Разумеется, ему тут же задают вопрос — о чем это он. И Брысь не жеманничая рассказывает, что после безуспешных атак и обстрелов крепости немцы применили отравляющие газы в количестве достаточном, чтоб живых не осталось. И спокойно пошли занимать зачищенные газом укрепления. Русским выжить было невозможно, тем более, что такой шедевр, как универсальный противогаз Зелинский еще не создал. Ан оказалось, что немцы ошиблись в расчетах, это для них характерно вообще—то, рассчитать точно всякие мелочи, чтобы лажануться по—крупному. Не зря же они обе мировые войны развязали и обе продули позорнейше. Так вот выжившие бойцы ударили такой жесткой штыковой контратакой, что опрокинули атаковавших, превосходивших в количестве в разы. Известное дело было в свое время. Немцы оправдывались, что обожженные газом защитники крепости были слишком страшны на вид — точь в точь восставшие из мертвых.
Ну да, я об этом впервые слышу. Вот японцем, провоевавшим на Филиппинах и сдавшемся уже через десятилетия после капитуляции Японии все уши прожужжали, помнится. И с фамилией и со званием. Спрашиваю майора — какие—нибудь фамилии известны? Пожимает плечами. Ну да, характерно. Как какой—нибудь иностранный герой — вся наша пресса на пену от усердия исходит, а как свой — так и фамилия не интересна.
Спрашиваю майора, взяли ли немцы крепость Осовец? Оказывается — нет, «не шмогли».
Крепость эвакуировали только из—за прорыва войск кайзера в Галиции. Оставив руины. И солдата в обвалившемся подземелье.
Глава 17. Отдых после работы.
Надежда все еще дуется.
А когда я собираюсь с Фрейей на дрессировочную площадку и спрашиваю — с чего это такое дутье, озадачивает меня изрядно.
— Я не дуюсь, сказала же. Я думаю… Я хочу от тебя ребенка. Не в том смысле, что одеть тебе хомут на шею, нет. Сама вполне справлюсь, ты не пугайся. Но мне уже надо поторапливаться, возраст уже не молоденький. Да и просто — хочу ребенка. Не тебя заарканить, а для себя. Понимаешь?
— А не опасаешься — время сейчас такое жутковатое.
— Я видела страшнее. Гораздо страшнее. А сейчас люди вокруг нормальные, так что этого попугиваться не стоит.
Она минутку молчит, думает.
— Если я чего и опасаюсь… если опасаюсь… так только телегонии. Все, иди, Собакина вон уже вся извелась. Иди. Потом поговорим.
— Погоди, я хотел сказать…
— Все потом.
Меня просто выпихивают за дверь, чему изо всех сил помогает и щенятина, со всей мочи тянущая меня на площадку.
Совершенно незаметно для самого себя прибываю на место встречи, где уже нетерпеливо прохаживается Бурш. Задумался я что—то. Собаченции радостно устраивают детский крик на лужайке, а я, не удержавшись, спрашиваю коллегу что такое «телегония». Я точно слышал это слово раньше — вроде бы именно в плане породистых собак.
Бурш немного удивляется.
— Вообще—то тут сложная ситуация. Телегония — теория о том, что первый самец оставляет определенный след в самке. То есть рождающееся от других самцов потомство будет иметь черты и тех самцов, которые были раньше. Теория считается вредной, ложной и ненаучной. Видимо именно потому у целой кучи народов не самых глупых к слову, невесте положено быть девственной до свадьбы, а все, кто так или иначе занимаются разведением породистых животных как огня боятся неплановой вязки питомцев с беспородной сволочью. С одной стороны вроде бы особо точных научных данных нет, с другой стороны породистая сука, покрытая дворянином, сильно теряет в цене. А с какой стороны вопрос возник?
— Да слово услышал, вроде знакомое. И это — значит, мне Фрейю надо будет строго пасти? Блюсти ея нравственность?
— Не без этого. Если конечно не хотите получить кучу дворняжек. Хотя дворняжка — тоже собака, еще, пожалуй, и поумнее породистых бывают. Им же выживать приходится в очень жестких условиях. Хотя если что — не вздумайте ссылаться на мои слова, я их вам не говорил.
Бурш улыбается и подмигивает.
Улыбаюсь в ответ, отмечая про себя, что вот и еще проблемка с собакой образовалась. Но с собакой—то пока еще дело откладывается, не до хахалей Фрейе, а вот то, что выложил про телегонию Бурш и что именно этого опасается не кто—то, а Надежда — сильно меня озадачивает. Попутно в голове у меня складываются разные кусочки мозаики и целостная картинка чуть не заставляет меня дать себе по башке от стыда. От я ж дурень так дурень. Только сейчас я вспоминаю, как погас блеск в глазах любовницы, когда я начал распинаться о сексе в разных неуютных местах вроде ковров и сеновалов.
Насыпал ей соли в рану и поперчил. Тьфу, язычище поганое. Стыдно становится до безобразия. Если она была рабыней у Паладинов Свободы Гордого Кавказа, то мог бы я и подумать своей головой что да как. Вон бойкая журналистка Масюк, уж как песни пела этой ичкерийской сволочи, а посидела чуток в зиндане у своих друзей — бандюганов, которыми так восхищалась с телеэкрана — живо сменила пластинку. А Масюк была не рабыней, просто ценным товаром, заложницей…
Да, а кстати — как насчет мне стать папашей? Об этом же речь пошла. Видимо я слишком задумываюсь — пару раз Бурш настойчиво напоминает, что моя воспитанница выполнила то, что я ей приказал и потому надо собачиньке дать вкусного.
