1
— Ты не очень занят, Борис Михайлович? — приоткрыв дверь, спросил Лисицын.
— Нет, нет, заходите.
Мосальский отодвинул в сторону чистый лист бумаги и поднялся из-за стола. Полковник вошел, наполнив комнату запахом одеколона и хорошего табака. Новый китель. Орденские ленточки. Сапоги, начищенные до зеркального блеска.
— Вы как на свадьбу, — удивился Мосальский.
— Не на свадьбу, но... — Лисицын взглянул на ручные часы: — Закругляй свои дела и поедем.
— Это куда же?
— Да ты что, с луны свалился? Сегодня суббота? Суббота. Значит, «Динамо» встречается на кубок с торпедовцами.
— Ах черт, а я и билета не заказал!
— Старшие о тебе позаботились. У меня два на северную трибуну. Ты скоро не только билеты забудешь вовремя заказывать, а вообще все нервы истреплешь со стариком. Дружески советую: брось этим Вэром заниматься.
Мосальского резнуло это фамильярное «старик», брошенное по адресу генерал-лейтенанта Павлова. Но одновременно он уловил в голосе Лисицына торжествующие нотки. И вместо того чтобы отделать его за «старика», Мосальский небрежно и в тон Лисицыну спросил:
— А что, разве есть что-нибудь новенькое?
— Скорее, старенькое.
Лисицын с треском раскрыл коробку «Казбека».
— Вижу, ты, брат, все еще ничего не понял. Вэр задержан и чувствует себя спокойненько, как в санях, в тюрьме.
Лисицын затянулся, выпустил изо рта целое звено голубых колечек дыма, наслаждаясь эффектом. Он даже так рассуждал: пусть ему нагорит за самовольство, но когда он.докажет, что был прав, вот тогда придется сказать ему спасибо! У Казаринова есть нюх, они обработают это дельце, как конфетку! Наконец, тут же все совпадает: и время, когда был заброшен к нам Вэр, и возвращение из-за границы именно в этот период Верхоянского... Павлов требует, чтобы были доказательства? Будут доказательства, не все сразу, уважаемый генерал-лейтенант! Потерпите!
Лисицын видел, что Мосальский отнюдь не в восторге от этого сенсационного сообщения. Еще бы! Чувствительный удар по его самолюбию! Все его «варианты» летят к чертям собачьим!
— Так. Значит, задержан Верхоянский! — в раздумье, самому себе сказал Борис Михайлович.
Лисицын брал реванш за тот разнос, который он получил у Павлова.
— Да-с. Именно Верхоянский. Удивляюсь я вам, товарищи теоретики! Летаете где-то там, в стратосферах, философию разводите... «Румынский вариант»!.. «Ростовский вариант»!.. А мы, скромные практики, — цап-царап: ах, попалась, птичка, стой! Надо понимать, что такое Москва. Сердце! Мозг! Куда же, следовательно, будут направлять враги свои удары? Конечно, сюда, а не в какие-то таганроги или ростовы. Теперь, когда операция закончена, я могу себе позволить роскошь посмотреть, как наши динамовцы наколотят «Торпедо». Так-то вот, Борис Михайлович, мой дорогой!
Мосальский промолчал. Досада его рассеялась. Хотелось поскорее за работу, за работу, теперь тем более чем когда-нибудь. Лисицын ждал возражений. Но Мосальский примирительно пробормотал:
— Здорово у вас вышло. Однако мы опоздаем. Погода явно портилась. Уже около здания Совета Министров в стекла автомобиля стал побрызгивать дождь. Улица Горького сверкала, как лакированная. Всюду появились раскрытые зонты, капюшоны. Прохожие ускоряли шаги.
Всю дорогу они молчали.
«Ну, что, брат, выкусил? — злорадствовал Лисицын, косясь на майора. — Павловский любимчик!».
Он и пригласил-то его с собой на стадион, чтобы насладиться его растерянностью, его досадой и своим торжеством.
Около самых северных ворот их обогнал великолепный черный «ЗИС-110» со знакомым номером. Из машины выпрыгнул Леонид Иванович Павлов в длинной генеральской шинели. Протянув руку, он помог выйти тоненькой моложавой женщине в плаще с капюшоном. Подросток лет пятнадцати, необычайно похожий на генерала, такой же коренастый и черноволосый, вышел из автомобиля последним и рассудительно пробасил:
— Видишь, мама, как хорошо, что ты меня послушалась и захватила плащ.
Ответив на приветствие офицеров, Леонид Иванович подозвал Мосальского. Лисицын видел, как Борис Михайлович крепко пожал руку женщине, смеющееся лицо которой выглядывало из капюшона, хлопнул по плечу юношу и сказал что-то вполголоса Павлову.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — воскликнул генерал и, как показалось Лисицыну, бросил насмешливый взгляд в его сторону.
«Так и есть, майор уже докладывает о. нашем разговоре...».
И когда Мосальский, откозыряв, вернулся к Лисицыну, тот спросил:
— О чем толковал с начальником?
— Подразнил его немного. Говорю: торпедовцы нынче в форме, дадут нашим жару. Ну, генерал, конечно, на дыбы. Он же за «Динамо» всегда болеет.
— А-а! — не то недоверчиво, не то разочарованно протянул Лисицын.
Игра началась под усиливающимся дождем. Бирюзовые фуфайки динамовцев сразу же стали темно-синими, а белые фуфайки «Торпедо» прилипли к телу и порозовели. Ноги игроков скользили по мокрому травяному полю.
Карцев прорвался к воротам «Торпедо», но, доставая отяжелевший мяч, вдруг сделал классические «ножницы». Гомес, бежавший ему наперерез, вынужден был высоко подпрыгнуть, чтобы не ударить упавшего тяжелой бутсой.
Тысячи зонтиков колыхались над скамьями зрителей. Менее запасливые накрывали головы и плечи газетными листами «Вечерней Москвы». А тучи все ползли, и дождь не унимался. На футбольном поле образовались кое-где лужи.
Мосальский, страстный любитель футбола, на этот раз рассеянно наблюдал игру. Синие и белые точки передвигались по полю, то сбивались в кучку, то рассыпались. Звенел мяч и перемещался с одной половины поля на другую... А Мосальский думал о другом:
«Изоляция Верхоянского — несомненно крупная ошибка. И надо хорошенько продумать, как действовать дальше, чтобы исправить ее...».
Стадион приглушенно ахнул. Игрок в белом оказался метрах в двадцати наискось от ворот «Динамо». Вратарь заметался, присел на корточки, выбросил вперед руки в неуклюжих шершавых перчатках... Пушечный удар! Мяч прочертил в воздухе кривую. Вратарь невероятным прыжком метнулся, но, видимо, опоздал, всплеснул руками и рухнул ничком в воротах.
«Гол», — подумал Мосальский.
— Есть! Го-ол! — ликовали болельщики за «Торпедо», вскакивая с мест, аплодируя.
Игрок повернулся на носках и небрежной, какой-то размягченной походкой направился к центру поля.
«Вот как это делается, и мне это ничего не стоит сделать», — говорил весь его вид, все его движения.
Но торжество было преждевременное. Оказывается, получился зрительный обман. Мяч пролетел над самой штангой, слегка коснувшись ее, и соскользнул за сетку ворот. Воспользовавшись этой заминкой, нападающие «Динамо» рванулись вперед, и неотвратимый мяч, пробитый Карцевым с короткой подачи Сальникова, затрепетал в воротах торпедовцев.
Лисицын аплодировал и кричал в самое ухо Мосальского:
— Видал, как этим мазунам достается?!
Борис Михайлович ничего не ответил. Именно в этот момент в его сознании сформировалась мысль, точно ставившая все на свои места:
«Я убежден, что Верхоянский — это не Вэр. Лисицын, как этот торпедовский футболист, смазал, но еще не видит своего промаха. А ведь, пожалуй, в Москве найдутся такие осведомленные господа, которые не преминут сообщить подлинному Вэру о неожиданно благоприятном повороте его дела. Вследствие того, что Верхоянский арестован, настоящий Вэр будет действовать теперь несколько беззастенчивее и наглее. Моя задача — использовать этот психологический момент и поймать негодяя за руку. Итак, все-таки ростовский вариант! Чует мое сердце, что Вэра нужно искать там! Я должен ехать в Ростов незамедлительно, пока не поздно. Я не могу терять ни одной минуты! Павлов не будет возражать. Теперь — тем более. Он и до этого поддерживал ростовский вариант...».
Стадион чутко реагировал на весь ход игры. А дождь, нудный, назойливый, шел, не переставая. Все происходящее на поле видно было через мелкую сетку. Шинель Мосальского потемнела на плечах, обвисла и стала невероятно тяжелой. Лисицын сидел в луже воды, струйками сбегающей с его кожаного пальто. Газеты, которыми некоторые пытались прикрыться от дождя, давно уже превратились в серые мокрые комья и валялись под ногами. Но немногие покинули трибуны. Остальные предпочитали мокнуть, но с неослабевающим интересом следить за ходом игры.
