Оставшись один, Андрей в который уж раз убедился в том, что приют этот для него слишком хорош. Спасибо, конечно, радушным хозяевам, что не поскупились, всех приглашенных на конгресс разместили за свой счет по высшему классу в пятизвездочном отеле.
Огромное окно выходило прямо на Дунай, на царственные мосты, украшенные колоннадами и цепями, на крепостные бастионы другого берега, номер был обставлен в соответствии с этим благородным видом: мягкие стулья и кресла, письменный просторный стол, стилизованный под какое-нибудь бальзаковское бюро, бронзовые лампы и торшеры с шелковыми абажурами. Лишь две вещи выделялись из мнимо старинного интерьера своими несомненно современными линиями; цветной телевизор, встроенный в отделанную под дуб стену, и небольшой, в форме идеального куба холодильник — так называемый мини-бар. Посидев в кресле, ностальгически напоминающем о временах Франца-Иосифа, полистав лаковый альманах Британской авиакомпании, лежащий на туалетном гнутом столике на правах Библии, гравюры на стенах изучив, изображающие окрестные улицы лет этак сто пятьдесят тому назад, Андрей почувствовал со смущением, что почти освоился в своих не по чину барственных апартаментах. В том-то, видимо, и состоит соблазн роскоши и комфорта, что привыкаешь к ним предательски быстро, смекнул он и ощутил охоту заглянуть в пресловутый мини-бар. Дверка отошла легко и приятно пружинисто, европейское разнообразие напитков произвело впечатление драгоценностей, блеснувших в глубине едва приоткрытого ларца. Тут хранились бутылки шампанского, подернутые благородной пылью графских погребов; бутылки итальянского вермута, все в геральдических наклейках; квадратные емкости с джином и виски, украшенные изображениями седовласых румяных джентльменов, надо думать, знатоков хорошей жизни и настоящей выпивки; причудливая пестрота безалкогольных напитков — всех этих сод и тоников — доводила картину до уровня потребительского шедевра, Андрей был готов воспринять его чисто эстетически, если бы не банки с датским пивом, подернутые капельками влаги на матовых крышках из тончайшей, нежнейшей жести.
Как в детстве, повинуясь неодолимому соблазну и не думая о последствиях, Андрей вытянул из туго набитого холодильника одну банку и, подобно бойцу, встречающему вражеский танк, рванул кольцо. Вскрытая банка и впрямь ухнула, словно имитируя взрыв, и светлое датское пиво фонтанчиком устремилось в высокий стакан.
Теперь Андрей застал себя на гнутом нешироком диванчике — кажется, канапе ему название, а может быть, рекамье — вытянувшим ноги в одних носках и потягивающим пиво, существенно отличное от немногих известных ему сортов. До такой степени отличное, что, по строгому счету, «пивом» можно было называть что-нибудь одно; или эту благородно золотистую, снежком непробиваемой пены накрытую жидкость в тяжелом высоком стакане или то мутноватое пойло, к которому со студенческих лет Андрей привык на родине.
В этом состоянии блаженного размышления и застал его Ростислав, после чисто формального стука вошедший в номер.
— Кайфуешь? — улыбнулся он с пониманием, но вроде бы и с насмешкой. — Позволяешь себе такую роскошь?
Уловив в этом вопросе, помимо дружеской подковырки, нешуточное удивление, Андрей собрался было заметить рассудительно, что, поселившись на халяву в таком не по чину барственном номере, глупо было бы не воспользоваться всеми положенными постояльцу благами. И только тут, поймав направление Ростиславова взгляда, обратил внимание на элегантное меню, подобно портрету в красивом паспарту стоявшее на самом мини-холодильнике. Даже странно, как это раньше оно не бросилось ему в глаза.
А Ростислав тем временем, взяв в руки это паспарту, тиснением и ленточкой закладки похожее на приветственный адрес, не без торжества объявил Андрею, какую сумму должен он администрации за откупоренную ненароком, в порыве блаженной безответственности банку знаменитого пива.
— Номер номером, — добавил со знанием дела Ростислав, — а за напитки клиент обязан платить наличными.
И вновь со значением и с почтительностью назвал сумму, в которую обошлась Андрею его злосчастная пижонская слабость. Прежнее превосходство вновь звучало в голосе Ростислава, получалось, что международная его бывалость вновь сослужила ему добрую службу и спасла от ненужных расходов. Названная цифра и впрямь показалась Андрею неправдоподобно крупной, но все же не до такой степени, чтобы терпеть раздражающе покровительственный тон Ростислава.
Потому-то в порыве несколько мазохистского противоречия такой вот предусмотрительной расчетливости Андрей вытянул из мини-бара еще одну запотевшую банку и с радостным отчаянием рванул кольцо. Улыбнувшись на этот раз уже и впрямь без явного самодовольства, Ростислав угощением не пренебрег, однако лица и тут не потерял: смакуя пиво, принялся рассказывать, какие сорта пришлись ему по вкусу в Лондоне, а какие на Мальте.
