Öffnen die Mädchen
Die Fenster und die Türen.
Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei bloß wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei bloß wegen dem
Schingderassa,
Bumderassa—sa!
Zweifarben Tücher,
Schnauzbart und Sterne
Herzen und küssen
Die Mädchen so gerne.
Ei warum? …
Eine Flasche Rotwein
Und ein Stückchen Braten
Schenken die Mädchen
Ihren Soldaten.
Ei warum? …
Wenn im Felde blitzen
Bomben und Granaten,
Weinen die Mädchen
Um ihre Soldaten.
Ei warum? …
Kommen die Soldaten
Wieder in die Heimat,
Sind ihre Mädchen
Alle schon verheirat'.
Ei warum? …
— Фигасе! Ты бы еще «Эрику» спел или там «Хорста Веселя» — удивляюсь я.
— С чего это? Старинная песня. Никак не нацистская, прям почти как «идет солдат по городу».
— Ну ты скажешь. Старинная…
— Ага, представь себе. Она появилась где—то вместе с «Железным крестом».
— Погодь, желкрест утвердили во время войны с Наполеоном – на нем сзади 1813 стоит. Ты считаешь, что и песня оттуда?
— Ага. Не знаю пели ли ее немцы когда в Москву входили, но то, что в корпусе Блюхера ее горланили через год – уверен. Да и припев как раз характерный для того времени. Эти разные намеки и Schingderassa, Bumderassasa!
— А текст?
— Что текст? Нормальный текст – когда солдаты маршируют по городу девушки открывают все окна и двери. А почему? А потому, что все просто — Шингдерасса, бумдерассаса! Только из—за Шингдерасса, бумдерасса—са! Ну и дальше про то, что девушкам нравится военная форма и усы и что они готовы угостить своих солдат винцом и жарким, а когда в поле рвутся гранаты и бомбы, то девушки плачут по своим солдатам, а когда солдаты наконец вернутся на родину, то все их девушки уже замужем.
— Что и все?
— И все. Так что угомонись важно не что за песня, а кто поет. Кстати и Эрика тоже имеет совершенно невинный текст… Растет на лугу цветочек и зовут его Эрика… Ладно, хватит меломанить… Гляди—ка, это что за фрукт?
Я замечаю в направлении, которое указал капитан странную фигуру – ковыляет, но по—живому и тянет бутылки и какие—то пакеты. По виду и за зомби принять можно, но двигается иначе, явно живой. Живой бомж. Этот как тут выжил, интересно?
Бомж не успевает рыпнуться – к нему выскакивают лейтенантик, Серега, да и из первого джипа кто—то вылез. Мой спутники чуть приопустили стекла и видно, что взяли свои сектора под наблюдение.
— Босс, тут живой, только очень вонючий. Берем? – раздается из моей рации голос лейтенантика. Майор помалкивает, Ремер показывает усердным вращением глаз, что вопрос явно ко мне. А, понятно, мы ж тут как бы и не мы.
— А зачем? – удивляюсь я.
— Ну может кронштадтским на что сменяем – отвечает синеглазый. Я слышу, как он громко спрашивает: «Тебя как зовут? А? Вадик? Ты тут с кем? Один? С самого начала?»
— Может и впрямь пригодится, если он тут безоружным выжил, то какие—никакие навыки есть – негромко толкует Ремер.
— Бомжи и в прошлое время проявляли чудеса выживаемости. Толку—то? Мы это применить не можем.
— Ну, а все—таки. Невооруженный. Выжил. Уникум – упирается Ремер.
— И что?
— Может вонючки зомби не привлекают? Типа натерся кишками дохляка – и маршируй? Запаховая маскировка?
— Или напился ацетона – и дыши – бурчит Енот.
— Так как скажете, босс? Можем забрать его в свой лагерь для беженцев – раздается из рации голос лейтенантика.
— Как он спасается от зомби? Они его атакуют? Морфы здесь есть? – спрашиваю я рацию.
Не могу разобрать бубнеж в ответ на звонкие вопросы лейтенанта. Вот выстрел из БП отчетливо слышу.
— Что там у вас?
— Зомби заинтересовался – из травы рядом встал – спокойно отвечает лейтенантик.
— Зачем вы стреляли? Они теперь мне мстить будут – невнятное монотонное нытье на минуту становится отчетливым.
— Стоять, Зорька! То есть Вадик! Кому сказал! Черт, этот уникум улепетывает! Остановить?
— Бросьте. Нафиг он не нужен, этот Неуловимый Джо.
— Как скажете, Босс! – чересчур уж старательно прогибается лейтенантик. Старательно до глума.
Мне на минутку становится грустно, когда я представляю, что Кабанова, например, может иметь и другое мнение на тему этого действительно феномена. Может все же стоило забрать с собой? С другой стороны тащить в рот всякую каку… Оно конечно сейчас модно, но стоит ли? Доводилось общаться с бомжами, да, чудеса выносливости проявляют не хуже наркоманов, только вот не учитывается, что старых среди них нету, дохнут они быстро, другое дело, что выглядит сорокалетний бомжара как семидесятилетний. Бомжи роскошный резервуар всяких жутковатых болезней, начиная от букета венерических (а что вы думали, сексом они тоже занимаются) и кончая набором всяких паразитов. Про туберкулез, гепатит и прочее и не говорю. Алкоголики почти все. Ну и асоциалы упорные, мозги—то пропиты уже, так что вернуть из бомжей в нормальную жизнь можно одного из десяти в лучшем случае. Им—то такая их жизнь вполне нравится. Никаких забот и проблем, ответственности никакой – а объедков в большом городе найти не проблема. Ладно, в конце концов будет фитиль если от Кабановой утешусь тем, что при выполнении такой задачки как сегодня не стоит набирать свидетелей.
