Дела между тем продвигались. Даже какие-то деньги в счет будущей постановки были получены. А это воспринималось как нешуточная победа, таким образом как бы признавалось право моего друга на работу в кино. Причем признавалось самым простым и основательным способом. Что же касается признания творческого… Знаменитый кинодеятель верил в способности моего друга совершенно, а ведь ему доводилось быть и мастером в киноинституте, и руководителем студии. Ах, господи, да какое все это имеет значение! Я думаю, что любой искренне заинтересованный в своем деле кинематографический производственник, продюсер, директор студии, как там они называются, одним словом, всякий непредубежденный человек, доведись ему увидеть и услышать показ будущего фильма в исполнении моего друга, наверняка доверил бы ему постановку картины, и в этом нет сомнений. Доверил бы, потому что увидел бы картину без экрана, и без пленки, и сердечное сжатие ощутил бы, и, быть может, даже мальчишкой почувствовал бы себя на мгновенье, как того и требовал жанр задуманной ленты.
Бывали дни, когда вопрос о постановке уже казался решенным. Как говорится, в принципе. Остались какие-то две или три необходимые подписи, а может, даже и одна, ну, конечно, одна самая главная и решающая, ответственное лицо в приватном разговоре обещало ее поставить, тому были непосредственные свидетели, но только отбыло, к сожалению, не вовремя в зарубежную командировку, то ли на фестиваль, то ли на симпозиум. Мой друг по обыкновению с саркастической точностью передавал атмосферу этих разговоров, интонацию начальственных и чиновничьих реплик, Галя смеялась, сияла глазами. Иногда это происходило за столиком того же «Националя», поскольку даже из преображенной и принаряженной комнаты мыловара моего друга тянуло на люди, в общество, в праздничную суетную толкотню.
— Я светский человек, — любил он повторять, и, вероятно, и впрямь был им, в пушкинском бравурном смысле слова, подразумевающем душевную расположенность к человеческому собранию, к блеску партера, к новостям, к зрелищу красивых женщин, чем-либо прославленных людей. Тщеславие, конечно, но, кому оно не знакомо, пусть бросит камень… В кафе мне чудился порой собеседник датского министра Хагеррупа, во всяком случае, тот или иной красавец мужчина подобного же плейбойского жанра; я думаю, моего друга внутренне подстегивало такое соседство, взбадривало его намеком, что соперник не дремлет, он всегда под боком. Со своими «Москвичами» и «Волгами», с твидовыми пиджаками и замшевыми куртками, с разговорами об иностранных министрах…
Впрочем, мой друг соперников не боялся. Он был уверен в Галиной любви, это чувствовалось хотя бы потому, что он был уверен в себе. Человек, который не убежден в том, что его любят, теряет почву под ногами, говорит невпопад, не в лад совершает поступки. Все время как бы перепроверяет сам себя, каждый жест и каждое слово. А мой друг блистал умом и талантом, а значит, видел себя таким, какими видят нас любящие люди…
Потом начались его поездки. Фильм предполагалось ставить сначала на одной среднеазиатской студии, потом на другой, что-то не получалось, что-то не утрясалось, мой друг исчезал из Москвы на две-три недели, а то и на месяц. Галю я в эти дни тоже не видел, она, разумеется, уходила на время в родительский дом, в круг отдельных от нас друзей и подруг.
Поэтому в дни приезда моего друга у нее тоже был такой вид, будто она вернулась откуда-то издалека, отсвет совсем иных интересов, разговоров, занятий сквозил ненароком в ее взгляде. Не знаю, замечал ли его мой друг, он слишком бывал увлечен рассказами о выборе натуры, об актерских пробах, о нравах на далекой студии под чинарами и пирамидальными тополями, о том, какой невероятный человек назначен директором его картины, кавалер трех орденов Славы, великий администратор, алкоголик, враль и при этом святой человек. Сама Галя, наверное, догадывалась о том, что взор ее как бы отсутствует еще в этой комнате, и сознательным усилием возвращала его из мест не таких далеких, как Средняя Азия, однако к комнате мыловара не имеющих ни малейшего отношения.
Так или иначе, дело шло к запуску картины, и разговоры сводились то и дело к одной теме — к тому, что моему другу по меньшей мере год придется прожить вдали от Москвы. Съемки, монтаж, озвучание, то-се, конечно, год — это в самом лучшем случае, планировалось, что Галя прилетит к нему в отпуск. Да еще недели две возьмет за свой счет. А что, чем не отдых в горах, среди персиковых садов и арыков?
Галя улыбалась прежней своей улыбкой, от которой что-то менялось в комнате мыловара, и глаза ее лучились.
…Мой друг возвратился из Средней Азии гораздо раньше, чем предполагал. Не через год, в связи с окончанием съемок, и, даже не через два-три месяца, когда, скажем, отснятый материал могли затребовать в Госкино. Он воротился под крышу мыловара спустя недели три после своего последнего отъезда. Я спросил его, надолго ли он в Москву. Он сказал, что, видимо, навсегда. Госкино не утвердило его в качестве режиссера-постановщика. Я вздрогнул: но почему? Ведь все уже было на мази, местное руководство согласилось, маститый кинодеятель, можно сказать, живой классик хотел именно его, режиссерский сценарий был утвержден, уже скомплектована была группа, выбраны актеры, наконец, деньги были затрачены… Да, да, хладнокровно подтвердил мой друг — и деньги.
