— Ну что ж… — Борисов встал.
— Нет, ты сиди, — кивком головы Таккинен велел Борисову сесть. — Это дело касается нас, финнов. — И он кивнул Пааволе.
— У меня с этим товарищем старые счеты, — с готовностью отозвался Паавола. — Пошли прогуляемся немножко.
— Ну что ж, докурить не удалось. Ну ладно, — Калехмайнен погасил окурок о пепельницу. — Что поделаешь? Пошли.
— Погодите, — остановил его Таккинен. — Мы — гуманисты. Если у вас имеется последнее желание, то я постараюсь выполнить его.
— Ага, хорошо. — Калехмайнен задумался. — Сегодня седьмое ноября. Четвертая годовщина Октябрьской революции. Так вот. Передайте Финляндии, что в этот день Калехмайнен отдал во имя революции последнее, что он мог отдать, — жизнь…
Неизвестно, помнил ли Таккинен подобные обещания, но в данном случае он его выполнил, написав много лет спустя в своих мемуарах о расстреле седьмого ноября финского коммуниста, которого бандиты захватили при конвоировании им белого солдата.
Добравшись до озера Юмюярви, река, словно почувствовав свои силы, делилась на три рукава, каждый из которых был намного шире, чем сама их породившая река где-то в своем верховье. Два острова, образовавшиеся между протоками, считались частью села, стоявшего на берегу озера. Но дважды в год, осенью и весной, жители этих островов оказывались пленниками реки, так как порой к ним в течение многих дней нельзя было добраться ни на лодке, ни по льду.
Лед еще не окреп, но отчаянные мальчишки уже осмеливались перебегать на длинных лыжах через замерзший проток. Старший сын Варваны Романайнен тоже пошел в село узнать, не раздают ли муку. Вернувшись, сообщил — не дают, не привезли. Муку давно обещали привезти, но как же ее доставишь в распутицу? Да и не пропустили бы обоз с мукой совтуниемцы…
— Нет так нет. Проживем. А вечером я вам… — сказала Варвана.
Вечером дети получили то же, что и всегда, — рыбу да картошку. Только приготовлено все было по-праздничному. Варвана напекла картофельных оладий, подала их с вяленой рыбой, потом подала приготовленный из чаги чай с пареной репой.
После ужина все залезли на печь.
— Жили-были старик да старуха. Было у них три сына…
Варвана уже все сказки рассказала своим детям, некоторые даже по нескольку раз. Рассказывала она их по-своему. Порой присочиняла такое, чего в этих сказках прежде не было, и часто третий сын старика и старухи совершал в одной ее сказке столько подвигов, сколько не совершали Тухкимусы-Тяхкимусы в десяти сказках. Детям такая манера исполнения старых сказок нравилась, хотя деревенские сказительницы не одобряли ее: сказка есть сказка, какой она к тебе пришла, такой и передай ее.
Первому и второму сыновьям старика и старухи в сказках Варваны не везло.
— И тогда в путь-дорогу собрался Тухкимус-Тяхкимус…
Старшие братья Тухкимуса нашли свою гибель в схватке с трехглавым змеем, а он одолел и девятиглавого Змея-Горыныча. Из трех братьев он один выбрал на перепутье трех дорог единственный верный путь и, преодолев все преграды и опасности, достиг наконец Золотого озера, где было всего вдоволь. Но Тухкимус не хотел быть счастливым один, он хотел жить среди людей и хотел, чтобы всем жилось хорошо. Из одного зерна он вырастил стебель, по которому можно было взобраться на небо, где одноглазая колдунья крутила ручной жернов и сыпалось из-под тех жерновов всякое добро, все, что душе угодно. И Тухкимус наложил полный кошель всяких вкусных вещей и понес своей голодной сестре…
— А сестра-то откуда взялась? — удивлялись дети. — Ведь у старика и старухи было три сына.
— Сестра у них тоже была…
Все, что Тухкимус добывал, отдавал он людям, а сам опять оставался таким же бедным, каким и был. И если бы Тухкимус не добыл самомолку, что молола соль, так, наверное, вода в морях была бы несоленой и люди бы не знали, где взять соль. А теперь на земле соли много, всем ее хватит. Только надо дождаться, когда зимняя дорога установится.
Коснувшись забот нынешних дней, Варвана вновь возвращалась в стародавние времена, где все брало свое начало. Младшему сыну старика и старухи приходилось испытывать разные злоключения и вести сражения, и хотя его считали никудышным дурачком и презирали и обижали, он всегда выходил победителем. Во всех его делах ему помогали добрые люди, такие же униженные и бедные, как он сам. Эти люди обладали чудесными способностями: одни из них так метко стреляли, что могли за три версты попасть стрелой в колечко; другие так хорошо видели и слышали, что узнавали, что делается за тридевять земель; третьи плавали, как рыбы, и летали, как птицы. В народных сказках Тухкимус за свои подвиги часто брал в награду царевну, а у Варваны сколько бы царевен ему не предлагали, он от них отказывался. И не нужны были ему ни полцарства, ни целое государство. Он хотел быть не царем, а простым крестьянином на своей земле, а царей он сажал в волшебный котел, и они превращались в пастухов или топили людям бани…
Представляя, как царь топит баню, дети смеялись. Они слышали, что русского царя тоже прогнали, и предлагали, если царь-батюшка у себя в России работы не найдет, то пусть приходит к ним в Юмюярви и людям топит бани.