— А ведь когда—то был нормальный человек – странно философски замечает Ремер.
— Как и любой бомж и алкаш… — соглашаюсь я.
Мы снова трогаемся, видно публика убралась с перекрестка. Едем по какому—то спальному району, летом считай у них у всех вид совершенно одинаковый. Да и зимой тоже, как у елки. Пейзаж за окном тоже типовой для разгромленного и покинутого живыми района. Разве что не горит уже ничего, да травой заросло как Дикое поле.
— А злые вы, доктора, — замечает Енот.
— Мы не злые, мы справедливые – отбрехиваюсь я. И почему—то вспоминаю не к месту, как на кафедре, где у меня была месячная практика во время интернатуры работал такой старлаб Лелик, который был блатным и до редькиной горечи всех задолбал своей тупостью, безграмотностью и пафосностью. Я как раз попал на кафедру в интересный момент – долго не могшая забеременеть жена Лелика наконец—таки забеременела и вот—вот должна была родить. Разумеется Лелик уже всех достал до глубин души и подробными рассказами, как она не может зачать и что забеременела – он вообще старался все подробности своей интимной жизни вываливать публике, которую от этого уже привычно тошнило. А тут незадолго перед родами его жена сходила на узи—исследование. Лелик не замедлил оповестить всех, что разумеется у него будет сын, потому как он разглядел на узи, что у ребенка «вот такая болтяра! Весь в папу!» Вскорости жена родила. Девочку. Кафедра это узнала очень быстро – в роддоме были свои люди, педиатры же. И к мрачному дураку Лелику в тот день подошли все и каждый участливо спрашивал, кто родился, и разумеется после бурчания «девочка», начинали так же участливо спрашивать – а что же за болтяра была на экране. Когда дошла очередь до интернов, Лелик разразился потоком матерщины и удрал с кафедры, якобы болеть.
— Мне вот интересно, как у тебя получилось сообразить примкнуть к группе из охотмагазина? – спрашивает Ремер.
— Ну это ж на поверхности лежит.
— А все—таки? – старательно ведя машину настаивает капитан.
— Теорию луковицы слышал?
— Нет.
— Человек – словно луковица. В самой глубине, в укрытой серединке – слабое и робкое существо. Эго. А вокруг слоями – защита этого Эго, делающая его сильнее и сильнее – чем больше на нем слоев намотано, тем и человек сильнее и устойчивее.
— И его луковица больше!
— Во, ты понял! Слой – родители, слой бабушки—дедушки, слой – друзья, слой – кормежка, слой информационной подготовки, слой – профессия, слой – финансовое обеспечение, слой – окружающие и так далее. Вот и ясно было, что в критической ситуации надо было добавить слой из вооруженных товарищей. Повысить защищенность свою.
— А что, правильный подход – одобряет Ремер.
— Ну как показали дальнейшие дела – да.
— Только вот нестыковка – что у крутых мужиков – тоже в луковице маленькое и слабое Эго таится?
— Ну беспомощными младенцами—то все были. Так что начало одинаковое, вот дальше дорожки расходятся.
— Ага—ага. Как у термитов. Как покормили – тем и вырос. Не получилось солдатом, так хоть в термитник попасть? Так? Да? – ухмыляется Енот.
— Опять зря иронизируешь. Да, именно так – от кормежки очень многое зависит, как ни крути. Нет йода, например, в рационе – получится из нормального дитя кретин в чистом виде, как в горных швейцарских кантонах было. К слову сейчас ряд ученых связывает уличную преступность и повальную глупость именно с дефицитом йода в рационе. А чтобы йод усвоился – с ним еще селен должен быть. В микроскопических дозах, но без него – без толку.
— Серьезно?
— Куда как серьезно. Уж что—что, а кретинизм – йододефицитная болезнь, я думал это все знают. Нет йода – глупеет существо. Не хватает железа – будет анемия и еще много чего гадкого, нет витамина «Д» — получается рахит, нет кальция – кости ни к черту, нет в рационе калия – сердечко может остановиться «просто так» и все в таком же духе. Про сбалансированное питание не зря толкуют. Как питание не сбалансировано – так и проблемы сразу.
— А недостаток сала как себя выражает? – вполне серьезно спрашивает Енот.
— А зря глумишься. Еще как выражает.
— И не глумлюсь — убедительно возражает тощий любитель сала.
Ремер чуть не въезжает в стоящий поперек дороги горелый жигуль. Заслушался.
— Ну, нам препод рассказывал. Дело было в советские времена в Ленинграде. Как раз пошли наборы в ленинградские ВУЗы по нац. республикам и пошел у них там мор среди студентов — выходцев с Крайнего Севера — чукчи и прочие разные якуты тут были. Тяжеленные пневмонии, туберкулез, длительные затяжные бронхиты — в лучшем случае. Их лечили, создавали условия, направляли в санатории и профилакториии— все без толку. Пока кто—то не обратил внимание на рацион студентов. Как оказалось, дома у них суточная норма потребления животных жиров — под килограмм, китовый и тюлений жир. С китятиной в Ленинграде было туго, так им стали давать здоровенный кусок свиного сала ежедневно. И все — перестали студентики болеть. Как рукой сняло. К чему он привел случай — нынешние пневмонии стали резко тяжелыми после широкого внедрения в стандарты лечения кардиологических болячек антихолестериновых препаратов— всякие там аторвастатины. Все в природе взаимосвязано, и средиземноморская диета – по — видимому, хороша для средиземноморцев, а у нас— должна