, что мой друг просто-напросто завидует недавнему нашему компаньону по трапезе, не твидовому его пиджаку конечно же, не встрече с министром иностранных дел Хагеррупом, а тому, что с ним вместе пришла такая замечательная девушка. Я так и буркнул. Не служит ли, мол, причиной столь пессимистической вашей философии заурядная ревность к случайному знакомцу?
— Может быть, может быть, — задумчиво произнес мой друг.
В этот день, незаметно перешедший в эту ночь, он поразительно часто со мной соглашался. Мы расстались на безлюдной, вровень с тротуаром засыпанной легчайшим снегом Смоленской площади. Считалось, что каждый из нас на полпути к дому, хотя моему другу было ближе, чем мне, — на Плющиху, где в деревянном доме снимал он угол у человека, которого по цеховому обыкновению, словно дело происходило в каком-либо средневековом городе мастеров, именовал мыловаром.
Некоторое время мы не виделись, настоящая, суровая зима прочно легла с той самой ночи, и всякий раз, пробегая по морозу из университета в редакцию, я с тайным самоуважением думал о том, что мой друг не мерзнет теперь, отчасти благодаря моей предусмотрительной твердости. Ведь именно я настоял на покупке заграничного пальтугана.
Незадолго до Нового года мой друг позвонил мне и в выражениях торжественно-ернических пригласил на вечер в артистическом клубе, затеянный той самой документальной студией, из которой, пересыхая то и дело, струился к нему тоненький финансовый ручеек. «Тебя ждет сюрприз», — на прощанье намекнул мой друг, по-прежнему изысканно, однако уже без насмешки. Я сначала вообразил, что он раздобыл для меня французскую книгу из серии «карманных» изданий либо несколько страничек из какого-нибудь довоенного журнала. Сюрприз, однако, оказался более ошеломительным, хотя ко мне лично столь уж непосредственного отношения не имел. Вместе с моим другом, ожидавшим меня в вестибюле клуба, стояла та самая девушка, с которой мы оказались за одним столом в памятный вечер приобретения пальто. «Это Галя», — отрекомендовал мне ее мой друг и, насладившись вместе с нею изумлением, двумя-тремя намеками, а может, и жестами и даже выражением глаз, дал понять, что за две минувшие недели проявил чудеса предприимчивости и находчивости для того, чтобы отыскать Галю по приметам и ассоциациям в многомиллионной Москве и подружиться с нею. «Тебе действительно не хватало в жизни нового пальто», — не очень-то изысканно пошутил я, но мой друг с удовольствием рассмеялся этой незамысловатой шутке.
Галя была в этот раз и такой, как раньше, и совсем иной — простой, сердечной, естественной в общении, что с девушками, знающими себе цену, случается нечасто. Мой друг, на мой взгляд, чуть-чуть, самую малость суетился по поводу такого счастливого поворота судьбы, но вообще держался молодцом, не злословил, к чему имел слабость, как многие гордецы, был вдохновенен и, естественно, без натуги благороден. И между прочим вопреки высказанному недавно убеждению явно нравился Гале. Именно вдохновением своим и благородством. Она была умная, самое первое впечатление нас не обмануло. И ум ее сказывался по-женски, в способностях как бы не замечать своей красоты и ее действия на окружающих, а также в умении не впадать ни в коей мере в тон роковой красавицы.
Седовласый стройный джентльмен с лауреатской медалью на лацкане пиджака, несомненно значительное лицо, доказательством чему служило окружение прихлебательского, хоть и панибратского толка, итак, знаменитый какой-то деятель приблизился к столику, за которым мы втроем пили кофе и, приобняв свойски за плечи моего друга, как бы предупреждая этим самым возможные осложнения, напрямик обратился к нашей даме.
— Я вас не знаю, почему?
— Оттого, что и я вас, — ответила она простодушно, может, и с некоторым кокетством, однако вовсе не с тем, к какому привык и какого ожидал наш внезапный гость.
— Но я, откровенно говоря, довольно-таки известное здесь лицо, — глупея прямо на глазах, объявил пришелец.
— А я Галя, — с прежним простодушием ответила наша подруга, лукавством своим повергая самоуверенного джентльмена в совершеннейшую растерянность. Он вновь приятельски потрепал моего друга по плечу, на этот раз вроде бы одобряя его выбор и тем самым заглаживая отчасти собственную бестактность. А потом двинулся дальше в прежнем своем окружении друзей-прихлебателей, делая вид, что остановка его возле нашего столика была непреднамеренной и случайной.
А мой друг улыбался не только по причине удовлетворенного мужского самолюбия, но и потому, очевидно, что жизнь разыграла перед ним с необычайной четкостью одну из тех ситуаций, которые он и хотел бы поставить в кино.