Вдруг простая и в своей простоте особенно страшная мысль поразила Мосальского: он подумал, что этот неизвестный ему инженер Верхоянский тоже, может быть, был большим любителем футбола и еще вчера утром запасся билетом и договорился со знакомой девушкой обязательно встретиться на стадионе... и она сейчас, промокнув насквозь, с досадой и тревогой высматривает его по сторонам. А Лисицын преспокойно наслаждается зрелищем!
И Мосальский понял, что пока он не устранит эту вопиющую несправедливость, он не может спокойно жить, не может ничем другим заниматься, кроме этого вопроса. И он в смятении, с болью, горечью вглядывался в женские лица: может быть, эта, в берете, или вон та, с большими глазами, ждет и любит человека, который имеет все права быть счастливым и который по прихоти Лисицына находится сейчас за решеткой...
Борис Михайлович решительно поднялся со своего места.
— Ты куда? До перерыва еще минут семь игры, — сказал Лисицын и опять воззрился на футболистов. — Ага, повели! Правильно! Молодец Карцев!!
— Я ухожу. У меня есть дело, — сухо произнес Мосальский.
— Постой. Как же ты доберешься? Возьми мою...
Но Борис Михайлович не слышал. Он решительно пробирался к Павлову: немедленно сообщить ему! Дело не терпит!
Дождь усилился. Счет матча был уже три — один в пользу «Динамо».
2
И вот разрешение Павлова на поездку было получено, документы оформлены, и Мосальский уже подъезжал к Ростову-на-Дону. Поезд как будто тоже сгорал от нетерпения, тоже спешил добраться до места, давал свистки, прибавлял ходу, грохотал на стрелках-и стыках рельс.
Мосальский хорошо знал этот город. Он любил его. Здесь пролетела его юность. Высовываясь из окна вагона, он узнавал очертания, запахи, ростовский ветер, дурманящий запахами чебреца и полыни, ростовскую степную ширь... Здесь он окончил среднюю школу. Поехал в Москву продолжать учебу, да так больше и не вернулся в Ростов. Его мать, учительница по специальности, тоже перебралась в Москву, поближе к сыну. Их было двое на свете, и они были очень дружны.
Остались в Ростове еще школьные друзья и товарищи. С Олегом Лебедевым он долго переписывался. Они писали длинные письма, наполненные дружескими излияниями, рассуждениями о прочитанных книгах, о жизни, о планах на будущее. Олег хотел быть писателем. Может быть, он и стал бы писателем. Немецкая пуля помешала осуществиться его мечте. Кто знает? Может быть, эта пуля лишила нас нового Чехова или нового Лермонтова? Его убили, и после этого убийца — белоглазый рыжий фашист, — сидя в разграбленном, разбомбленном доме в Смоленске или Чернигове, писал своей возлюбленной, что он соскучился о культуре, о кофе и посылает ей валенки и шелковый платок, снятые с убитого... Получив известие о смерти Олега, Мосальский только стиснул зубы. Нам часто приходилось стискивать зубы и приказывать самим себе: «Спокойно. Выдержка. Это война».
Еще была в Ростове-на-Дону Галя. Красавица Галя с продолговатыми горячими глазами, оттянутыми к вискам бровями и низким грудным голосом. Для нее, привыкшей к восторженным взглядам, к всеобщему вниманию и поклонению, Борис был лишь смешным застенчивым мальчишкой... Это в порядке вещей! Ее все знали — и по городскому комитету комсомола, где она работала, и по центральному клубу рабочей молодежи, где она часто бывала... «Ой, Галина, ой, дивчина!».
Однажды Борис Михайлович рискнул написать ей из Москвы. Письмо получилось сумбурное и ужасно возвышенное. Он потом досадовал, что послал его. В ответ пришла коротенькая открытка:
«Узнаю тебя, Боренька, ты все такой же искренний и неуклюжий, время не испортило тебя. Спасибо, что вспомнил. О себе рассказывать долго и трудно, да и неинтересно. Многие ростовчане разъехались. Желаю тебе счастья и удачи...».
Вежливая отписка, только и всего. И это прошло. Где-то ты, ой, Галина, ой, дивчина? И как сложилась твоя жизнь?
А годы летели — и какие годы! Борис учился, читал, участвовал в работе комсомольской организации института... И уже казались вычитанными где-то в хорошей книжке душные ростовские ночи, и влажное дыхание большой реки, и девичьи песни на окраине города, и ростовская кондитерская «Чашка чая», и голос Галины, и юность, такая же солнечная, как этот город... Война. Большие события и большие дела заслонили воспоминания. И вот теперь вдруг нахлынуло все с новой силой.
Вместе с воспоминаниями в сердце вселилась тревога: здесь, в родном городе, в красивом советском городе, где живут, работают, мечтают люди, которых он хорошо знает, — здесь притаился Вэр... Какой он? Старый? Молодой? В обличье рабочего? В обличье инженера? И он прокрался сюда, ходит по ростовским улицам, встречает Галю, мать Олега и смотрит на них... Он выбирает место почувствительнее, чтобы вернее нанести удар. И невыносимо знать, что он дышит тем же воздухом, подставляет лицо тому же прилетевшему из степей ветру, что он ходит по нашей священной земле!..
Борис Михайлович шагал по улице Энгельса. Где-то здесь был магазин, в котором Галя помогала ему выбрать галстук, его первый галстук... Они остановили выбор на вязаном, темно-вишневого цвета с синими поперечными полосками. Галя сама завязала, отошла, посмотрела критически и сказала убежденно: «Очень хорошо. Носи».
А где же этот дом — вот здесь был дом, он отлично его помнит — двухэтажный, зеленоватый. Во втором этаже висели кисейные занавески на окнах, пестрели цветы и постоянно доносились оттуда звуки рояля. Ему часто хотелось узнать, кто же играет. Почему-то представлялась женщина, грустная, задумчивая... Дом исчез. Только фундамент виднеется из разросшейся лебеды.
А здесь, на углу, стоял павильон. В нем было чудесное мороженое. Олег всегда заказывал три шарика: один глянцевитый шарик — ванильное, второй кремового цвета — ореховое, третий бледно-розовый — клубничное. Ни мороженого, ни самого павильона... Может быть, его снесло взрывной волной? Или оккупанты во время своего хозяйничанья пустили его на топливо?
Из этого подъезда выходила Галя. Он запомнил ее в ярко-алой шелковой косынке. Долго можно было наблюдать, как мелькает косынка в толпе...
Однако как изуродован город! Что они натворили тут! Как набезобразничали! Ростовчане, кажется, вплотную взялись за восстановление. Здесь и там виднеются леса, строительство в полном разгаре. Как бы ни злобился, как бы ни шипел Вэр, город отстраивается, город молодеет!
В управлении его тотчас принял смуглый горбоносый подполковник.
— Так в чем же мы должны вам помочь, товарищ Мосальский? — осведомился он, выслушав сообщение Бориса Михайловича о цели его приезда.
— Я бы хотел установить, кто приехал в Ростов из-за границы за последние два-три месяца.
— Немудреная задача. Вот если бы вы потребовали список лиц, имеющих передатчики...
Подполковник откинулся на спинку кресла и рассмеялся, показывая свои крупные белые здоровые зубы. Он, по-видимому, вообще был веселый человек.
— Завтра к вечеру список будет подготовлен, — пообещал он, делая пометку у себя в блокноте.
— Я имею в виду не просто перечень фамилий. Нужны некоторые данные, если уж не характеристики. Так что очень спешить не стоит.
— Все ясно, товарищ Мосальский. Завтра вечером получите. — Подполковник щелкнул серебряным портсигаром: — Закуривайте. «Наша марка» по специальному заказу.
— Действительно, превосходные папиросы. Лучше «Казбека».
Борис Михайлович с наслаждением вдыхал ароматный дымок.
— Нашинские, ростовские! — похвалился подполковник и после небольшой паузы спросил: — Меня вот что интересует, товарищ майор. Получите вы от нас эти самые списки, ну, Иванов там, Петров и прочее подобное. А дальше? Какое решение собираетесь принять?
— Дальше? По правде сказать, сам еще не знаю. Ведь пока что Вэр — это иголка в сене.
— Вот то-то и есть, — оживился подполковник. — Задача, поставленная перед вами, чрезвычайно трудна.
— У вас есть какие-нибудь данные о человеке, передававшем шифровку?
— Переворошили весь эфир. Пустой номер. По-видимому, он меняет волну. Или передал и уехал. Тоже не исключена возможность.
Борис Михайлович и сам понимал, сколько трудностей впереди. Ну что ж, не следует падать духом.
После непродолжительной беседы они распрощались. Борис Михайлович ощущал просто органическую потребность глотнуть свежего воздуха. Вышел и снова стал бродить по ростовским улицам.
Решил прежде всего зайти в какой-нибудь ресторан и пообедать. И первой, кого он встретил, выйдя из подъезда, была... Галя! В легком светло-зеленом пальто и кокетливой шапочке, она шла прямо на него. Приблизилась, скользнула по нему безразличным взглядом и хотела идти дальше. Но он произнес тихо:
— Ой, Галина, ой, дивчина!
