Лейтенант уверенно направился к кустам и, указывая на скамейку, кем-то перенесенную с аллеи в самую гущу деревьев, предложил:
— Посидим, послушаем?
— Давай, — согласился Дорохов и протянул Козленкову сигареты. — Покурим, послушаем, а ты расскажи мне об этих музыкантах.
— В беседке постоянных посетителей с десяток, а кроме них заходят разные парни. Сегодня один, завтра другой. Иной вечер — человек двадцать соберется. Если в клубе новый фильм идет или концерт какой, то в беседке сидит какой-нибудь горемыка, оставшийся без билета. По-моему, всю компанию как магнит притягивают Геннадий Житков, Павел Львовский и Васька Зюзин.
— Расскажи о каждом поподробнее.
— Житков работает на заводе лекальщиком, ему 27 лет, он на год старше меня, холостой, зарабатывает хорошо, живет с родителями, почти не пьет, с детства любит музыку, играет на разных инструментах. В прошлом году ездил специально в Москву и купил аккордеон, большой, итальянский, очень дорогой. Он на него деньги копил несколько лет. Когда был пацаном, сбежал из дома и поехал поступать в музыкальное училище, его приняли, месяца два проучился, а потом исключили. За что, так толком и не знаем. Сам он об этом не любит рассказывать. Слух у него исключительный. Сидит в кино, услышит новую песенку, а назавтра в беседке ее без всяких ошибок на аккордеоне выдает. За ним по пятам ходит его дружок Павел Львовский. У того гитара. Он помоложе Житкова, но ему под стать — играет отлично. Павел учится в нашем заводском техникуме на последнем курсе. Сначала они оба в музыкальном кружке в техникуме были, а потом во Дворец перешли. Житков джаз организовал. Прекрасный джаз. Но он распался по Генкиной вине. Ушел он, а за ним и Павел тоже. Там на Житкова несколько неприятностей свалилось. Играл он на клубном аккордеоне. Появился во Дворце культуры новый массовик, не из умных, надо прямо сказать. Забрал у Житкова аккордеон, с которым тот не расставался. Не доверил. Этого парень не смог перенести, ушел. Через несколько дней во Дворце культуры — кража. Исчезли саксофон, флейта и этот самый аккордеон. Массовик поднял шум, немедленно к нам, все это, мол, дело рук Житкова и Львовского. Борис Васильевич сам с кражей разбирался, несколько раз с Геннадием и Павлом разговаривал. Через пять дней или через неделю встретил меня Житков и говорит: «Передай Афанасьеву, что все инструменты на чердаке семиэтажки лежат целехоньки. Кто их украл, знаю, но не скажу, только учтите, я к этому делу никакого отношения не имею». Мы — туда, и нашли всё. Борис Васильевич послал меня за нашим экспертом, она там же, на месте, отыскала на инструментах много отпечатков пальцев, а потом у себя в картотеке нашла преступника. Тоже нашего, местного — Кирилла Ермолаева. Он, кстати, никакого отношения к посетителям беседки не имел. Кражу совершил один. Во Дворец культуры два раза лазил. Сначала взял аккордеон, а потом все остальное. Я Геннадия несколько раз спрашивал, как он узнал про инструменты, но тот ни мне, ни Борису Васильевичу ничего не сказал. Афанасьев уговаривал Житкова вернуться во Дворец культуры, а он говорит: «Пока тот на месте, ноги моей во Дворце культуры не будет». Павел Львовский считает Житкова своим учителем и от него ни на шаг. Играют они хорошо, у Пашки голос хороший, ну, вот и липнут ребята, а им приятно. Им ведь слушатели нужны.
— Какой же у них репертуар?