И, как видно, не напрасно мечтал, проблеск надежды наконец мелькнул ему на недосягаемом кинематографическом небосклоне. В кулуарах некоего совещания он познакомился с одним крупным киношником, человеком знаменитым, даже легендарным, влиятельным, членом и вице-президентом всевозможных советов, комиссий, гильдий, ассоциаций и вместе с тем романтиком, поэтом, энтузиастом, ощутившим в конце жизни вокруг себя некоторую пустоту. Так бывает с признанными мастерами — старые темы потеряли актуальность, а новых он не мог нащупать, товарищи умерли, а ученики выросли и разлетелись. Мой друг, видимо, представился ему сразу и товарищем и учеником. Ему это удавалось иногда, хотя в зависимость от влиятельных людей он не любил и не умел попадать. Тут зависимости как раз не возникло, тут образовалось партнерство, действительно смахивающее на дружбу, на взаимное тяготение друг к другу, на творческое родство. Забрезжили кое-какие планы, вполне реальные, черт возьми; из боязни сглазить мой друг старался о них не упоминать, темнил, утешал себя намеками, но вдруг проговаривался: «Заезжал на такую-то студию, в Госкомитет, к такому-то, тот обещал содействие», — и тут же суеверно стучал по дереву — манера, свойственная всем мечтателям.
Никогда еще, как я теперь понимаю, его мечты не были так близки к осуществлению. Не знаю, мечтал ли он о любви прелестной, преданной женщины, если да, то тут, на мой взгляд, реальность превзошла все надежды. Галя почти переселилась к нему в комнатушку, снятую у мыловара, а ведь она, между прочим, была девушкой из обеспеченной семьи, с детства привыкшей к отдельной квартире, к собственной комнате, что в те годы казалось чуть ли не роскошью. Из всех моих друзей детства и юности только двое проживали в отдельных, да и то крохотных квартирах. Легко ли было Гале, приученной к собственной ванне в генеральском доме у Белорусского, умываться на кухне над жестяной проржавевшей раковиной, слушать перебранку соседей за тонкой перегородкой, вступать в задушевные беседы с мыловаром, который, как всякий русский мастеровой, приняв свои триста, любил порассуждать о жизни?
Галины нарядные платья и кофточки вместе со знаменитым пальто моего друга, купленным при моем участии и как бы осенившим собою их знакомство, висели на плечиках, открытые взору, прямо на стене. От этого сдаваемая мыловаром жилплощадь напоминала отчасти скупку на Тишинском рынке. Но в остальном в ней было уютно. Это, конечно, Галя благодаря особому женскому дару смогла создать в полутемной трущобе ощущение особого богемного кочевого благополучия. Ах, в райские шестидесятые многие женщины этому учились, сами оклеивали стены «абстрактными» обоями, из подобной же «модерновой» ткани в треугольниках и ромбах шили занавески, из ящиков, подобранных на задах гастронома, мастерили столы, укрыв их скатертью в духе магазина народных промыслов. У моего друга, привыкшего к общежитиям, к казармам, к гостиничным убогим номерам, к комнатам недолговечных подруг, впервые появилось нечто вроде собственного дома. Это ощущение усиливалось, когда Галя приносила из кухни кофе в турочках. Тогда это было не просто модно, но свидетельствовало о некоем осознанном, избранном стиле жизни. Почти о мировоззрении.
Мы пили кофе, развалившись на продавленной тахте, задрапированной грубым домотканым покрывалом, мой друг, уже отвергнув суеверные страхи, едва ли не по кадрам рассказывал будущий фильм, импровизировал на ходу, загорался, читал вслух отрывки из режиссерского сценария, написанные холодноватой, немного щегольской прозой, давал персонажам будущего фильма убийственно четкие характеристики, потом вскакивал и один подыгрывал наиболее драматические эпизоды сюжета за всех героев сразу, поясняя одновременно «а парт», на фоне какого пейзажа развертывается действие, каково при этом освещение, когда вступает музыка и все такое прочее. Могу поклясться, что я воочию видел этот несуществующий, вернее, только в воображении моего друга существующий фильм, и теперь, спустя двадцать с лишним лет, могу не то чтобы рассказать, но передать свои ощущения от сонного среднеазиатского города времен нэпа, уездного увеселительного сада и нищего шика бильярдной, от всего этого забытого богом захолустья, взбаламученного внезапно налетом басмаческой банды. Несколько человек — аптекарь, маркер из бильярдной, телеграфист со станции — вспоминают свою красноармейскую молодость, чувство опасности ударяет им в головы, как вино, звуки выстрелов горячат кровь, объединившись, они дают отпор басмачам.
Разумеется, сквозило в этих приключениях нечто от вгиковских старательных упражнений, кинематографическая эрудиция нет-нет да и заменяла естественный вкус к жизни. Мой друг, однако, вдохновлялся этой мастерски закрученной интригой, будто каким-либо лично испытанным, лично его цепляющим конфликтом. В этой его способности зажигаться воображаемыми историями, входить до мелочей в чужие, незнакомые прежде обстоятельства и сказывалось вернее всего его естественная склонность к тому делу, какое он считал своим призванием.
Он молодел во время этих показов, сам ощущал в крови какое-то давнее, иное время своей жизни, о котором не любил вспоминать, мне казалось, что Галя смотрит на него влюбленными глазами.
Она была настоящей подругой художника. Терпеливой, ровной, чуть насмешливой. Вроде бы обеспечивала тылы, но одновременно и оказывалась впереди, манила, заставляла тянуться. То есть не только ангелом-хранителем служила, но еще и музой.