В общем черт их разберет, но явно вкус женский и у умертвия остался. На всякий случай расспрашиваю Мутабора, как он оценивает результаты. Кое—как понимаю односложные ответы, что тот, что в железо—колпаке вкуснее остальных. Деликатес. Меньше всего вкусно пахнет от молчуна. С шофером непонятно. Но тут у Мутабора проскакивает не понятная сразу мной фраза, что страх – тоже запах. Запах страх помеха. Время ход повторение нюх… А ведь что—то такое брезжит – слыхал, что и собаки и те же акулы скорее кидаются на тех, кто боится. Это их заводит. Что с зомби тоже так же? Потом надо будет уточнить, не запамятовать бы.
У меня за спиной между тем в отсутствие майора, ушедшего к рации докладать начальству полученные данные, разворачивается любопытный разговор, поневоле настораживаю уши. Судя по услышанному, Ремер выговаривает Ильясу о неправильности ведения допроса в полевых условиях, причем катает как по—писанному:
— «Крестьяне не так просты, как кажется. Они свободолюбивы, трудноуправляемы, хитры и изворотливы. Первейшая жизненная задача крестьянина любой национальности – выжить. Выжить при любом политическом процессе. Власть меняется, а крестьяне остаются. Крестьяне инстинктивно и постоянно собирают абсолютно всю жизненную информацию, из которой делают быстрые и безошибочные выводы. Они наблюдательны от природы, обладают способностью быстро сопоставлять факты и мгновенно просчитывать ситуацию. Нельзя играть с крестьянином в психологические игры, особенно если инициатива исходит с его стороны. Психологически переиграть крестьянина невозможно – его мышление происходит не столько на логическом, сколько на психоэнергетическом уровне. Крестьянина можно обмануть, но провести – никогда.
Слабое место крестьянина – страх. Именно страх перед равнодушной жестокостью обстоятельств делает крестьянина сговорчивым, очень сговорчивым. Его разрушает страх перед реальной силой, непреклонной и не приемлющей психологических провокаций. И чем больше гонора у крестьянина снаружи, тем больше животного и парализующего сознание страха внутри. Заскорузлое мышление жадноватого от природы крестьянина определяется текущим моментом — выгодно ему или нет. Властям помогают недовольные и обиженные, а также из чувства мести, былой зависти, просто из пакости – крестьянин обидчив, злопамятен и мелочен».
— Это ты что такое процитировал? – интересуется Ильяс.
— «Информация о прагматичности крестьян для курсантов спецшкол КГБ и ГРУ».
— Дельно написано. Бене тровато. Да ты говори дальше, вижу же, что распирает.
— Смотреть тошно было. Не так с пленными работать надо, это ж азбука допроса, для дошколят понятная. Ты с ним прямо по—приятельски общался. Как с равным. Нельзя так.
— А как надо? – удивляется Ильяс. Что—то уж слишком удивляется. Не по жучаре такому удивление.
Ремер морщится, сплевывает, как высморкался. Потом все же продолжает разговор.
— Разговоры разговаривать нельзя. Пока, во всяком случае, не обыскали.
— Обыскали. Причем сразу же. При нем оружия – ножик был, да обрез двустволки 20 калибра в кабине. С двумя патронами – с пионерской готовностью рапортует Ильяс. И даже немного пучит глаза от усердия.
— Отвести в сторону от машины обязательно надо. Вы отвели, видел. Но все равно слишком близко сидели. А машина может быть с прослушкой. Я такое видал. И если это не известно заранее и не «так и задумано» — получается хреново.
— Так – соглашается Ильяс. Нормально соглашается, сейчас без налета шутовства.
— Плюс азбука — пленный приводится в неудобное или – и — униженное положение — сидит—лежит, а вокруг стоят, спрашивают сзади, не давая поворачивать головы, сажают в неудобную позу или на неудобную поверхность, дав закурить, поворачивают так. чтобы дым шел в глаза, поворачивают против солнца. Разговаривают «через него» — как через пустое место. Не обращают внимания, наконец. Даже если его вербуют на сотрудничество. Даже тем более — его «по достижении» согласия приводят поэтапно в более приличное состояние — посадят, поднимут, закурят и дадут папироску, руки ослабят а то и освободят, попить дадут. Более того — на виду товарищей. Тут же срабатывает — ему дороги назад—то нет. Ну и показательно — пять минут назад валялся как скотина в грязи — сейчас стоит как человек, курит и воду пьет.
— Совершенно бесспорно – и тут соглашается снайпер. Ремер удивленно смотрит и продолжает так же убежденно:
— Правила определены четкие. Никто не позволит пленному задавать вопросы — это просто из серии кто кого сношает. «Здесь вопросы задаю я!» — штамп избитый, но это так. Кстати фраза «Молчать, я тебя спрашиваю!» — она тоже не анекдот. Это просто по—другому выговаривается: «Молчать! Я — тебя спрашиваю!». С упором и акцентом на «Я». Отвечающий по любому становится в подчиненное положение. Подсознательно. Как и оправдывающийся. Тут спорить будешь?
— С какой стати? Опять же полностью согласен.
— Либо его вообще не считают за пленного — хотя бы для вида «О, братишка, ты свободен! Мы освободили тебя от гнета! Давай, помогай нам расправиться с вашими угнетателями!». Или он как все но просто в сторонке и на него в отличие от остальных — нет внимания. «Дежурный придет – разберемся». А так как—то выходит что пленный рулит ситуацией — не он выпрашивает семью свою спасти и его не убивать — а ему видишь предлагают, а он кобенится. Нельзя так – убежденно говорит капитан.