— Ишь чего захотели, — проворчала Варвана. — Когда царь-то у нас был, тогда войны не было и хлебушко водился. А нынешние большевики всё собрания проводят, и того и этого сулят, а самим есть нечего. Давайте-ка спать.
Дети замолчали. Путь мама спит. Хорошо было лежать на теплой печи, прислушиваясь к тишине. Где-то тявкнула собака, другая ответила ей… Одна словно спросила: «Ну как там?», другая пролаяла: «Да ничего… Холод только собачий». И опять стало так тихо, что в избе было слышно, как собака Романайненов выползла из-под крыльца, постояла, прислушиваясь, потом молча полезла обратно в свою нору. Чего же ей без дела лаять? Глухо зашумела старая ель возле бани: она всегда первая подавала знак, что поднимается ветер. Какое тихое, спокойное здесь место! А озеро называется Юмюярви — Гремучее…
Дети думали, что мать заснула, но Варване не спалось. Тревожные мысли не давали ей покоя…
Что же там у соседей, в Совтуниеми, творится?
Села Юмюярви и Совтуниеми были соседями, между ними не было и двадцати верст. У них были одни тони, из-за которых случались ссоры, одни покосы на болотах, поросших осокой, одни глухариные токовища. Конечно, и озер, и болот, и богатых дичью лесов вокруг хватало, из-за них можно было бы не ссориться. Но ссоры доходили даже до драки. Бедным вроде не из-за чего было и ссориться. У кого нет невода, тому и место для невода не нужно. А ерундовой сети или мереже везде место найдется. За покосы тяжбу вели тоже те, у кого скота было побольше, чем у других. Но бедным все равно не удавалось быть в стороне от этих ссор между жителями двух сел. Ведь если тебя взяли в чужую лодку невод тянуть, то изволь петь под дудочку своего хозяина и в угоду ему хулить тех, кто сидит в лодке его врага из соседней деревни. Жители двух сел наградили друг друга такими прозвищами, что, прежде чем женщина могла какое-либо из них выговорить, она должна была попросить прощения у господа. Кроме того, совтуниемцы еще до революции называли Юмюярви большевистским гнездом. Правда, своих большевиков в селе тогда не было, но было много ссыльных, которых доставляли под стражей откуда-то из России.
«Хорошие были люди», — Варвана всегда с теплотой говорила о них. У нее тоже одно время жили четверо ссыльных. Когда началась германская война, двоих увели, а остальные уехали сразу же, как узнали о свержении царя. Провожали их всем селом. Даже жалко было расставаться, до того привыкли к ним.
«А эти нынешние большевики…» В нынешних большевиках Варвана совсем разочаровалась. В Юмюярви был один русский большевик, несколько финнов и свои, карелы, тоже уже были. Но толку от них никакого… Те, прежние большевики, всё знали. «Вот возьмут рабочие да крестьяне власть…» — говорили они. Уж они-то знали бы, что и как делать. И войны бы, конечно, не было. И люди бы жили дома, работали и своим трудом кормились. Не нужно было бы ходить к богатеям в ноги кланяться. А при этих-то… Из дому люди бегут. Где им работать да своим трудом жить! И чего только эта нынешние не обещают! «Власть богатых кончилась», — говорят. Слава богу, что богатые еще не все вывелись (Варвана перекрестилась). Хоть власти у них и нет, а без них совсем бы пропали. Конечно, прежнего богатства у них нет уже, но кое-что осталось. Глядишь, и бедным с их стола какая-то кроха перепадет, ежели по-хорошему попросишь, в ножки покланяешься да пообещаешь отплатить добром. Раньше-то в богатые дома ходили просить и кланяться не таясь, а теперь это приходится делать украдкой.
На следующий день потеплело. Пороша, примерзшая к тонкому льду реки, растаяла. Пошел дождь со снегом. Не впервые осенняя погода подводила жителей островов. Может быть, кому-то было все равно, задержится приход зимы на день или два, а островитянам в Юмюярви такие капризы погоды были совсем некстати.
Опять начало темнеть. В камельке запылал огонь, варилась уха из вяленой рыбы. На этот день у Варваны было припасено для детей по куску сахара. После ужина ребятишки собрались в село: там в школе был праздничный вечер и, кроме того, свадьба.
— Не пущу! — заявила мать. — К водяному на ужин захотели…
— Так люди же ходят… — попытался перечить старший сын.
— Люди, люди… Люди нынче сами смерть ищут. Такой теперь народ пошел. А вы никуда не пойдете.
Варвана, разумеется, знала, что на лыжах перебраться через реку можно. Надо только знать, где идти. Не пустила она детей в село совсем по другой причине. И сама по той же причине не пошла, хотя очень уж любопытно ей самой было поглядеть и на праздник и на свадьбу. В школе отмечали четвертую годовщину Советской власти. Четыре года уже, а жизнь все хуже становится. И все опаснее. Поди знай, с кем теперь лучше не ссориться: то ли с теми, чей праздник, то ли с теми, для кого этот праздник что кость в горле. Пойдешь на праздник, а потом беды не оберешься. А свадьба? Ох уж эти безбожники! Попа не признают, в церковь венчаться не ходят. Накажет бог за грех и тех, кто свадьбу гуляет, и тех, кто в гости к ним пойдет.