— Самый различный. Один раз иду вечером: в беседке полно народу, а эти двое полонез Огинского играют, и все притихли, слушают. А другой раз блатные песни чуть ли не во всю глотку орут. Тут был у нас один тип — Алексей Приходько. Уже в возрасте, ровесник нашего Афанасьева. Раза четыре судился за ограбления. Мы к нему присматривались и выяснили, что он ни на какие преступления не ходит, но совет любому дает, кто бы к нему ни обратился. Расскажет, как лучше замок открыть или в квартиру забраться. Никак мы его изобличить в подстрекательстве не могли. Так он столько блатных песен знал, что и не пересчитаешь. Голоса никакого, а память отличная. Чуть ли не с нэповских времен песни помнил. В Сибирь на лесозаготовки завербовался. Борис Васильевич туда в милицию подробное письмо о нем написал. Третий заводила — Зюзин Васька, слесарем на автобазе работает. На работе исполнительный, серьезный, а где парни соберутся, Зюзин совсем другим становится: кривляется, паясничает, анекдотами сыплет, словно из мешка. И где он их только отыскивает?
В подтверждение слов лейтенанта беседка взорвалась от хохота.
Дорохов встал и предложил:
— Пойдем туда, познакомимся с этой братией.
В беседке запели новую песню. Теперь уже можно было разобрать и слова:
«Централка, все ночи полные огня,
Централка, зачем сгубила ты меня?
Централка, я твой бессменный арестант,
Пропала юность и талант
В стенах твоих...
Опять по пятницам пойдут свидания
И слезы горькие моей жены...»
Песня звучала все громче и громче, оставался еще один куплет, а певцы вдруг замолкли: они увидели Дорохова и Козленкова.
— Ну, что же вы перестали? — усмехнулся Дорохов. — Пойте. Отличная песня, ей лет сто, а может быть, и больше, а сочинили ее знаете где?
В беседке возле стола сидело человек десять парней. Чуть в стороне, на отдельной скамье, расположились двое гитаристов и аккордеонист. При появлении незнакомого человека, которого сопровождал всем известный Козленков, кто-то убрал со стола стакан, кто-то прикрыл газетой закуску: хлеб, несколько помидоров и остатки селедки.
Ребята явно насторожились.
— Говорят, вы бойкие, отчаянные, а оказывается — вы и говорить-то стесняетесь. Подвинься, — попросил полковник крайнего из сидящих за столом, сел, оглядел всех, приподнял газету. — Не богато у вас.
Дорохов отщипнул немного хлеба, медленно разжевал.
— Ну, ладно. Молчите — значит, не знаете ничего об этой песне. Сам расскажу. В начале прошлого века в тайге, за Иркутском, построили для революционеров большую каторжную тюрьму и по имени царя Александра назвали ее Александровский централ. Много там погибло людей — хороших, настоящих, талантливых. Вот там и родилась эта горькая песня... Ну, что ж молчите? Хорош ваш клуб, ничего не скажешь. Тесновато, правда, да и крыша малость протекает. Ну, сейчас-то ничего, а зимой куда же?
Шустрый парень лет девятнадцати, тот, что спрятал стакан, объяснил, что осень и зима у них теплая, а крышу можно починить. Другой парень сказал, что иногда их пускают в общежитие, в Красный уголок. Но там строго, что хочется, не споешь, а в одиннадцать комендант тушит свет и всех разгоняет. «Что мы, деточки, что ли?» Парень презрительно сплюнул через плечо. Но было видно, что ребят все-таки волновала зимняя проблема.
За столом, напротив Дорохова, сидел молодой человек постарше. Он внимательно смотрел на полковника, а потом спросил:
— Вы полковник из МУРа?
— Не совсем так, — улыбнулся Александр Дмитриевич. Отвечая, он думал, что уж больно быстро распространилась весть о его приезде, и так ли случайно дошла она до беседки?
