– Мама, – сказал Дэвид. – Мам, это уже слишком. Что дальше? Разберёте по дощечкам весь дом?
– Нет, – мирно ответила мать. Она перебирала на столе пуговицы, чтобы найти подходящую для бледно-жёлтого летнего платья.
Из-под кухонного пола донёсся мужской спор.
– Это плохо сказывается на девочках, – не отступал Дэвид.
Мэгги театрально вздохнула и скорчила хмурую рожу.
– Если ветер переменится, такой и останешься, – предупредил он.
Чарли понравилась его шутка.
– Если ветер переменится, такой и останешься! – повторил он. – Если ветер переменится, такой и останешься!
– Кейт надо учиться, – Дэвид попытался зайти с другой стороны. – Мэгги надо…
– Что? – спросила Мэгги. – Выйти замуж? Найти работу? Мести полы?
Ей и правда надо было мести полы. Это всегда поручалось ей, а гости без конца таскали в дом грязь и снег. Но все забыли об обычном укладе.
– …Помогать… – Он неопределённо махнул рукой. – По дому.
– Я и помогаю, – сказала она.
– Это на вас всех дурно влияет. А ваш так называемый журналист…
– Мистер Льюис – очень приличный человек, – возразила мать. – Очень добрый.
– Да просто увидел, как можно разжиться лёгкими деньгами.
– Надо же, какая редкость в этой стране, – мать показала Мэгги лакированную пуговицу белого цвета. – Что скажешь?
– Красиво, – ответила она.
– Вряд ли у меня найдутся ещё две таких же. Пожалуй, можно пришить на воротник. Или съездить за ними в город.
– Или коробейник зайдёт, – вставил Дэвид.
– Дэвид…
– Прости, забываюсь. У вас уже есть свой в подвале.
Внизу кто-то выругался.
– Мам, я пришёл сказать, что всё это вредно для девочек. На Кейт лица нет. Да на вас всех лица нет!
Мэгги прикусила губу. Часто она и вправду чувствовала себя обессиленной, но не только. Ещё она горела огнём. Чувствовала себя сильной – будто могла крушить столы и бить стёкла. Когда она писала Лие, казалось, что буквы прожгут бумагу.
– Вам бы всем не помешало съездить на ферму, – продолжал Дэвид.
Мэгги выпрямилась.
– Или… – он помолчал. – Мне тут написала Лия. До неё как-то дошла брошюра. Рискну предположить, что она могла бы принять на время девочек. Или вас всех. По крайней мере, пока не достроят новый дом.
Ненадолго и на кухне, и под ней воцарилась тишина.
Как это похоже на Лию. Пытается перехватить инициативу, делает вид, будто Мэгги здесь ни при чём, будто приезд в Рочестер – её собственная идея.
Ну ничего. Главное, чтобы сработало.
– Может, на ферме всё-таки лучше, Дэвид, – сказала мать.
– Джеймс Крейн уже уехал. – Дэвид взглянул на Мэгги, потом на Чарли, который с любопытством бочком подбирался к плите. Схватил сынишку за ворот белой рубашки и подтянул к себе. – Лия говорит, он вернулся в Нью-Йорк. И забрал с собой Ханну. Так что вы его не увидите.
За все месяцы после переезда никто не произносил имя Джеймса Крейна вслух. Все замолчали. Мэгги чувствовала, как к щекам приливает кровь. Желудок выделывал кульбиты. Ну вот и вырвалось – «Джеймс Крейн», словно что-то выскочило из могилы.
– Людям свойственно забывать, – сказал Дэвид. – Иногда. Прошлое остаётся в прошлом.
– Сомневаюсь, – тихо сказала мать. Мэгги помалкивала на случай, если все посмотрят на неё и прочтут её мысли.
Тут из подвала поднялись мужчины – с грязными ботинками, в поту.
– Что случилось? – спросил Дэвид.
– Дальше копать некуда, – сказал один. – Наткнулись на воду.
Часть II
Глава 12
Рочестер
Ноябрь, 1847
В год до переезда в Хайдсвилл Мэгги и Кейт учились в школе в нескольких кварталах от дома Эми и Айзека. Сразу за ней находилось старое кладбище первопоселенцев, но летом 1847-го его разрыли. Пришли трое рабочих, убрали надгробия и как могли разровняли землю. Они расчищали место под новую школу.
Идея принадлежала Джеймсу Крейну, он же частично вложился в строительство. Деньги у него водились – он зарабатывал на каком-то импорте, но, как говорили люди, не скупился. Крейн созвал небольшой комитет из местных предпринимателей и планировал строить школы по всему Рочестеру.
В существующем здании были всего один длинный класс с высокими окнами и провисшим потолком да комнатушка с кухней для учителей сбоку. Дети всех возрастов учились вместе. Для разных классов места не было.
А кладбище давно заросло густым бурьяном. Низкие могильные плиты покосились, надписи на них поистёрлись. Давно было пора навести здесь порядок.
Некоторые надгробия на время работ перетащили в здание школы. Обшарпанные плиты простояли у стены в конце зала всё лето и половину осени. Одна при переноске раскололась пополам. Другую уронили в дверях, так что расщепились половицы. Осколки всё равно сохранили, разложили рядом.