Она остановилась, в глазах ее отразилось удивление, любопытство... и вдруг что-то насмешливо ласковое:
— Борис! Да это же ты!
Она протянула к нему руки. Он бережно взял их — маленькие, теплые сквозь тонкие замшевые перчатки — и по-мальчишески застенчиво улыбнулся:
— Здравствуй, Галочка.
— А поцеловать не хочешь?
И Галя крепко поцеловала его в губы.
Ее первый поцелуй! Если бы это случилось тогда, в те годы, он принес бы Борису бессонные восторженные ночи, смятение, бурю, покорение целого мира...
— Что ты так на меня смотришь? Совсем старая, да?
Галя пополнела, лицо ее округлилось, под глазами легли легкие коричневатые тени, но так же прекрасны были ее насмешливые глаза, ее летящие брови.
— По-моему, ты стала еще красивее.
Она порозовела от удовольствия.
— Боренька, ты, кажется, научился врать. Я стала толстая и ленивая, как тетя Груша, — помнишь уборщицу в горкоме? Мы называли ее «кормящая мать»...
Только теперь дошло до ее сознания, что это тот самый Боря Мосальский, которого она не видела целую вечность.
— Да откуда ты взялся, Борис? И такой солидный, в шляпе! «Его усталые зеленые глаза...».
— Помнится, ты о них говорила: «глаза болотного оттенка». Из Москвы, Галя. А ты все время тут?
— До немцев и после немцев... Но что же мы стоим и глазеем друг на друга! Пойдем.
Она решительно взяла Бориса под руку.
— Но куда же, Галочка? По правде сказать, я собирался пообедать.
— Туда мы и направляемся.
— В ресторан?
— Фу, какой глупый! Ко мне, а не в ресторан!
— А тебе это удобно?
— Прошу не задавать вопросов согласно правилам этикета. Прошу взять меня покрепче под руку, а не держать, как хрустальную вазу. Так. Теперь рассказывай про себя все по порядку. Подожди, не начинай, сначала мы зайдем в магазин. Ты пьешь?
— Когда есть настроение.
— А у Алеши никогда нет настроения.
— Какой еще Алеша и при чем он здесь?
— При том, что он...
— Ты замужем?
— Даже второй раз. А кто твоя жена, Борис?
— Пока такой самоотверженной женщины не нашлось.
— Принципиальный холостяк?
— Нет, Галя, тут все серьезнее и сложнее...
— О серьезном и сложном после обеда. Ты долге думаешь пробыть у нас?
— Может быть, несколько дней, а может быть, несколько недель.
Только! Во всяком случае, на это время можешь чуть-чуть в меня влюбиться.
У Мосальского дрогнуло сердце. Если бы Галя сказала это тогда!
— Между прочим, помнишь, как ты страшно зевала, когда один раз пошла со мной в театр? Вероятно, я очень скучный влюбленный.
— Ага! Признание, хотя и запоздалое! Но кто же виноват, что тебе было тогда восемнадцать лет и я при своих семнадцати считала тебя мальчишкой!
Так, весело болтая, они зашли в «Гастроном» и взапуски стали делать покупки. Мосальский нажимал на десерт. Купил конфет, винограду, гранат, затем его внимание привлекли «коллекционные» вина. Галя купила пикули, кильки, охотничьи сосиски, сыр. Когда они опомнились, была накуплена груда всякой всячины; Мосальский взял огромный пакет, и бечевка врезалась ему в руку.
— Сколько же человек у тебя сегодня обедает?
— Ты, я и Алеша. Павлик не в счет. Он вчера перехватил медовой коврижки и наказан: я его посадила на один куриный бульон.
Двери открыл сам Алексей Сергеевич Страхов, уже вернувшийся из редакции. Он увидел незнакомого человека с пакетом и очень оживленную жену.
— Что ты еще придумала, Галина?
— Ты видишь, кого я привела? Борис, неужели ты не узнаешь Алешку? Это же Страхов из «Большевистской смены»!
Страхов... Вот кто стал ее мужем... В полном лысеющем человеке Борис Михайлович с трудом узнал того худенького Алешу Страхова, сотрудника сельскохозяйственного отдела комсомольской газеты, которого он знал.
Алексей Сергеевич вовсе не узнал Мосальского, но они обменялись крепким рукопожатием.
— Ну, как ты?
— Да вот, видишь. Стареем, брат. А ты?
Прибежал Павлик, толстый, уравновешенный товарищ шестилетнего возраста. Он задал несколько вдумчивых вопросов по поводу содержимого пакета, который принес дядя. Затем объявил Гале:
— Твой бульон я есть больше не буду, потому что я вылил его в окно.
— Вот и отлично. И ты не будешь есть винограда, который принес дядя Боря, потому что мы и его выбросим в окно.
— В которое?
— Вот в это самое.
— А я пойду на улицу и опять принесу его.
Потом началась веселая суматоха. Обед стряпали и сервировали все: Галя, Борис, Павлик и даже сам Страхов, который подпоясался мохнатым полотенцем, чтобы не запачкать пиджак.
Мосальский принадлежал к той породе людей, ко-: торые не очень любят говорить, но зато хорошо слушают и потому считаются замечательными собеседниками.
Галя и Алексей Сергеевич наперебой рассказывали о себе. Они познакомились еще в ту пору, когда Галя двадцатилетней девчонкой необдуманно «выскочила замуж» за Врублевского — «помнишь, работал главным редактором краевого издательства, такой высокий и рябой?» Вскоре Галя ушла от него. Алеша кончил сельскохозяйственный институт и вновь вернулся в газету. Его статьи по вопросам колхозного строительства обратили на себя внимание руководящих работников горкома. Страхов стал заведовать сельскохозяйственным отделом газеты. Вступил в партию.
— А ты, Галя, конечно, тоже в партии?
Опять она вспыхнула и потупила глаза.
— Она у нас за последние годы несколько оторвалась от общественной жизни. Ну, да мы это наладим, — ответил за нее Страхов.
— А потом родился Павлик.
— Да, потом и я родился. Ты расскажи дяде Боре, как я родился вместе с войной, — потребовал Павлик, подняв от тарелки свою круглую мордашку, перемазанную гранатовым соком.
— Павлик родился двадцать второго июня... На другой день Алеша уехал в армейскую газету, а я вскоре поступила на «Сельмаш»...
И они заговорили о войне. Глаза Мосальского сощурились. Во взгляде Гали промелькнули боль и тоска эвакуации, тревога за жизнь ребенка, за жизнь мужа. Страхов вспомнил походную жизнь, горечь и ярость в период отступления, законную гордость, когда судьба войны была решена в битве под Москвой и после разгрома армии Паулюса. Мосальский подумал о славном, талантливом, милом Олеге Лебедеве и спросил о его семье.
— Мама его умерла в позапрошлом году, — сказала Галя тихо.
И каждый из них рассказал обо всем, что было пережито в те годы. В разговоре первенствовал Алексей Сергеевич Страхов, заместитель ответственного редактора газеты, лектор и докладчик областного комитета партии. Он взволнованно говорил об атомной истерии, все больше охватывающей Соединенные Штаты, об очагах террора и шпионажа, об американских военных базах. Галя сидела грустная. Мосальский слушал молча и изредка согласно кивал головой.
— Кстати, — сказал Страхов, — все забываю тебе, Галина, рассказать. Встретил на днях Черниченко. Помнишь, танкист, капитан? Их танковый корпус был прикреплен к нашей армии, мы еще тогда с ним познакомились. Вижу — лица на нем нет. Спрашиваю, что случилось. Полюбил он еще до войны одну девушку — Шуру Бережнову. Собирались пожениться, а тут война. Он на фронт, а Бережновых немцы угнали в Германию. И вдруг Черниченко узнает: Бережнов вернулся. Бежит к нему и видит, что Шуры нет. «Где же Шура?» Оказывается, умерла. От горловой чахотки умерла, и представь, за каких-нибудь несколько недель до их возвращения! Вот оно как бывает! Похоронили Шуру на Мюнхенском кладбище, в чужой земле... Вот вам история капитана Черниченко. Чем его утешишь?
— Бережнов... — наморщила лоб Галя. — Где-то я слышала эту фамилию.
— Конечно, слышала. Он же известный мастер скрипок. О нем и в газетах писали. Вот оно как бывает, — повторил в раздумье Алексей Сергеевич.
И стали перечислять старых знакомых и друзей. Мало их осталось в Ростове, кто уехал, кто погиб на фронте.
— Сколько горя принесла проклятая война! — нахмурилась Галя.
— И много побед, — добавил Страхов. — Как война изменила положение Советского Союза, как разлетелись вдребезги все расчеты врага!
Затем стали говорить о восстановлении Ростова, о кандидатской диссертации Алексея Сергеевича. Вдруг Галя сообразила, что Мосальский терпеливо и с интересом выслушивает все их повествования, но до сих пор ни словом не обмолвился о себе.
— Мы тебя совсем заговорили. Теперь твой черед. Рассказывай все по порядку.
— О чем же рассказывать, Галя?
— О себе!
— Кто ты есть, человече? — пробасил Страхов и потянулся за виноградом.