Рассматривая собравшихся, Александр Дмитриевич выделил парня, сидевшего в центре. На нем была белая водолазка, а его старательно расчесанные длинные волосы локонами спускались на плечи. Он сидел настороженно и зло посматривал на Дорохова и Козленкова. Заметив, что привлек внимание, он спросил:
— К нам приехали дружинников выгораживать? Они и так никому прохода не дают. Мы им, видите ли, мешаем, живем не так. Песни не те поем, водку пьем. А пьем-то на свои, — парень дурашливо растопырил руки. — Ну, а что плохого мы делаем? — с вызовом обратился он к Дорохову.
Козленков подошел к говорившему, похлопал его по плечу:
— Так уж и ничего? А ты, Вася, расскажи полковнику пару своих анекдотов, и он сам разберется. От твоих рассказов даже вон у того серого кота шерсть дыбом встает. Или лучше похвастай, как Лешку Цыплакова избил.
— Не бил Зюзя Цыпленка, — вмешался худой высокий парень, сидевший рядом с Дороховым. — А попало ему за дело. Он у пацана в ремесленном взял деньги и не отдает. А этот пацан год их копил на фотоаппарат.
— Так, так, значит, у вас тут не только веселье, но и суд, и расправа, — усмехнулся Дорохов. — Пойдем, Николай, не будем мешать. Счастливо оставаться.
Ребята нестройно ответили и, как только полковник и Козленков отошли от беседки, запели им вслед озорную «Мурку».
— Вы обратили внимание, что музыкальная тройка все время молчала?
— Да, не снизошли до разговоров.
— Но и не помешали. А это уже сдвиг. Один раз мы пришли с Роговым, хотели поговорить, а они такой концерт закатили, что и слова не вымолвишь. Тот, что у вас про МУР спрашивал, это Толька Щекин, живет с матерью, отец от них ушел, а он учиться бросил, мать извел, работать не хочет. Устроим его куда-нибудь, он неделю походит, а потом сбежит, говорит, нет призвания. В прошлом году весной его за кладовки судили. Все обшарил в округе. У кого варенье, где компот или еще что-нибудь съестное — всё тянул. Афанасьев вызвал к себе Житкова, Зюзина и еще двух из их компании и спрашивает: «Пили вчера водку?» Говорят: «Пили». — «Яблочки моченые Толькины понравились?» Те молчат, а Борис Васильевич начал их срамить. Рабочие, мол, люди, а ворованное лопаете. Мало того, мальчишку на кражи толкаете. Водку покупаете и Щекина угощаете. Денег у него нет, ответить нечем, стал лазать по кладовкам, вам закуску достает. Срамил, срамил, и Зюзин пообещал со Щекиным поговорить и не пить, если неизвестно, откуда выпивка и закуска. Потом мы все-таки отправили Щекина в колонию. Он год там пробыл. Вел себя хорошо, и мать его забрала. Сейчас работает и, по моим сведениям, не ворует. Лешка, длинный такой, что рядом с вами сидел, тоже недавно освободился. Два года ему дали за кражу из квартиры. Дома у него уж больно плохо. Отец пьет и ежедневно устраивает скандалы. Мы его дважды за мелкое хулиганство сажали. Надоели Лешке все домашние неурядицы, и решил он уехать из дома, а перед отъездом кое-что из соседской квартиры прихватил. Когда освободился, пришел к нам в городской отдел, просил помочь. Устроили мы его на работу, осенью обещали дать место в общежитии. Я с него глаз не спускаю, как будто все нормально. В общем, Александр Дмитриевич, я так понимаю: в беседку ребята идут от того, что деваться им некуда. Одни повеселиться хотят, другим дома невмоготу сидеть. В кино сходил один раз, другой, а на третий — нет полтинника на билет. Или уже все картины видел. Идти во Дворец культуры — там надо вести себя чинно, благородно. До этого они еще не доросли, опять-таки танцы не все любят. Вот и идут сюда. Здесь все свои, никто не воспитывает, никто не говорит, что они «шпана отпетая», как в клубе случается. Привольно им здесь...