Снос кладбища вызвал разногласия – как же, осквернение могил. Но свободное место всё равно требовалось, и в местной газете написали так: если нельзя строить там, где похоронены люди, то Америка вовсе перестанет расти, ведь всё уже занято. И вот надгробные камни перенесли, фундамент заложили. К октябрю новое здание уже возвели наполовину: деревянный каркас с острыми углами, прочный и прозрачный, как скелет.
О телах ничего не говорили. Людей больше заботили надгробия. Учительница, мисс Келли, сказала, что тела захоронены так давно – лет сто назад, если не больше, – что гробы сгнили и кости рассеялись по всему участку. Кости, говорила она, не остаются на одном месте. Тут тебе и подземные воды, и животные, и естественное движение почвы. О телах можно не переживать.
Надгробия простояли в зале до самого жаркого и сухого конца лета, когда потела вся школа, и до сентября, когда воздух начал стыть, и до холодного, хрусткого октября. А потом и до странного ноября, когда зябкие дни перебивались пугающе хорошими тёмными вечерами, слишком тёплыми для шарфа, или утрами, когда солнце обжигало опавшую листву.
– Смешались все времена года, – сказала однажды мисс Келли, когда Мэгги сдавала домашнюю работу. – Должно быть, боги нами недовольны. «И падает седоголовый иней к пунцовой розе в свежие объятья»[1].
Мэгги только недоумённо посмотрела на неё в ответ, и мисс Келли мельком улыбнулась.
– Шекспир, – пояснила она.
У мисс Келли глаза были синие-синие, яркого чистого цвета, а волосы – тёмные, длинные и густые – она всегда распускала их, словно напрашивалась, чтобы её прозвали сумасшедшей. Поверх блузок и юбок она носила, как казалось Мэгги, мужскую куртку. Стихи и пьесы Шекспира цитировала со странным акцентом – со смесью ирландского и американского. Она не выходила замуж, хотя ей наверняка было около тридцати – до Мэгги доносились недобрые пересуды: мол, кому такая вообще нужна.
Может, они и не ошибались. Она была хорошей учительницей, но кое-кто считал, что ей не стоило преподавать из-за припадков. Однажды во время урока она осела на пол, а потом с полузакрытыми глазами завалилась набок и тихо сипела, подёргиваясь всем телом. Мэгги чуть не сгорела от стыда. В другой раз мисс Келли прервалась на полуслове, схватилась за спинку стула и побелела. Она не упала, но как будто исчезла, покинув тело. Губы сжаты, глаза пустые. «Простите, – извинилась она. – Это пройдёт».
Это действительно прошло, и она продолжила урок. Но все, и даже Мэгги, шептались об этом и посмеивались. Дети изображали, как она падает, говорили, что она одержима злыми духами, что она ведьма. Шутки над мисс Келли защищали от её злого колдовства.
А потом заговорили, что это учительница виновата в странных делах той осени. Внезапно треснуло окно, когда никого не было рядом. На стройке рухнул деревянный столб, разбив в щепки полкрыши. Сами собой, без всякого сквозняка, распахивались двери. После обеда на полу обнаружили упавшую полку с Библиями, хотя все клялись, что и близко к ней не подходили. Однажды утром на доске кто-то нацарапал слово – кривые размашистые буквы, которых вчера ещё не было. Мисс Келли молча их стёрла, но они отпечатались в памяти Мэгги. Ей показалось, что там написали «прочь», хоть слово и читалось с трудом. «Это мисс Келли, – говорили дети. – Сама пишет в трансе. Её рукой водит дьявол».
И пожар. Однажды вечером, пока ученики собирали свои вещи, один мальчик вдруг вскрикнул и куда-то ткнул пальцем. Все обернулись: лампа вдребезги, пламя лижет деревянный косяк задней двери. Огонь тут же затушили, накинув половик и залив водой с кухни. Но опалины остались, и все знали, все клялись, что лампа даже не горела – как же от неё мог начаться пожар?
Мэгги иногда казалось, что она видит то, чего не видят другие. Тени на краю зрения, в окнах. Трепещущее движение, зыбкие очертания. Она плохо спала. Раньше ей нравилось учиться, но после пятнадцати лет сама мысль о школе наполняла отчаянием. Она гадала, не переросла ли уже школу, не попросят ли её уйти.
В учебном зале из-за сумрака и меловой пыли голову снова сдавливало. Боли усилились. Как и у Кейт.
А потом тот день в ноябре. Сырой и тёмный, когда дождь хлестал в окна.
Утром она поссорилась с отцом, причём мать заняла его сторону. Неприятный осадок остался на весь день. Это ощущение всё копилось и копилось, пока она следила, как стрелка часов приближается к трём – времени окончания уроков. Ей всего-то и хотелось, что сходить на лекцию с Эми, но отец отказал с ходу и без объяснений. Зря она на него кричала, но порой удержаться было невозможно. Чудо, что он её не выпорол.
Когда в три часа дети разошлись, Мэгги осталась за партой. Кейт слонялась рядом, но её явно тянуло домой.
– Мне ещё нужно кое-что доделать, – Мэгги показала Кейт тетрадку с недописанным пассажем из Библии. – Иди домой с Сарой. Скажи маме, что я скоро буду.
Долго её уговаривать не пришлось. Она никогда не задерживалась в школе дольше, чем нужно.
Мэгги осталась на месте, а мисс Келли ходила по рядам, собирая тетради. Ещё не ушла маленькая Ханна Крейн, дочь мистера Крейна.