Нас отвлекают от работы трое мальчишек, которые утверждают, что тут — в закутке у гаражей стоит «дохлая тетка». Прерывать дрессировку приходится — куда ж денешься. Мы как вспомогательный патруль обязаны встрять и устранить угрозу. Очень хочется отвести душу и за все свои грехи надрать мальчишкам уши. Как мелким и более слабым. Приходится уминать свои желания, мальчуганы не виноваты, что я сегодня свалял дурака. Бурш строго спрашивает у них: «Какого краснорожего дьявола вы шляетесь где не попадя, а если бы вас покусали. А?» Сопляки валят вину на свои похождения друг на друга, но я вижу, что коллега отрабатывает воспитательный номер «по обязанности».
«Дохлая тетка» оказывается девушкой лет двадцати от роду, и назвать ее теткой могут только эти неполовозрелые балбесы. Ну да, у них тридцатилетняя — уже старуха, разумеется.
Зомби застряла между гаражами, и выбраться сама не может. Пыльная вся, словно паутиной покрыта, стоит тут видно с самого начала. Да и одета еще тепло, по—мартовски. Пряталась, наверное, тут и отошла, а вылезти уже не получилось. Ссохлась сильно, все лицо в складках кожи. Уровень угрозы минимален, потому прошу подержать собаку и с пары шагов аккуратно упокаиваю.
Теперь надо вызвать санслужбу. Из документов у покойной находится студенческий билет. С фотографии смотрит смешливая симпатичная мордашка с живыми глазенками и мне становится тошно. Не физически, просто очень гадостно на душе, когда поневоле сравниваешь личико на фото с пыльной иссохшей харей, в которой никак не узнать живую студентку. Нет, нифига ничего красивого в смерти нет.
Посылаем мальчуганов встретить фургон и провести сюда — объяснять по рации диспетчеру замаешься, лучше, как и раньше выслать навстречу спецтранспорту толкового провожатого. Любой, кто когда—нибудь работал в скорой помощи, или пожарной команде или в милиции — если конечно он заинтересован, чтоб спецтранс приехал быстро, а не блукал по лабиринтам — обязательно обеспечит встречу. Без оркестра и цветов, но обеспечит.
Пока фургон едет, отрабатываем с собаками команды, не требующие передвижения. В конце концов, когда у меня уже в карманах от собачьих лакомств остаются одни крошки, а на языке вертится предложение вытянуть умершую девчонку на улицу и свалить, что вообще—то в корне неверно, но сколько ж стоять ждать! — наконец появляются труповозы. Чертовы мальчишки, оказывается, исчезли как дым, потому вот нас долго искали. Пахнет от санитара пивом так хлестко и аппетитно, что мы решаем с Буршем по дороге пропустить по кружке, благо тут неподалеку есть пивнушка, куда можно зайти с собаками. Нам с Буршем во всяком случае. Но мы не очень злоупотребляем таким благорасположением хозяина заведения и устраиваемся на улице. За пару кружек пива и сосиски отдаем пригоршню разношерстных талонов, чеков и бонов. Как уж хозяин определяет их ценность — неведомо, но по нашим прикидкам получается очень недорого. Хотя без прибыли заведение не остается, это заметно. Наверное, стоимость этих бумажек в разных местах разная и что недорого тут — дорого за пределами Кронштадта. Пиво у хозяина неплохое. Собаки на наше счастье тоже замаялись и ведут себя смирно, дремлют на вечернем солнышке. Можно расслабиться.
Бурш лениво смотрит сквозь кружку с пивом. Она запотела, пока я ее нес. Как—то слишком быстро закончилась первая. Пришлось набрать остатки всяких псевдоденежных фантиков и прогуляться до хозяина, за второй серией. Сосиски мы тоже как—то неприлично быстро сожрали. Вкусные тут у него сосиски. Взял еще добавки.
Щенята разметались, дрыхнут самозабвенно. Тепло, уютно и можно назвать общее настроение как блаженство. Такое бывает редко — не надо никуда торопиться, никто не ждет, не торопит, не скулит нетерпеливо. Рядом сидит приятный человек и можно спокойно почесать языки — тем более что последнее время нам не приходилось много разговаривать. Я ухмыляюсь, подумав, что если бы у меня был сейчас прием амбулаторных больных, да еще за коллегу, которая как раз уходила всегда в отпуск летом — никакого желания болтать не возникло бы. Наоборот. Но приема я не веду, так что запас слов и фраз остался неизрасходованным. Потому рассказываю слышанное сегодня от майора — про солдата в заброшенном складе погибшей крепости.
— Я слыхал эту легенду — бурчит лениво Бурш.
— Считаете это легендой?
— Скорее всего. И вроде бы речь шла про Перемышль. И про Брест что—то такое Смирнов писал. Мне кажется, что сложно прожить в темноте долгий срок. Сколько только еды надо? А витамины? Обязательно же цинга начнется и прочие авитаминозы.