— Ну, во-первых, — сказала Галя, желая показать, что она помнит письмо Бориса, — во-первых, ты инженер-технолог.
— Вот и не угадала. Скорее — инженер дефективных душ. Моя работа заключается в том, что я пресекаю преступные поползновения наших врагов и даю вам этим самым возможность спокойно и безопасно жить и работать, растить новое поколение, писать диссертации... Я, Галя, работаю в органах государственной безопасности.
— Вот что-о... — несколько разочарованно протянула Галя.
Ей почему-то хотелось, чтобы Борис склонялся над сложными чертежами, имел дело с механизмами... Таким он остался в ее сознании, когда она прочла его единственное посланное ей письмо, где он упоминал, что сдал зачет по точной механике.
— Ничего не скажешь, серьезная профессия, — тотчас же поправил жену Алексей Сергеевич и с особым любопытством взглянул на Мосальского.
Борис Михайлович подумал о Вэре... Может быть, в эту минуту Вэр спокойно прогуливается по Ростову и посматривает на окна квартиры Страхова. Может быть, тень его, черная тень, ложится на ту песчаную аллею, где в солнечные дни беспечно играет Павлик, где сидит на скамейке Галя, где проходят ростовчане, не подозревая о присутствии коварного соглядатая...
По правде сказать, Борису хотелось бы поведать этим близким, почти родным ему людям о той невидимой, неизвестной широким слоям населения войне, которую ведут Леонид Иванович Павлов, он сам и его товарищи по профессии с бандой заговорщиков, с Патриджем, с натасканной, натравленной на нас стаей бешеных псов. Но...
— Почему ты замолчал, Борис? Расскажи что-нибудь о своей работе! Или это... нельзя?
— Как-нибудь в следующий раз, Галочка. Вот и у Павлика слипаются глаза... И Алеша устал. Я непременно, непременно у вас еще буду!
— Попробовал бы не прийти! А мы вот что сделаем: Страхов-старший уложит Страхова-младшего и потом сам ляжет спать. А мы с тобой пофилософствуем о жизни.
Павлик оказал слабое сопротивление, уверяя, что у него «Совсем выздоровел живот». Алексей Сергеевич унес его на руках.
— У нас так всегда. Я для Павлика — только неавторитетная мама, а Алешка — и лучший друг и высший закон. Что ты хочешь! Мужчины!
Вскоре настала особая — ночная — тишина в квартире. Галочка и Борис Михайлович вполголоса разговаривали, и Борису Михайловичу было и радостно и грустно. Он смотрел на Галю. Как все складывается в жизни! Но она, кажется, счастлива, и это очень хорошо...
— Скажи, ты счастлива. Галя?
— Почти.
— Может быть, это наше «почти» и двигает нас вперед? И без него не было бы жизни?
Было очень поздно, когда Мосальский вышел на улицу. Город спал. Но спал ли Вэр? Или он сейчас вытащил спрятанный передатчик и посылает в эфир сообщения о том, что он разведал и подсмотрел?
Пройдя до угла Почтовой, Мосальский оглянулся. Из двух окон третьего этажа — квартиры Страхова — лился мягкий оранжевый свет.
Пусть там всегда будет светло и ясно! Пусть новые скитания, тревоги и лишения не омрачат их жизнь! Пусть спокойно, сосредоточенно работает Алексей Сергеевич Страхов над своей диссертацией, пусть растет Павлик, пусть мирная жизнь идет своим чередом, не нарушаемая тревогами и опасениями. Всю тяжесть и тревогу Мосальский примет на себя...
Весь путь до гостиницы «Турист» Мосальский шел в глубоком раздумье. Вэр должен быть отыскан... и Мосальский знает, что не отступится, пока не добьется своего... Галя «почти» счастлива... А он вот остался старым холостяком... Почему Страхов? А почему бы и нет? Они живут очень дружно. Страхов — хороший человек. Мосальскому от всего сердца хочется, чтобы Галя и Алексей были счастливы. Но почему ему грустно?
3
— Располагайтесь, товарищ Мосальский. Здесь вам будет удобно.
Подполковник был крайне любезен.
— Лампа, чернила, бумага... Что вам еще потребуется?
— Спасибо, кажется, все. Остановка только за материалами, — отозвался Мосальский.
— И тут задержки не будет. Работаем четко и без перебоев.
Он подошел к своему столу и достал из ящика новенькую картонную папку с синей тесемкой, завязанной бантиком:
— Вот, ознакомьтесь. Полагаю, что собраны исчерпывающие данные.
Мосальский еще раз поблагодарил подполковника, развязал синюю тесемку и принялся за изучение материалов.
Характеристики были, впрочем, крайне лаконичны. Антонов Антон Степанович, токарь завода «Красный аксай»... Арманьянц Ашот Карпович, инструктор облпотребсоюза... Но в таких коротких сообщениях об этих людях, в самых общих чертах их биографий чувствовался горький привкус войны. Насильственный угон в чужую страну... Дети, отнятые у родителей, молодежь, загнанная в «телячьи» вагоны... Слезы, вопли, душераздирающие сцены, короткие очереди автоматов, смерть на затоптанном, липком полу... Какие нечеловеческие испытания выпали вам, родные мои соотечественники — юные украинки из Полтавщины, русоголовые псковитяне, жители Киева, Черниговщины, Белоруссии... и тебе, токарь завода «Красный аксай», тебе, Антон Степанович Антонов, и всем вам, мирным ростовчанам, и всем неисчислимым жертвам фашистского разгула!..
Склоняется над списками Борис Михайлович Мосальский, и из-за скупых строчек жизнеописаний смотрят на него измученные лица, тоскующие глаза. Барулин Дмитрий Владимирович, студент третьего курса Ростовского университета... Бережнов Иннокентий Матвеевич, мастер музыкальных инструментов... Вчера о нем рассказывал Страхов, это он потерял в Германии дочь... Бойченко Петр Иванович — состоит в инвалидной артели «Лазурь», производит синьку, щелок, стиральный порошок... Васильев Федор Никитович, рабочий железнодорожных мастерских...
В списке двадцать два человека. Двадцать два человека, вернувшихся из фашистской Германии. Нет ли среди них Вэра? И если есть, то кто же из них Вэр? Чью маску надел на себя наймит иностранной разведки?
В кабинет заходили вызванные подполковником сотрудники управления. Несколько раз подполковник говорил по телефону. Но Мосальский ничего не слышал, ничего не замечал. А что, если все-таки — один из двадцати двух?.. Есть возможность изучить каждого, приглядеться к их образу жизни, к их знакомствам. Это потребует длительных наблюдений. Нельзя забывать и того, что опытный иностранный разведчик может затаиться и долгое время ничем не проявлять себя...
Во всяком случае Мосальский хотел бы посмотреть на каждого из двадцати двух. Ему посчастливилось. Как раз в эти дни приглашали в исполком вернувшихся из Германии лиц — для выяснения вопроса о трудоустройстве каждого, об их материальном положении, для беседы о возможных требованиях с их стороны. Принимались жалобы и заявления.
Мосальский сидел за столом в этой же комнате. Он задавал вполне естественные в данном случае вопросы... о том, как жилось на чужбине, как ехали обратно, что чувствовали, побывали ли в других горо; дах или сразу приехали сюда. Такие вопросы не могли ни удивить советских людей, ни насторожить враждебное лицо, если таковое среди приехавших окажется.
И вот перед Мосальским прошла целая галерея старых и молодых, с различными характерами и настроениями репатриантов.
Некоторые из них в простых душевных словах сами, без всяких вопросов, рассказывали, как и почему очутились они в годы войны в Германии, что видели, что пережили там, как сложилась их жизнь по возвращении.
Особенно взволновала всех одна печальная история, рассказанная скупо, сдержанно, но так, что сердце сжималось у слушавших ее. Рассказала это ростовская жительница, угнанная в Германию молоденькой девушкой и теперь возвратившаяся почти старухой. Много горя увидела бедняжка там! Хватила нужды, потеряла здоровье на тяжелых непосильных работах и на всю жизнь возненавидела фашистов.
А вот шустрый, с хитрыми глазками, с.ненужной суетливостью «коммерсант», как он назвал себя, некий Суходольский, который до войны занимался покупкой и перепродажей поношенных вещей, а теперь тоже какими-то не совсем ясными и чистыми делами, — он не понравился Мосальскому, и Мосальский взял его на заметку.
В числе других был вызван и Иннокентий Матвеевич Бережнов. Мосальский хотел уточнить, действительно ли умерла его дочь, нет ли тут насильственных мер задержания советского человека? Может быть, Бережнов только опасается мести или не хочет осложнять свое положение? Ах так, все-таки, значит, умерла? Скоропостижно скончалась! Да, тяжело это было переживать!
Бережнов тоже не понравился Мосальскому. Держался он надменно, отвечал с непонятным раздражением, хотя обращались к нему вполне корректно. Мосальский мягко ему объяснял:
— Поймите, Иннокентий Матвеевич, ведь мы к вам никаких претензий не имеем. Но знакомясь с материалами, мы решили проверить, не было ли каких притеснений, незаконных действий по отношению не только к вам лично, но и ко всем репатриантам, когда они выразили желание вернуться на родину. Нам важно в случае надобности незамедлительно помочь, принять меры. Кроме того, мы обязаны позаботиться, чтобы вы по возвращении сумели наладить свою жизнь, подыскать все необходимое.