Я вскипятился как-то особенно праведно, так всегда бывает, когда законный наш гнев ни к чему нас, в сущности, не обязывает и только свидетельством служит нашего искреннего участия чужому горю. Хотя нет, наверное, впервые до личной горькой обиды, до боли в груди осознавал я невезение моего друга, распознав в нем предвестие каких-то иных необратимых потерь и катастроф.
Помню, как мы встретились через несколько дней. Опять, как и год назад, наступили ранние холода, бесснежный ледяной ноябрь удивлял морозами. Мой друг, одетый в пальто, удачно надыбанное в скупке, держал в руках большой чемодан. На мгновение екнуло под ложечкой: вдруг все обошлось и он вновь улетает? Тут же по замкнутому его лицу понял, обойтись ничего в таких делах не может, принятые решения не пересматриваются, однако зачем же все-таки чемодан? Оказалось, что мыловар отказал моему другу от комнаты. То ли родственник какой-то приехал, то ли сын воротился из армии, короче, жилплощадь понадобилась. Но почему так сразу? Мой друг пожал плечами: одно к одному. Он даже не подозревал, насколько близок был к истине. Я спросил, куда же он теперь денется. Он вновь пожал плечами, однако, заметив жалкую мою растерянность, поспешил меня успокоить. У него есть знакомая администраторша в колхозных гостиницах при ВДНХ. Устроит на первое время ради прошлой дружбы. А там видно будет. Мы ждали Галю. У нее сегодня день рождения, не меняя интонации, сообщил мой друг, надо отметить. Я не знал, что и сказать. Хорош будет день рождения, самое время произносить тосты и говорить комплименты.
— Ты не прав, — покачал головой мой друг. — Имей в виду, женщину никогда нельзя лишать праздника. Какое ей дело до наших неудач? Она ничего не должна о них знать.
— Но ведь знает, — вздохнул я.
— Тем более, — тоном глубокой убежденности ответил мой друг, — тем более о них не может быть речи. Учти, женщины иногда любят несчастных, но неудач не прощают никогда.
И вновь он не думал скорее всего, насколько справедливы были его слова.
Зато он принялся рассуждать о том, что самые драматичные ситуации в кино всегда строятся на противоречии видимости и сущности. Несмотря ни на что, он ощущал себя режиссером.
Внезапно появилась Галя, одним своим присутствием способная утешить любую боль и заставить позабыть о любой потере. Ничему не удивлялась и ни о чем не спрашивала. Я еще подумал сентиментально, что в главном моему другу все равно везет, вопреки неудачам, назло недоброжелателям, раз его любит такая прелестная, преданная девушка. А если так, то рано или поздно все устроится, и он еще будет снимать картины, в которых глубинный драматизм будет пробиваться сквозь видимость легкомыслия и беззаботности.
Оказались мы в ресторане артистического клуба, в том самом, где впервые встретили Галю. И даже уселись за тем же самым столом, у официантки, некогда проникшейся к нам лучшими чувствами. Впрочем, никаких воспоминаний о том вечере никто из нас себе не позволил. Из деликатности, а также потому, что такие воспоминания распирают грудь самодовольным сознанием торжества, а торжествовать повода не было. Вообще странный получался праздник — на сплошных развалинах надежд и намерений. Непонятно было, о чем говорить, чтобы не впасть в окончательную безнаедгу, — настолько все вдруг сделалось зыбко и неопределенно. И все же мой друг удержался от малейшего невольного вздоха или даже рассеянного взгляда, был разговорчив, остроумен и как-то рассеянно мудр. И Галя, как подобает имениннице, была оживлена, хотя и с некоторым оттенком внезапной романтической задумчивости. Получалось, что она все еще улыбается словам моего друга, однако совершенно серьезными глазами уже всматривается в некую постороннюю мысль, как если бы та возникла перед ней, словно титры на экране. Эта манера внезапно отдаляться от нас, пропадать и возвращаться очень шла Гале, загадочностью ее окутывала, подобной недоговоренности, которая так интригует во время общения.
Можно было подумать, что мы не просто празднуем Галин день рождения, а разыгрываем сцену из фильма, одну из тех, снимать которые намеревался мой друг. Однако о кино никто из нас, разумеется, и словом не обмолвился. Этой темы для нас как бы не существовало. Даже в обыденном житейском смысле — где что идет, кому что понравилось…
Было еще не поздно, когда мы вышли на улицу. В другое время не захотелось бы расставаться, потянуло бы куда-нибудь в гости или в комнату мыловара выпить кофе, который Галя несравненно варила в жестяных джезвах. Сегодня об этом не могло быть и речи. Галя и мой друг шли немного впереди меня, я понимал, им надо о чем-то договориться, условиться, обсудить детали распавшегося быта. От того, что в руке у моего друга был объемистый польский чемодан, создавалось впечатление, что Галя его провожает. Она подняла руку, и «Волга» с зеленым глазком послушно остановилась возле тротуара. Галя издали помахала мне перчаткой и вдруг, как в день нашего знакомства, поразительно напомнив девушку из итальянского кино, с какою-то детективной поспешностью скрылась в машине. Когда я подошел к другу, такси уже и след простыл. Было ясно, что обычной нашей вечерней прогулки сегодня не получится. Слишком много и слишком беззаботно болтали мы за столом, пора было и помолчать. Я проводил друга до остановки тринадцатого троллейбуса и пошел домой.