— И как бы ты поступил? – спокойно, без подковырки, а заинтересованно спрашивает снайпер.
— Я бы, чего греха таить, в таком варианте позаводил бы его еще на большую наглость — на виду прочих, а потом пристрелил. Демонстративно. Образцово—показательно. И остальные бы запели сразу – убежденно говорит капитан спецназа.
В общем мне действительно позиция Ремера понятна. Просто на самом деле, после разведчика, да тот шоферюга еще и сам добавил – «опять разведка?» — с ним я бы так разговаривать не стал. Пускай наемники, пускай разведка незнакомая, и много еще пускай. Но вот представлю, как с пробитым брюхом уходить от собачек и их хозяев, а потом еще и от зомби. Которые медленные, да. Но с пробитой брюшиной и сам не спортсмен, и тут по уму раненому форы бы дать, но не те вокруг существа, чтоб о милосердии и гуманизме вспоминать… Ловлю себя на том, что представляю себе ремейк картины Мане «Завтрак на траве» с Мутабором, Блондинкой.
И провизией в виде этих наших пленных. С другой стороны – мое дело тут даже не шестнадцатое. Вот курсанты – те глазами сверкают свирепо. Наверное полностью согласны с Ремером. Я даже не знаю кто должен был бы резче реагировать — вояки и все те, кто имел схожий опыт, или те, кто впервый столкнулся — вот свои убитые, вот тот, кто их убил. Разведчик—то покойный на дереве сидевший, впечатление на нашу молодежь произвел сильное, хотя всякое видали. Очень всякое.
— Так что слишком миндальничаешь. Тем более, с таким вот… Злобного—шипящего джыгита и то бы пнули разок и все — а такого, делового—спокойного... Мне он не понравился, и вел ты себя с ним неправильно… — заканчивает капитан.
Ильяс кивает. Потом не без ехидства говорит:
— Ты почти во всем прав. Все верно сказал. Только вот потому ты и остался капитаном, а не майором. Майор сразу мне маякнул – слабое звено тут шоферюга, но держится достойно. Значит что? Значит, он в холуях, но еще не привык к этому, тяготится. А что у холуя первое? У холуя первое – упавшего хозяина пнуть и к новому перекинуться, чтоб героически служить, ага?
Ремер удивляется.
— Да как—то не заметил я, что он холуй…
— Об том и речь. Ты не заметил, а майор – заметил. А если не холуй – еще лучше. Главное – тяготится он своим положением. Отсюда и танцуем. Сказочку про спор солнышка с ветром, про то, кто плащ с путника быстрее снимет, помнишь?
— Помню – задумчиво отвечает ущученный капитан.
— Вот и всех дел. Понимешь, колоть надо обиженного. Он самый слабый. Вот оно и вышло так. Суди сам – у него самое никудышное оружие из всей их артели. Обращаются с ним свысока – даже этот сопляк тупой. Просекаешь, на что похоже?
— Это что—то типа пассивного альтернативно ориентированного: его того, а он сам — ни в какую – задумчиво откликается Ремер. Видно, что Ильяс его не убедил, но во всяком случае теперь снайпер хоть не выглядит идиотом в глазах капитана.
— Точно так, герр гауптатаман – опять шутовски пучит глаза и тянется в струнку Ильяс. Правда тут же сдувается, и не удержавшись пускает парфянскую стрелу:
— Вот потому—то у вас, тевтонов, в «этойстране» ничего не получается. Действуете слишком грубо, без психологизьмы.
— Нашелся тоже мне психолог, морда азиатская – ворчит потомок тевтонов.
— Именно. Сколько там лет ига—то было? – ржет тихонько снайпер.
— Все равно доверять расколовшемуся – даже заметь, если не соврал – нельзя.
— А мне на нем не жениться, попользуем – и ладненько – хмыкает Ильяс.
— Ага… Три раза попользуем. Силенок—то у нас по сравнению с тем, что эти языки наговорили – недостаточно явно.
— Ни б! Еще не вечер. А я чую добычу. У меня на это чуйка работает как швейцарские часики!
— Ага. Песочная клепсидра у тебя, а не чуйка – привычно парирует Ильясово хвастовство Ремер.
Вернувшийся майор огорошил весьма нахальным решением. Некоторое время, после того, как он высказался, стоим и перевариваем сказанное. А сказано всего ничего – мы атакуем. На этом самом трофейном гантраке часть команды доезжает до блок—поста. Последнее время все тут было достаточно спокойно, направление это тихое, потому можно ожидать, что те, кто на блок—посту не чухнутся. А дальше надо захватить этот самый старый танк, против которого у сектантов нет ровным счетом ничего, то есть накормить их тем, что они нам давали тогда на заводе. С огневой точкой в виде танка можно вполне организовать оборону, используя ближайшие строения и оттуда откорректировать огонь той артиллерии, что у нас как бы есть. Есть и еще ряд сюрпрайзов, на которые сектанты не рассчитывают.
Майор смотрит, как шоферюгу поднимают за шкирку, вяжут ему локотки пластиковыми хомутиками для электроники и ведут к остальным, собрав пленных в тесную кучку, потом тихо и монотонно говорит нам: