грамотных, и зажиточные мужики часто навязывали свою волю, заставляя зависевших от них бедняков голосовать за угодных им людей.
— И еще вот это… — Ермолов показал кипу брошюр и листовок, выпущенных белыми. — Бумага хорошая, слова красивые: «Братство, свобода Карелии, райская жизнь…» Это они умеют. А мы? А нам частенько не хватает времени, а то и умения рассказать народу об идеях революции, партии, о Советской власти. Мы все надеемся, что идеи революции ясны и благородны, что они сами собой дойдут до сердца народа. А надо людям разъяснить, что это такое, почему совершилась революция, к чему стремится. Советская власть. Конечно, мы ведем пропаганду, но пока ведем ее мало и чаще в больших селах, забывая об отдаленных деревнях…
В оценке положения в волости разногласий не было. Ермолов набросал проект резолюции и зачитал его:
— Пункт первый: срочно известить через нарочного губком и Карельский обком партии о фактах, выявленных на данном собрании. Пункт второй: просить прислать в волость вооруженный отряд для поимки бандитов и обеспечения безопасности населения. Пункт третий: незамедлительно вооружить всех членов волостного Совета и партийной организации. Пункт четвертый: задерживать и доставлять для допроса в волостной Совет граждан, вызывающих подозрение своим поведением, а также дезертиров и бандитов, которых удастся поймать. Пункт пятый: организовать в волисполкоме постоянное дежурство, с привлечением к нему всех членов партячейки, волостного Совета и милиции. Пункт шестой: в окрестностях подозрительных деревень провести разведку для выявления белобандитов, для чего направить туда помощника начальника милиции и двух милиционеров. Пункт седьмой, — Ермолов, поднял глаза. — К исполнению пунктов четвертого и шестого приступить немедленно. Пункт восьмой. — Ермолов переложил листок в левую руку и, размахивая сжатой в кулак правой рукой, отчеканил последний пункт резолюции: — На основании вышеизложенного можно заключить, что на территории волости развертывается контрреволюционная агитация со стороны Финляндии и создается гнездо контрреволюции. С этим необходимо вести борьбу, и как волостные, так и областные органы власти должны принять решительные меры для того, чтобы вскрыть этот гнойник. Потакание врагу не приведет к добру. Необходима революционная твердость…
Слушая Ермолова, все подтянулись, выпрямились.
Резолюцию одобрили единогласно. Ермолов переписал ее набело, и в ту же ночь один из коммунистов села вскочил на коня и поскакал на станцию. В кармане у всадника был протокол собрания партийной ячейки села Руоколахти, который он должен был доставить в Петрозаводск.
Ранние морозы принарядили берега широкой реки: облетевший голый березняк опушился инеем, размякшая от осенних дождей земля затвердела и, чуть-чуть припорошенная снежком, предстала перед желтоватым солнцем чистой и обновленной; толстые сосновые бревна причалов обросли сосульками и, заледенев от брызг, стали скользкими и блестящими.
Рано утром от деревни Совтуниеми отправились вниз по реке три вместительные лодки, переполненные красноармейцами, которые, отслужив свой срок, возвращались домой. Ребята были сонные, невыспавшиеся. Вечером в деревне на танцах веселились допоздна. Деревенские девушки, пришедшие провожать красноармейцев, были в праздничных нарядах. Женщины постарше глядели вслед отплывшим лодкам со слезами на глазах, растроганные мыслью о том, как обрадуются матери, увидев скоро возвратившихся сыновей. Лодки, уходившие все дальше и дальше, были как бы мостом, связавшим этих простых карельских женщин-матерей с незнакомыми им далекими русскими женщинами. Кроме того, лодки казались предвестьем спокойной жизни: ведь если солдат отпускают домой, значит, войны не будет, хотя о ней и ходят слухи. Правда, на границу тоже ехали красноармейцы, но вновь призванных было все-таки меньше, чем уезжающих домой. Все было как в мирное время: одних отпускают, других призывают. Ребята вечером рассказывали, что демобилизация идет по всей Карелии. Они сказали, что где-то в Эстонии, в городе Юрьеве, Россия и Финляндия договорились больше не воевать и решили: пусть солдаты едут по домам, пусть возвращаются к своим невестам и женам. «Давно бы так!» — одобрительно говорили старики. А старухи, хоть и не положено им было вмешиваться в разговор мужчин, вслух благодарили бога за то, что он все же наконец образумил и большое начальство. Красноармейцы тут же разъяснили им, что не в боге дело, а в том, что мир всем народам потребовали большевики и их вождь Ленин. Ленин! В глухой Совтуниеми звучало имя далекого, великого, загадочного человека, о котором говорили с благоговением, так как это он потребовал мира для народов и поднял массы на защиту бедных против богатых.
В Совтуниеми теперь был мир и заботы были тоже обычные, мирные. Опять предстояла долгая зима. Люди вздыхали и молили бога, чтобы он помог пережить эту зиму. Так что забот и хлопот хватало. Но своими печалями они не стали делиться с вчерашними гостями. Тем более что вечером на танцах случилось такое, о чем разговоров, наверно, хватит надолго. А случилось вот что… В деревне, как и повсюду в Карелии, было принято, что после танца парни и девушки рассаживались по углам — парни в своем, красном углу, девушки — в противоположном. Красноармейцы, видимо, не знали здешних обычаев и в перерыве между танцами подсаживались к девушкам и вообще держались слишком свободно. Люди только посмеивались над ними: ребята молодые, настроение у них веселое, как-никак домой едут, вот, мол, и балуются.
Прощали ребятам даже то, что подсаживаясь к девушкам, они пытались обнимать их. Но потом один из русских, самый красивый и самый озорной кудрявый парень, позволил себе такое, что у всех дух перехватило; Весь вечер он танцевал с Верой Приваловой, самой красивой девушкой Совтуниеми, сидел с ней, то и дело пытаясь обнять ее, и что-то напевал ей на своем языке, а потом вдруг взял и поцеловал ее прямо в губы. Такого охальства свои ребята-карелы никогда не допускали. Они тоже, случалось, озорничали, могли обнять и даже носом потереться о нос девушки, а чтобы поцеловать при людях — такого позора никогда прежде не случалось. И хотя Вера ни в чем не была виновата, все равно стыда она теперь не оберется — долго еще будут помнить, как она опозорилась. Ведь вся деревня знала, что у Веры есть суженый, Рийко, сын Онтиппы из Тахкониеми. Он сейчас тоже служит в Красной Армии. Вера в слезах убежала с танцев и целый вечер людям на глаза не показывалась. Утром, когда она вышла на берег и стояла в стороне от остальных девушек, печально глядя на отплывающую лодку, бабы тотчас зашушукались: «Поди знай, о ком печалится… Может, не о Рийко, а о том кудрявом красавце». Никто не подошел к Вере, словом с ней не перекинулся. Пусть несет свой позор одна. А сам виновник Вериного позора сидел как ни в чем не бывало в лодке и играл на гармони веселую песню. Ему-то что! А бабы даже улыбались, глядя на этого ухаря: «Ай да молодец!»
Когда последняя лодка скрылась за мысом, народ пошел по домам. Начался опять обычный будничный день.
В тот же вечер в деревню откуда-то вернулся столяр Маркке. Его давно не было видно, где-то пропадал всю осень, а как только появился, сразу пошел по домам и начал расспрашивать, сколько у кого стояло красноармейцев, что они говорили, откуда и куда поехали. Некоторые ему обо всем подробно рассказывали, а кое-кто отвечал коротко: что ребята домой поехали, отслужили свое…
— А плохого они ничего не делали?
— А как же? Известное дело — большевики. Веру Привалову опозорили. При всем народе целовали.
Но Маркке эта новость не волновала. В Финляндии он всякого навидался. Этим его не удивишь. Бывали в Финляндии и другие мужики из деревни. Поэтому в Совтуниеми знали кое-что о тамошней жизни. Одежду там делают добротную, хлеб там родится лучше, чем в Карелии, и пьют там настоящий кофе, да еще с сахаром. И даже о таком диве слыхали в деревне, будто у финнов по железной проволоке бежит огонь и на конце той проволоки привязана стеклянная бутылка, в которой огонь останавливается и избу освещает. И воображают эти финны, даже по-людски говорить не хотят. Карел, конечно, понимает их, язык вроде тот же, только финны слова так коверкают, что просто смех берет. Маркке тоже прежде был человек как человек. Хоть не хвалили его, но и не хулили. А столяр он был отменный. За что ни возьмется, все из дерева сделать может. И тихий он был человек прежде, смирный, ничуть не задавался. Звали его и в другие деревни по столярному делу. Хоть и слыл он мастером, но богатства не нажил. И в будни и в праздник ходил в одной залатанной одежде. Взяли его на германскую войну, но скоро он вернулся, бог знает как все там было. Потом подался в Финляндию, год пробыл там. Приехал — не узнаешь. В костюме из дорогого сукна, на своей лошади, целый воз всякого добра привез. В деревне знали, что Маркке и финской и русской грамотой владеет, но этим не хвалился, а как приехал, сразу начал ходить по домам с книжками под мышкой и вслух всем читать. Назывались они книжками для селян, на обложке у них одна и та же картинка была: большая карельская изба под елями на берегу тихого озера. Говорил Маркке, что Карельское просветительное общество дало ему эти книжки бесплатно. Поди знай, что за общество такое, наверное, богатое, если даром книжки раздают? И стал Маркке какие-то непонятные речи говорить. Начинал с того, что вот, мол, русский царь нас угнетал. А бабы слушают, поддакивают, а сами удивляются: как же это царь нас угнетал, коли его в деревне и в глаза не видели? И еще говорил Маркке, что большевики хуже царя насилие творят. Большевиков, правда, видели: все больше проездом они были. Какое насилие, когда они творили, никто не знал. Когда проездом остановятся в деревне, чай пьют, молоко и рыбу покупают, а уезжая, на столе деньги оставят или кое-что посущественнее, чем деньги, — краюху хлеба, махорку, а то и банку консервов. Если это и есть насилие, так пусть побольше будет такого насилия. А Маркке, видно, просто из зависти ругает большевиков: его-то дом стоит в самом конце залива, в стороне от большой дороги, большевики к нему не заезжают, хлеб и консервы не оставляют. Вот он и завидует. А те, кто приезжали в деревню и у самого богатого мужика Степаны Евсеева в прошлом году хлеб забрали из амбара, были вовсе не большевики, а свои карелы из соседней деревни. И зерно то они взяли не себе, а беднякам в Совтуниеми роздали. А когда уехали они, то многие из тех, кому они зерно дали, принесли его обратно Степане: зачем чужое брать и со Степаной лучше не ссориться. Бывали у Маркке гости, только они приходили из Финляндии. Кто тайком, кто открыто при людях придет. Поди знай, какие гостинцы они приносят Маркке, но в деревне от них одно беспокойство. За три последних года народ уже привык к тому, что из Финляндии лишь беда да война приходят, и ничего хорошего не ждешь оттуда. Даже от тех книжек, что приносили оттуда, проку мало: жена Ваассилы Егорова оклеила этими книжками дверь в хлеву, да и тут пользы мало от них было: баран всю бумагу с двери съел. Чего эти финны ищут в бедной Карелии? Просто диву даешься. Чего им дома не сидится? Пили бы себе кофе с сахаром да глядели бы, как огонь в бутылке горит.