Семинар, конгресс, симпозиум или, может быть, коллоквиум, пригласивший Андрея и Ростислава, не обременял участников занятиями, только первую половину дня собирая их в университетских амфитеатрах. Послеобеденное время и вечера отводились экскурсиям, развлечениям, на которые этот замечательный город был большой мастак, пресс-конференциям и приемам. Последние заключали в себе к тому же идею пропитания для шикарно размещенных гостей; денег на еду, по-нашему выражаясь с у т о ч н ы х, им не выдали, зато каждый день приглашали на коктейли и обеды, имевшие быть в самых фешенебельных заведениях придунайской столицы, каковыми она тоже славилась в целом мире. Несмотря на такую замечательную возможность совершенно не тратить на еду обменные деньги, Андрей этой светской жизнью зачастую манкировал. Уж больно нравилось ему без ясной цели и без осознанного направления шляться по городу. Глазеть на витрины, разубранные не столь богато, сколько с шипучим опереточным шиком, пить кофе в кофейнях и кондитерских, сохранивших почти в совершенной неприкосновенности церемонный уклад прошлого века, пряного его конца, а то и безмятежной середины, уличных музыкантов слушать, примостившись на субтильной, опять же из прошлого века, скамейке, и вновь заскакивать в то и дело попадавшиеся на глаза забегаловки, во все эти грили, чарды, бистро, экспрессо, есть на твоих глазах приготовленную, проперченную, живописно расположенную на тарелке еду, пить замечательное пиво под все тою же нетающей снеговой шапкой или же токайское благородное вино, а то и чистую, как слеза умиления, па́линку, при всей своей нешуточной крепости лишенную какого бы то ни было сивушного послевкусия. И что поразительнее всего — чувствовать себя при этом вполне, совершенно, осознанно счастливым — ни от чего, не от покупок, не от пустячной этой выпивки, а от всего сразу, — от нарядной толпы, от того, что любое твое желание — на самом-то деле невинное и простодушное — удовлетворяется тотчас же, на этом же углу, без толкотни и давки, а больше всего — от этого города, так непохожего на те города, в каких Андрей бывал в последнее время, — нарядного, изобильного, чрезмерного в своих архитектурных излишествах — в эркерах, в мансардах, в окнах, подобных глазу циклопа, в русалках, валькириях, музах, декадентской своею женственностью смущающих взгляд и дух.
Буквально на следующее утро после приезда Андрею стало казаться, что он уже бывал в этом городе, даже не просто бывал, а, как говорится, живал, не туристским порханием соблазненный, а налаженным, приятным и артистичным здешним бытом, который рутинный поступок вроде покупки хлеба по утрам оборачивает чем-то вроде сцены из спектакля или кинофильма.
Даже Ростислав, по поводу и без повода вспоминавший свои недавние вояжи в Лондон и на Мальту, был очарован дунайской столицей. Во всяком случае, отдавал должное ее традициям и шику, обнаруживая в площадях, проспектах, а также в отдельных зданиях сходство все с тем же Лондоном. И модным магазинам Ростислав отдавал дань, приглядываясь, прицениваясь, соображая вслух, во сколько долларов обошлась бы ему та или иная вещь, покупай он ее на лондонской Бонд-стрит. Но вот в кафе и в чистенькие уютные пивнушки Ростислав заходить отказывался, совершенно искренне урезонивая Андрея: ну что тебе это пиво или этот кофе, через два часа на приеме подадут сколько хочешь и совершенно бесплатно.
Объяснять ему, какое это ни с чем не сравнимое удовольствие — сидеть за чашкой кофе в старинной кондитерской под портретами какого-нибудь здешнего якобинца или карбонария и глядеть сквозь огромное окно на весеннюю пеструю улицу, — было совершенно бесполезно, у Андрея хватило ума это понять. Ростислав только ухмыльнулся бы этому наивному романтизму и вспомнил о том, как сиживал, потягивая ледяной вермут, в кафе над Неаполитанским заливом.
Устроителям семинара он тоже, как бы вскользь и невзначай, напоминал о своем близком знакомстве с центрами мировой цивилизации, давая тем самым понять, что чудесами их гостеприимства — гостиницей и приемами — он ничуть не поражен, напротив, воспринимает их как должное. На хозяев эти ненавязчивые намеки впечатление, надо думать, производили, однако, так сказать, административного свойства. В делах же сугубо профессиональных успех совершенно неожиданно сопутствовал Андрею. Ни с докладом, ни даже с сообщением выступать он не собирался, но вот однажды, удивляясь собственной смелости и развязности, встрял в дискуссию, вылез на трибуну, на которой до него красовались благополучные, вкусно пахнущие мужчины — аромат голландского трубочного табака еще долго окружал взгромоздившегося на кафедру Андрея — и принялся выступать в российской типичной манере разговора по душам и без чинов. Черт возьми, может, эта самая манера и вызвала фурор, размышлял впоследствии Андрей; ему казалось, что ничего уж такого необычайного он тогда не высказал. А вот поди ж ты — смеялись и хлопали, будто какому-нибудь всемирно известному парадоксалисту и остроумцу. Или вправду не ценим мы себя и на кухонные откровения за бутылкой запросто транжирим такие силы ума и души, каких в Европе хватает на выдающуюся карьеру, на образование школ и направлений, на замечательно благоустроенный быт без очередей и нехватки, с уютными, комфортабельными квартирами, с рюмочками в кафе, с поездками по всему миру за счет многообразнейших фондов, университетов и благотворительных организаций.