— Интересно, как вы могли бы это сделать, почтеннейшие? — ворчливо спросил Бережнов. — Пособие дать? Обеспечить жилищем?
— Хотя бы! Ведь вы на частной квартире? Или, например, работу подыскать... Вы как? Обеспечены? Ни в чем не испытываете нужды?
— Меня... как бы это сказать... меня кормят скрипки...
— Да, да, это нам известно. Если не секрет, сколько это вам дает, примерно?
— Существую... много ли одинокому старику надо?
— А все-таки?
— Ежемесячного оклада у меня нет. От случая к случаю.
Слушая скрипучий голос этого старца, Мосальский почему-то испытывал к Иннокентию Матвеевичу не то чтобы неприязнь, но какое-то неудовлетворение, какую-то даже обиду. К нему всей душой, всячески хотят помочь, а он почти огрызается! И смотрит на всех исподлобья. Кто и чем его обозлил? Почему у него такая настороженность? Почему на самый незначительный вопрос он отвечает уклончиво и неопределенно?
Один работник исполкома, слушавший эту беседу, решил вмешаться.
— А мне так все ясно, — сказал он. — Человек искусства! Понимаете? Скрипки он делает. Мастер! Артист! А вам подай вот месячный заработок, да и все тут!
— Да ведь я не из любопытства. Я ведь добра желаю человеку, — возразил Мосальский. — Наша обязанность — помочь. Почему я выспрашиваю? Потому что иной человек стесняется сказать, что мало зарабатывает, что средств не хватает.
— Сказал! Объясните ему, товарищ... простите, как звать вас — не знаю...
— Иннокентий Матвеевич Бережнов, — ответил за Бережнова Мосальский, между тем как сам Бережнов упорно молчал и старался разобраться, действительно ли этот человек вмешался в разговор, сочувствуя ему, Бережнову. — Разве я не понимаю? — продолжал Мосальский, опять обращаясь к Бережнову. — Я очень хорошо понимаю. Знаю, что такое мастер скрипок. Иная может быть в тысячу рублей ценится.
— В тысячу — не в тысячу... — отозвался Бережнов.
— Ну, в пятьсот. А сколько возни с ней? Наверное, и в месяц одну не сделаешь!
— Когда как...
— Вы нас извините, товарищ, — простодушно заговорил работник исполкома, обращаясь к Бережнову. — Я, конечно, в музыке этой не очень разбираюсь. И что мы на самом деле пристали со своим сочувствием! А все же, когда понадобится, обращайтесь к нам без стеснения.
— Вы и не обязаны разбираться, — уже успокоение и примирительно сказал Иннокентий Матвеевич. — И конечно, я тут разворчался зря. Обо мне заботу проявляют, а я что? Прошу покорнейше извинить. Нервы пошаливают, а тут вы еще о дочери напомнили. Одна-единственная, и не уберег! Вот и расстроился. Больше от меня ничего не требуется? Так у меня как будто все в порядке — и прописка, и материальная обеспеченность, и жилье...
— Небось, и там, в Германии, скрипочками перебивались? — спросил Мосальский, изображая на лице почтительное любопытство.
Бережнов уже совсем собрался уходить. Тут он обернулся к Мосальскому, долго собирался с мыслями и наконец ответил:
— Эх, молодой человек, молодой человек! Как вы легко рассуждаете! Благодарите судьбу, что не довелось вам испытать всего пережитого мною. А вы — «скрипочками»! Нехорошо обижать старика!
С этими словами он ушел, не спеша, преувеличенно старческой, расслабленной походкой.
Нет, не понравился Бережнов Мосальскому.
«Удивительное дело, — размышлял Мосальский, подводя итоги этой встрече, — ухитрился ни на один вопрос не ответить! Сколько зарабатывает? Так и не сказал! На какие средства жил в Германии? Уклонился от ответа и отделался общей фразой. Скользкий человек!».
Еще два-три посетителя вызвали у Мосальского некоторые сомнения. О них навели справки, обратились к представителям народа, к простым советским людям, так или иначе соприкасавшимся с прибывшими по репатриации лицами. Например, мнение о Суходольском было единодушно: жулик. О Бережнове же поступили разноречивые сообщения. Выяснилось, между прочим, что по приезде он не продал и не починил никому ни одной скрипки, между тем живет в достатке, покупает иногда довольно дорогие вещи, бывает в кафе, в пивных, ездил недавно в Новочеркасск, на поездку тоже деньги нужны, одет хорошо, а старуха, у которой он квартирует, корзинами носит с рынка провизию, а ведь сама-то тоже неизвестно на какие средства живет. Однако некоторые говорили, что человек он почтенный, отмечали его привязанность к покойной супруге: видели не раз, как он на кладбище ходил, навещал могилу.
Кропотливо, шаг за шагом, изучал Мосальский обстановку. Трудов было положено много, а результаты пока что были незначительные.
Часто Мосальский, сидя в кабинете подполковника, в управлении, читал и перечитывал накопившиеся материалы, размышлял, взвешивал, ломал голову над некоторыми трудно разрешимыми вопросами.
— Духота? — спрашивал подполковник, видя, что Мосальский расстегнул китель и обмахивается платком.
— Вообще-то я здешний, но действительно жарко. Подполковник подавал ему сифон:
— Освежитесь. Нарзан.
Мосальскому казалось иной раз, что подполковник смотрит на него с сочувствием.
— Трудно разобраться, товарищ Мосальский?
Вскоре подполковник перешел с Мосальским на приятельское «ты»:
— Тебе что! У тебя все-таки какое-то задание. Повозишься недельку-другую и накатаешь докладную страниц на пять. А мы тут совсем в буднях погрязли. Звонил начальник уголовного розыска... Понимаешь, какая штука, товарищ Мосальский, — шпаны у нас до черта развелось. Облаву хотим сделать.
— На кого облаву? — не понял Мосальский.
— Да на этих блатных. Повадились к нам в Ростов наезжать. Аферисты, жулики. И главное, никаких эксцессов, все тихо. Но как раз это и вызывает подозрение, не затевают ли что-нибудь... А с другой стороны, что можно сделать такого? Киоск с прохладительными напитками ограбить? У нас не разгуляешься. Но все-таки хотим профильтровать.
— Инте-ресно! — протянул Борис Михайлович и, вытащив папиросу, торопливо закурил. Ему вспомнились слова Павлова, что в приемах разведки империалисты скатываются к простому бандитизму.
Подполковник засмеялся;
— Ну, интересного-то, по-моему, мало. Переловят голубчиков, и все дело. У тебя что-то глаза заблестели. Уж не хочешь ли принять участие в облаве? Немного проветриться и пострелять в ночную темноту?
— Принять участие? Посмотрим, посмотрим... — рассеянно говорил Мосальский, думая о своем.
«Почему они все-таки заслали, к нам сотрудника Скотленд-ярда?» — говорил Леонид Иванович. И затем снова подчеркнул, что к нам заслан сыщик... Какая хватка у этого человека! Или это моя фантазия, и я цепляюсь за малейший намек? Хорошо, пусть я буду фантазер. Во всяком случае, от меня не убудет, если я проведу одну ночь без сна».
— Как бы повидаться с начальником уголовного розыска?
— Да ты и в самом деле заинтересовался? Что за чудеса! Работник центрального аппарата — и вдруг облава на блатных!
— Есть кое-какие соображения. Так как же со встречей?
— Сейчас устроим. Могу хоть весь угрозыск предоставить в твое распоряжение.
Подполковник снял трубку и набрал номер.
— Василий Амосович? Куда? Чего это он болеть надумал? А кто это? Товарищ Костромцов? Вот что, товарищ Костромцов, большая просьба — зайдите ко мне!
И, положив трубку телефона, сообщил:
— Немного не повезло. Начальник заболел и отправлен в поликлинику. Придет его помощник Костромцов. Кстати, он-то и будет проводить операцию.
Старший инспектор уголовного розыска Костромцов понравился Мосальскому с первого взгляда. Молодой, пышущий здоровьем, с хорошей выправкой, уравновешенный, явно не кабинетный работник, он точно и обстоятельно ответил на все вопросы Мосальского.
Дело обстояло так. Месяца полтора назад в уголовный розыск стали поступать сведения о появлении в Ростове известных рецидивистов. Внезапно появился и так же внезапно исчез хорошо известный в Ростове Борода. Более молодой аферист Валька-краб был опознан, когда сидел в ресторане. Вскоре стало известно, что он уехал из Ростова. А теперь, говорят, появился Лампадка. По наведенным справкам, он отбыл срок наказания. Но это еще недостаточное основание, чтобы появляться в Ростове. Пожалуйста! Занимайся делом, а прежде всего перестань быть Лампадкой, превратись в обыкновенного Иванова или Петрова и трудись себе на здоровье! Живи как человек!
— Однако они приезжают в Ростов, но ни грабежей, ни убийств здесь не совершают?
— У нас, товарищ майор, родилось забавное предположение: не собираются ли они на какие-нибудь свои беседы? Мысль сумасбродная, ничего подобного в практике до сих пор не наблюдалось, но, спрашивается, — за каким чертом приезжать в Ростов, если здесь нет никакой, как они говорят, «работенки», то есть не намечено ограбления и тому подобное?
— Постойте... — наморщил лоб Мосальский. — Во-первых, мне ваша мысль о специальных встречах вовсе не кажется абсурдной... И... вы никогда не задумывались, товарищ Костромцов, над тем, что если у уголовников существуют неписаные законы, значит, кто-то эти законы издает? Стало быть, можно предполагать, что у них есть кто-то, кто руководит. Дело не в названии, а в существе...
Костромцов оторопело посмотрел на Мосальского:
— Мне это не приходило в голову... Нет, пожалуй, ничего похожего у них нет — слишком большие индивидуалисты. К тому же мы в повседневной работе почувствовали бы наличие у них организующего начала.
— Вы только что говорили предположительно, что они собираются для беседы. Разве это — не организующее начало?
— Товарищ Мосальский совсем припер нашего бедного Костромцова, — вмешался в разговор подполковник. — Того и гляди, инспектор запутается в умозаключениях и пойдет ко дну...
— Выплыву, товарищ подполковник! А сегодняшняя операция откроет нам кое на что глаза.
— Итак, имейте в виду, что я иду с вами, — решительно сказал Мосальский.
— А для чего вам? — удивился Костромцов. — Операция предстоит тяжелая, наверное, будет стрельба. Кто другой, а Валька-краб живым в руки не дастся, а у нас задача именно живым его взять.
Подполковник стал хлопотливо снаряжать Мосальского.
— В первых строках моего письма, мы оденем вас в мое кожаное пальто и дадим вам кепку. Да... У тебя к инспектору ничего больше нет? Можете идти, товарищ Костромцов. Как с оружием? Маузер второй номер? Хлопушка. Возьми мой «вальтер». Привык к своему? Ну, как угодно.
Подполковник был мил, внимателен, заботлив.
— Пистолет положи в карман пальто. Вид восхитительный! В этой кепке... Но ради всего святого — осторожнее! За тобой зайдут в двадцать ноль-ноль.
4
В этот вечер решилась судьба Приват-доцента. Все произошло чрезвычайно просто и неожиданно.
Пренебрегая строжайшим наказом Веревкина, он явился к нему, когда ранний осенний закат еще пламенел над городом. Пришел, будучи изрядно «на взводе» и все с той же паршивенькой скрипкой в брезентовом чехле.
У Андрея Андреевича как раз сидел приятель Бережнова скрипач Авербах. Когда Эмилия Карловна, кривя губы, сообщила, что опять пришел «этот самый», Веревкин на минуту даже растерялся, но затем вышел в кухню. Приват-доцент стоял там как ни в чем не бывало в своем новом, но уже достаточно засалившемся пиджаке, коричневом, с зелеными искрами, со своим университетским значком на груди, красноносый, лукаво ухмыляющийся.
— Доброго здравьица вам, Иннокентий Матвеевич. Скрипочку вот принес. Отличнейший инструмент, впору хоть самому Кубелику упражняться.
Веревкин с удовольствием вышвырнул бы его вон. Но приходилось сохранять приличие.
— Ты, Иван Игнатьевич, не вовремя, брат, пришел. У меня, дражайший мой, гости.
— А мы подождем, люди не гордые, — возразил Филимонов и подмигнул значительно: есть-де важные новости.
Пришлось провести его в комнату и познакомить с Авербахом. И конечно, Авербах тотчас заинтересовался скрипкой, вытащил ее из чехла и стал пробовать.
— Вы хотите купить эту вещь? — удивленно спросил он, пренебрежительно откладывая скрипку в сторону. — Зачем вам понадобилась такая дрянь?
— Итальянская! — авторитетно сообщил Филимонов.
— Если эта скрипка итальянская, значит я — испанец или китайский богдыхан.
— Значит, вы ничего не смыслите в скрипках, — развязно ответствовал Филимонов и опять подмигнул Веревкину.
Веревкин еле-еле прекратил этот спор, поддержав мнение скрипача и сказав Филимонову, что его, видимо, надули.
Когда Авербах ушел, Веревкин спросил сердито:
— С чем пожаловал?
— Из Киева приехал Лампадка...
— Какая еще лампадка?
— Как какая? Ванек! Лампадка! Вы же о нем говорили тогда, знаете. Желает с вами встретиться, — жарко зашептал Филимонов.
— Да откуда он взялся?
— Краб его привез. Желает присоединиться... примкнуть... и требует ознакомить с программой.
Веревкин поморщился:
— Где собираются?
— Далековато: на Степной — в Нахаловке. Да я уж как-нибудь доведу.
— В котором часу?
— Велели вас к одиннадцати доставить.
— Что значит — доставить? Под конвоем?
Приват-доцент нахально глянул ему в глаза:
— Смотря по обстоятельствам. Сами должны понимать... Андр... Иннокентий Матвеевич: взялся за гуж — не говори, что не дюж... Да! Чуть не забыл!
Деньжат малость прихватите — ребятам на текущие расходы.
— А я тебе говорил, что деньгами теперь будет Жора ведать — на Лазоревой?! — спросил Веревкин, и если бы Филимонов был трезв, он уловил бы в этом вопросе зловещие нотки.
— Вы напрасно, Иннокентий Матвеевич, обижаетесь. Затеяли вы дело такое, что без расходов не обойтись.
«Все ясно, — подумал Веревкин, — если я дальше буду откладывать, он, кажется, начнет меня шантажировать. С этой музыкой надо кончать».
Потирая небольшие пухлые ручки и став с этой минуты добрым, сговорчивым, Веревкин прошелся по комнате, глянул на чуть тлеющий закат в окне и решительно направился к шкафу.
— Ты, Иван Игнатьевич, малость зарядился, а я на дорожку рюмочку горячительной хлопну с твоего разрешения... Э! Да тут коньячок! — воскликнул он, распахнув дверцу шкафа.
— Может, и на мою долю найдется?
— А вот сейчас посмотрим... выясним... Все, что сверх моей рюмки останется в бутылке, — твое, — весело приговаривал Веревкин, и Филимонов не видел за распахнутой дверцей, но слышал, как булькает драгоценная жидкость.
Тем временем Веревкин вынул из жилетного кармана таблетку, похожую на очень крупную розовую чечевицу, и опустил ее в стакан, на две трети наполненный коньяком:
— Ого, тебе повезло, Филимонов! Почти полный стакан! Значит, и жизнь твоя будет полная!
Он подал Филимонову стакан, чокнулся с ним своей граненой рюмкой.
— «Юбилейный»! Авербаха угощал, да разве он толк понимает? Вот ты, Иван Игнатьевич, по старой памяти оценишь! Видел в жизни кое-что.
Филимонов принял стакан своими чуть дрожащими пальцами — свой последний в жизни стакан. Они чокнулись, и Филимонов, откинув назад голову и ритмично двигая острым кадыком, выпил все содержимое.
— Не хуже шустовского. Французскому чуть уступает в мягкости, а в общем — великолепный коньяк!
Веревкин попивал из своей рюмочки маленькими глотками, смакуя и в то же время разглядывая Филимонова:
«Да, износилась машина. Под глазами мешки, кожа серая, даже лиловатая... Руки дрожат... А ведь был красавцем! Не помню, как это было с одним деятелем, там, за пределами этой страны... он проглотил такую же таблетку... Его нашли мертвым в шезлонге... Паралич сердца! Мне сказали, что все зависит от организма... сутки-двое... У Филимонова, кажется, не богатырский организм, и не такая уж беда, если у него не найдется шезлонга!».
— О чем призадумались, Иннокентий Матвеевич?
— О бренности жизни, Иван Игнатьевич.
— «Быстры, как волны, все дни-и нашей жиз-ни...» — пропел, фальшивя, Филимонов.
«Всю жизнь фальшивил — фальшиво и умрет», — жестко подумал Веревкин.
В десять они вышли из дома. Луна, выплывая из-за крыши облсуда, на миг осветила фасады домов, темные деревья и опять скрылась в осенней мути. Шли они молча, погруженные каждый в свои думы. Филимонов впереди, Веревкин — еле поспевая за ним.
— Вечер-то какой! Красота! — восторженно воскликнул Филимонов, обернувшись. — Глубокая осень, а можно подумать, что август на дворе.
Они свернули в один переулок, в другой и пошли колесить, все больше удаляясь от центра.
— Где же, черт побери, Степная?
— Самая крайняя, Иннокентий Матвеевич. Рубикон!
Миновали корпуса фабрики имени Микояна, полностью восстановленной после немецкого нашествия.
— Теперь близко, — сообщил Филимонов.
И вдруг раздался отчаянный свист, грохнул выстрел...
— Кажется, накрыли! — испуганно прошептал Филимонов и дернулся в сторону..
— Тихо! — сквозь зубы процедил Веревкин. — Иди так же медленно. Запомни: поставляешь мне старые скрипки, я плачу комиссионные, водил меня по одному адресу, где продается скрипка, адрес в объявлении оказался неточный, даже дома такого не существует. Понял? Повтори.
Веревкина слегка подташнивало. И когда он говорил, челюсть немного не слушалась, и он с трудом произносил слова.
«Может, обойдется? Откуда Филимонов взял, что облава? Какая облава? Трусливый народ!».
Кто-то стремительно бежал навстречу. За ним гнались. Веревкин взял Филимонова за рукав и оттащил его к крыльцу ближайшего дома.
— Ищешь для меня скрипки, — шептал Филимонову в самое ухо. — И до войны носил. Все! А там выкручивайся как знаешь.
Бегущий поравнялся с ними. Полы пиджака развевались, он хрипло дышал широко разинутым ртом.
«Все ушли, порядок», — успел сообщить он Филимонову, не замедляя бега. Или это почудилось Веревкину?
Филимонов сразу приободрился.
— Наше дело — сторона... По улицам ходить не воспрещается... Шли себе и шли...
— Предъявите документы, граждане.
Сержант милиции. Молодой, запыхался, тяжело дышит. Без всякой надобности осветил их фонариком.
— Пожалуйста.
— А ты что здесь делаешь, Филимонов? — удивленно спросил сержант.
5
Птенчики улетели... В железной печурке были горячие угли. На столе стояла нераскупоренная поллитровка. Вторая, видимо, свалилась со стола при толчке. Осколки валялись на каменном полу, весь подвал был наполнен запахом спирта.
— Ясно, что кто-то предупредил, — с досадой сказал Костромцов вошедшему Мосальскому.
Мосальский сунул свой маузер в карман реглана и с интересом огляделся по сторонам.
— Зал заседаний несколько мрачноватый. Говорят, у них и ковры бывают, и диваны...
Конечно, и Борис Михайлович был не менее огорчен, чем Костромцов. Но что же делать?
«Вэра не нащупал, — подумал Борис Михайлович, — жуликов и тех не поймал...».
И ему представилось, как будет разговаривать с ним Павлов, подбадривать. Фу, как нехорошо!
В проломе окна появилось лицо милиционера:
— Товарищ капитан! Там каких-то двух задержали. Сюда доставить?
Костромцов, лазивший в дыру, через которую, по-видимому, ушли бандиты, а затем исследовавший печурку, быстро спросил:
— Где задержали?
— За углом, товарищ капитан. Сержант Сорокин и я.
— Удача? Пошли, товарищ майор! — И они вылезли из развалин.
Задержанных охранял сержант. Мосальский внимательно разглядывал обоих. В одном он сразу узнал Бережнова: широкополая шляпа, как раз такая же в какой приехал Мосальский в Ростов, круглое невыразительное лицо, реденькие монгольские усы... Другой — высокий, в черной повязке, с одиноким и хитрым глазом.
— Вот документы, товарищ капитан.
— Товарищ капитан! Да уж мы-то с вами знакомы! — радостно завопил Филимонов. — Можно сказать, старые закадычные друзья! Выручайте! Кооптированы и лишены, так сказать, права передвижения...
— Эге! Филимонов влопался! Это кстати. Поможешь мне кое в чем разобраться. А ваша фамилия?
— Бережнов. Иннокентий Бережнов, как явствует из паспорта, дражайший.
— Известнейшая личность не только в Ростове, — повернулся Костромцов к Борису Михайловичу, — конкурирует с лучшими итальянскими мастерами.
— Мы знакомы, — вежливо ответил Мосальский, — помните, в исполкоме?
«Опять Бережнов! Удивительная вещь!» — подумал Мосальский.
Бережнов стоял молча, скучный, даже как будто сонный. Костромцов, внимательно рассмотрев паспорт Бережнова, вернул его с полупоклоном владельцу.
— Все правильно, товарищ Бережнов. Извините, что потревожили. И разрешите вопрос: как попали в этот район? Если, конечно, не секрет.
— Какой же секрет, дражайший; вот он, секрет, рядом стоит — Филимонов. Чуть не с постели поднял. Идем да идем, пока не перехватили...
— Простите, я, не совсем понял — что перехватили?
— Ах да, простите, действительно я несуразно... Скрипку, скрипку не перехватили, по объявлению... И будто бы настоящий старый итальянец... Впрочем, ему все мерещатся страдивариусы, а пойдешь — кусок дерева, ничего не стоящая дрянь.
— Если я правильно понял вас, вы пошли посмотреть, а может быть, и купить скрипку, о продаже которой узнали по объявлению?
— А между тем даже и дома такого не оказалось, — вздохнул Веревкин. — Ходим вот, ходим... И район глухой.
— Да... действительно... Какое объявление, Филимонов?
— Самое что ни на есть натуральное, товарищ капитан. Скрипка итальянской работы. Смотреть можно с семи вечера. Фамилия владельца, если не ошибаюсь, Радонежский. Ход со двора. А вот с домом полная оказия: Степная, 3-а. Нет такого, да и все тут!
— Ты, наверное, перепутал, и водишь человека по пустырям, — проворчал сержант милиции.
— Да и вы, однако, товарищ капитан, тоже не брезгуете и здесь прогуливаетесь, — язвительно ввернул Филимонов.
— Разрешите, товарищ капитан, — вмешался Мосальский, — у меня такой вопрос: где находится это объявление о продаже скрипки? Не морочите ли вы голову товарищу Бережнову?
— То есть как где? — возмутился Филимонов. — Там, где его прибили. Вполне ясно.
— Именно? — строго спросил Костромцов.
— На Буденновском, возле комиссионного. Там много разных. Да вы спросите Иннокентия Матвеевича, как он, конечно, человек образованный... Я и до войны скрипочки для него искал... Разбираюсь! Десять процентов комиссионных, а в случае удачи — премиальные в жидком виде...
— Это заметно. Авансом, видать, получил.
— Подтверждаю, подтверждаю, — поддержал Филимонова Веревкин. — А между прочим... товарищ капитан, кажется? Позвольте спросить, разве ходьба в этом районе запрещается, или как?
Костромцов досадливо дернул плечом:
— Я уже сказал, товарищ Бережнов... Маленькая ошибка, только и всего. Искали мы тут одного... художника.
— Тогда разрешите откланяться. — Бережнов притронулся к своей шляпе. — Пошли, Иван Игнатьевич.
Костромцов покачал головой:
— Филимонова мы задержим. Он мне нужен.
— Товарищ капитан! — плачущим голосом воззвал Филимонов. — Это нечестно, товарищ капитан! Сами знаете, пятнадцать лет не практикую! Как стеклышко!
— Ладно, ладно, — нетерпеливо прервал его Костромцов. — Вот мы и протрем стеклышко для ясности. Сорокин, ты его доставь! А вы можете идти, товарищ Бережнов.
Быть может, Борису Михайловичу показалось, что Бережнов метнул на него быстрый взгляд? Скорее всего — показалось. Старик недоумевающе пожал плечами, повернулся и быстро зашагал прочь.
На другой день, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Мосальский присутствовал при допросе Филимонова. Костромцов кое-что о нем рассказал. Вор, ушедший на покой... Черт знает что! Вроде какого-то почетного пенсионера!
Филимонов держался развязно, попросил папиросу, сел, отвечал резко и раздраженно, да и вид у него был болезненный.
— Что с тобой, Иван Игнатьевич? — участливо спросил Костромцов.
— Сердце сдает, товарищ Костромцов. Поволновался вчера, а мне доктора не велят волноваться.
— Да чего же тут волноваться?
— Надоело. Все тихо, нет ничего, ну, так давай хоть Филимонова в сумку!
— Ерунда! Мы тебе доверяем. Нам только справочки получить по твоей старой специальности.
— Все забыто, на всем крест положил.
— Лампадку знаешь?
— Как не знать. Знаю. Вчера еще был здесь.
— Ага, значит, знаешь. Зачем он сюда приехал?
— Врать не буду, товарищ Костромцов, — не знаю.
— Но ты с ним встречался?
— Нет.
— Ну вот и наврал. Тебя же с ним мои ребята видели.
— Тогда, значит, встречался, и вы все лучше меня знаете. Молчу!
— Ты от меня шуточками не отделаешься. А с Бородой тоже не встречался?
— Я от Бороды не отрекаюсь. И с ним, и с Валькой-крабом живу по-приятельски. Сами понимаете, делить мне с ними нечего.
— Вот ты и объясни, чего это они к нам в Ростов явились? Чего это они Ростов полюбили?
— Хороший город, вот и полюбили.
— А о чем должны были они с Лампадкой договориться? Вчера? На Степной, куда ты опоздал из-за своей жадности: хотел попутно еще скрипку никудышную за хорошие деньги сбагрить старику Бережнову?
— Ну, это вы сопливых ловите, товарищ старший инспектор. Так у нас серьезного разговора не получится. Может, скажете, что я хотел на свадьбе Лампадки на скрипочке сыграть? Ишь, загнул! Куда впутать хочет неповинного человека! Вон и товарищ тоже усмехается. И он понимает, что на пушку хотите меня взять.
— Вот что, Филимонов, — хмуро сказал Костромцов, — ты меня знаешь, я тебя знаю. Я ясно поставил тебе вопросы. Два вопроса: зачем твои дружки в Ростов наезжают, и второй вопрос — о чем они должны были с Лампадкой говорить за дружеской выпивкой. Пока ты не ответишь на эти два вопроса, я тебя не выпущу.
— Красиво сработано! — взвизгнул Филимонов и зашелся кашлем и за бок схватился. — Доказывай, Филимонов, что ты безгрешен! Пятнадцать лет терзаете старика!
— Пойди отдохни и подумай. Истерику не устраивай, все эти штучки тебе, Иван Игнатьевич, придется оставить.
— Буду жаловаться прокурору! — гордо заявил Филимонов, уходя.
Но в камере его охватили сомнения и самые мрачные предчувствия. Он знал настойчивость Костромцова. Что-то им известно! И облава неспроста устроена... Уж не напали ли они на след Веревкина? Крупная птица, не чета нашим! Да и кашу он заварил крутую. И я тоже хорош, на легкие деньги позарился... Я — что? Отставной козы барабанщик! Кому угодно в глаза скажу: кого ощипывал? Ощипывал имущий класс, один раз даже баронессу освободил от всех ее фамильных драгоценностей. Значит, революции на меня нечего обижаться? А теперь — самое разлюбезное мое дело — билетики на базаре продавать... Только из моей теории ничего не получается. Увяз коготок. Если бы не это, если бы денег не брал, можно бы господина Бережнова по дружбе... извиняюсь, заложить...
Вдруг сердце словно бы споткнулось. И стало так тошно, так пусто... как в пропасть заглянул... Филимонов схватился за грудь, рванул рубашку и широко раскрытым ртом попытался хватить воздуха... Но вот сердце выбралось из провала... раз-другой... и опять заработало...
Совсем плохо. Как бы не сдохнуть, шестьдесят третий год... Другие и до восьмидесяти тянут... Да ведь какая жизнь! Водка, водка проклятая тоже решает... Не хочу здесь помирать! Хоть бы в саду фруктовом, какой в Новочеркасске... Или как человеку, в человеческом жилье... Всю жизнь ходил за мной тенью Веревкин, ловил в былые времена, а поймал сейчас!. Сам, небось, кругленький, почти без морщин... Тошнит! И под сердце опять подкатывает... Да что это такое? Никогда еще так плохо не было... Нельзя мне на Веревкина доносить, меня впутает... Значит, надо отсиживаться, отсиживаться... Что они обо мне знают? Ровно ничего. Неделю продержат, две продержат... Врешь, выпустишь, товарищ Костромцов! Скажи пожалуйста, опять сердце падает... Доктора надо требовать... Что же это получается?
Филимонов сидел на наре, вцепившись в нее крепко-накрепко, как будто от этого зависела жизнь, как будто он вцепился в жизнь и вот ни за что не поддастся. Действительно, сердце опять заработало ровнее. Он везде слышал его глухие удары: и в груди, и в мозгу, и в каждой жилке слышал.
Вдруг вспомнил, что не успел повидаться с Килограммом — с Вислогузовым, не сказал ему еще раз, чтобы связался с Жорой на станции Лазоревой. Веревкин говорил, что с, этих пор Жора будет снабжать деньгами. Вот и взять бы у него столько денег, чтобы отцепиться от всех, уехать куда-нибудь подальше и тихонько коротать старость, без всякой суеты... Обязательно надо так сделать! Вислогузов сделает, еще бы — знаменитый Килограмм! Мне тысчонок двадцать бы на обзаведение... А то и так проживу, выдумаю опять какого-нибудь попугая... В соседней камере пацанок сидит, по «воздушной почте» сказывали, из начинающих... Васек? Да, Васек. Вот с кем записку Килограмму пошлю! А сам буду сидеть, пожалуйста, хоть три недели. Выйду — тут и Килограмм подъедет... В Смоленск подамся... или в Курск... соловьев слушать...
С трудом поднялся. Постучал в стену, а потом через окно вызвал:
— Васек?
— Я, дядя Ваня.
— Записку передашь Толику Вислогузову, Килограмму. Сумеешь его найти?
— Да вы не сомневайтесь, сделаю! Меня денька через два выпустят.
— Ладно. Сейчас напишу. Пойду к доктору — тебе закину.
Сел на нары, карандашик из пиджака вытащил, из того места, где в кармане дырка, клочок бумаги тоже нашел. Отвернул одеяло и, разгладив бумагу на черной блестящей доске, накарябал:
«Как только сможешь, Килограмм, обязательно поезжай в Лазоревую и там...».
Сердце опять споткнулось. Ф-фу-у! Страшно, когда пустота... Уронил карандаш и обеими руками вцепился в край нары. Врешь, не сдвинешь!
Так Филимонов сидел, может быть, долго, а может быть, одну секунду. Потом осторожно, медленно пополз вместе с постелью, вместе с одеялом вниз, на пол. Серое с желтой полоской одеяло достигло одним углом пола и остановилось. И настала полная тишина...
...Борис Михайлович был с Галей в театре музыкальной комедии. Шла «Свадьба в Малиновке». По мнению Мосальского, юмор знаменитого актера Венского поднимал этот спектакль над московским. Галя смеялась и утверждала, что вряд ли в Ростове играют лучше и все дело в настроении. Мосальский соглашался с Галей в одном: настроение у него действительно очень хорошее.
— А что Венский чудесный актер, так же, как и Ярон чудесный актер, — это бесспорно.
Мосальскому приятно было сидеть с Галей в театре. Правда, он сожалел о том, что не может поделиться с ней своими заботами. Если бы можно было рассказать ей о том, что в Советский Союз пробрался некий Вэр и что так или иначе он будет обезврежен, — в этом Галя может не сомневаться!..
И еще думал Мосальский о том, как толково ведет дело Костромцов, и о том, что этот верткий человек, этот Филимонов, безусловно кое-что знает. Кстати, никакого объявления о продаже скрипки около комиссионного магазина не оказалось. Зачем Филимонову понадобилась ложь? Не был ли старый Бережнов жертвой какого-то обмана? С чего бы таскать его поздним вечером по закоулкам? Да, да, много тут неясного... И Костромцов поможет все это распутать...
— Что с тобой, Боря? Я два раза тебя спрашиваю о твоей маме, ты смотришь на меня, улыбаешься даже и ничего не отвечаешь...
— Ах да! Прости, пожалуйста. Мама здорова, много работает. Я стал рассеянный. Что это все смеются? Опять этот Венский! Браво, браво!
Когда после спектакля Мосальский проводил Галю и пришел к себе в гостиницу, ему навстречу поднялся старший инспектор уголовного розыска.
— Товарищ Костромцов? — удивился Мосальский и увидел, что лицо у Костромцова хмурое, усталое.
«Наверное, допрашивал Филимонова без меня. Если так, сделаю ему замечание».
— Простите, товарищ Мосальский, но я разыскиваю вас целый вечер...
— Идемте в номер.
— Идемте-то идемте...
В номере Мосальский быстро щелкнул выключателем. Да, что-то случилось.
— Говорите же, товарищ Костромцов!
— Скоропостижно умер Филимонов.
— Та-ак...
Мосальский как был — в шляпе, пальто — сел в кресло у двери. Потом расстегнул пуговицы пальто, снова застегнул и повторил:
— Та-ак...
— Доктор считает, что паралич сердца. Очень неприятная история, товарищ майор. — И Костромцов, не дожидаясь приглашения, сел рядом с Мосальским. Некоторое время они молчали.
— Вскрытие сделали?
— Завтра утром. А что вскрытие? Ведь не убили его. Но понимаете, товарищ Мосальский, я, конечно, говорил очень твердо со стариком, он поволновался... А фактически я бы его, конечно, завтра-послезавтра выпустил. Ясно, что он ничего не знал.
— Как раз неясно, капитан. Объявления о продаже скрипки не было, я сам и очень тщательно обследовал и доску объявлений, и все стены около комиссионного магазина.
— А может быть, объявление сорвал сам Филимонов, чтобы никто другой не перехватил скрипку?
— При нем ничего не нашли?
— Коробка с папиросами, спички, огрызок химического карандаша и вот эта, к сожалению, только начатая записка.
Костромцов вынул из записной книжки аккуратно сложенный листок бумаги и передал Мосальскому.
«Как только сможешь, Килограмм, обязательно поезжай в Лазоревую и там...».
— Кто такой Килограмм?
— Понятия не имею, товарищ Мосальский. Но, разумеется, из их компании, это можно даже по кличке понять.
— Вот ведь как все усложняется! Смерть Филимонова поставила нас перед многими загадками. Но самое поразительное здесь — это упоминание Лазоревой. Лазоревая — это КТМ, Карчальское строительство. Вы же знаете, что это одна из величайших строек в стране. И вдруг старый вор за минуту до смерти хочет направить туда своего человека! Разве это не наводит на размышления, товарищ Костромцов?
И Мосальский подумал, что, кажется, ростовский вариант обретает твердую почву.